Теодор вышел из комнаты, махая письмом, которое держал в руке. Славный малый, если б не был так дурачлив! Вот-вот, расхаживает с письмом в руке, чтоб все видели, что оно адресовано фрекен Марианне Хольменгро; уж не хочет ли он импонировать труппе? Но фамилия Хольменгро была, видимо, знакома труппе не лучше фамилии Лассен; опять заговорили о рояли, и Теодор обещал достать к следующему разу, после чего труппа удалилась.
– Снеси это письмо! – сказал Теодор своему подручному мальчишке. Но импонировать было некому, и он обратился к Борсену, как бы извиняясь: – Вас, может быть, удивляет, что я пишу фрекен Хольменгро, но это совсем не письмо, ничего подобного, я просто посылаю ей билет в театр.
– Вы посылаете ей билет в театр? – спрашивает Борсен, улыбаясь.
– Да. Так делается и в других городах, кавалер посылает даме билет в театр.
Пожалел ли Борсен откровенную ребячливость парня, или нет, но он не улыбнулся ему прямо в лицо, а посоветовал отказаться от своего плана. Если господин Хольменгро и его дочь захотят посмотреть представление, они пошлют прислугу купить билет. Средств у них хватит, как вы полагаете?
– Это понятно, красный билет, на самое лучшее место, – сказал Теодор.– Я думаю, мне можно послать.
– Не делайте этого! – сказал Борсен.– А если уж вам непременно хочется сделать что-нибудь в этом смысле, подойдите сами с несколькими билетами, попросите ее выйти в переднюю и изложите свое дело. Скажите фрекен Марианне, что вам очень важно видеть господ Хольменгро на открытии вашего театра и что вы будете благодарны, если принесенные билеты пригодятся.
– Сколько же мне взять с собой билетов? – спросил Теодор.
– Я не знаю, сколько их там, народу. Возьмите с полдюжины.
– Этого я не сделаю! – сказал Теодор. Тогда Борсен опять улыбнулся и сказал:
– Правильно. Вы бутону розовый бутон.
После репетиции на следующий день актеры были свободны до вечера, гуляли, показываясь при свете дня, и разожгли любопытство публики к пьесе. Они услыхали, что Виллац Хольмсен живет в имении, вон в том доме с колоннами, барин с незнакомой фамилией. Пианистка встрепенулась:
– Хольмсен? Композитор? Господи, боже мой, музыкант Хольмсен! Подумайте, вдруг я увижу его.
– Подумайте, вдруг я тоже увижу его! – сказал артист Макс, остряк и насмешник, но завидовавший все и каждому.
– Ты обезьяна, Макс! – сказала фрекен Клара.– Виллац Хольмсен написал пропасть вещей, кантату, песни, танцы, он – большой музыкант, – сказала она, хвастаясь уже тем, что знает его имя.
Но, разумеется, фрекен Клара не могла разговаривать о музыке с обезьяной, что она прямо и высказала, и отправилась на телеграф к Борсену.
Вот как капризна жизнь.
А Борсен был импозантен и очень благосклонен. Он встал и предложил даме табурет.
– У нас есть и диван, – сказал он, – но он завален бумагами. Мы освободим его к следующему вашему посещению.
Они заговорили о Виллаце Хольмсене, – совершенно верно, это он живет здесь, приехал на родину работать и, конечно, очень занят.
– Подумайте, вдруг он придет сегодня вечером!
– У вас есть роль, фрекен?
– Господи, да ведь же я – ядовитая змея!
– А я думала, что вы – ангел?
– Нет. На это у нас имеется примадонна.
– Но у вас глаза! Божественный карат в глазах.
– Вы находите? – проговорила фрекен Клара и повеселела.
Особенно много в первый раз они не поговорили, а маленький Готфред был прямо ни к чему и держался на заднем плане. Но фрекен Клара, должно быть, очень скоро отметила выспреннюю речь телеграфиста и дала ему понять, что очень ее ценит.
– Какая у вас замечательная речь, господин Борсен; божественный карат, – такого в нашей среде не услышишь! А, может быть, это производит такое впечатление оттого, что вы сами такой большой и представительный, не знаю.
Удивительно, – милейший телеграфист, живший кое-как, пьянствовавший, философствовавший и взиравший свысока на жизнь, не проявлял теперь никакого высокомерия, а явно находился под действием похвал фрекен Клары. Кончилось тем, что он стал говорить с ней о своей музыке, взял виолончель и заиграл. Никогда еще Борсен не вел себя так глупо, и маленький Готфред дивился на него. И что это была за игра? Маленький Готфред видел, что глаза Борсена закрываются все больше и больше по мере того, как глаза фрекен Клары становятся все шире и шире, а рот ее совсем раскрылся.
– Грудные звуки, – сказал Борсен, кончив.– Эта старая виолончель – совсем как человек.
– Да ведь это же чудесно! – тихо проговорила фрекен Клара.– Я поражена! – еще много наговорила в таком же роде перед тем как уйти, она, видимо, была взволнована и говорила искренно.
Когда она ушла, Готфред проговорил в ужасе:
– Мне кажется, вы влюблены в нее? Борсен отрекся и сказал:
– Я так редко вижу дам. А она, кроме того, музыкальна, дружище!
И вот в белую летнюю ночь "Ядовитая змея в пещере" появилась на сцене. Это было крупное событие, газета напечатала приличную заметку, люди сбежались из местечка и сел, и Нильс-сапожник продал все свои билеты, приказчик Корнелиус, поставленный вместо швейцара, вернул ему пятьдесят штук, он продал и те. Были адвокат Раш с женой, окружной врач Муус и двое из пасторской усадьбы; от Хольменгро пришли фру Иргенс и вся прислуга, немного позже явилась и Марианна с Виллацом Хольмсеном. Никто не усидел дома. Но неограниченная продажа билетов привела к тому, что помещение оказалось переполненным, и окружной врач Муус стал ворчать насчет вентиляции: – Первое условие в театре – воздух! – громко сказал он Теодору– лавочнику. Представление же прошло неожиданно удачно, оказалось, что в пьесе хуже всего было заглавие, содержание было интересное и захватывающее, публика зыбыла, что сидит в духоте и копоти. Разумеется, окружной врач Муус не хлопал, не хлопал и адвокат Раш, но аплодисменты все-таки были очень сильные, они начинались чаще всего с хлопка Марианны и ее кавалера и распространялись дальше Теодором, владельцем театра, счастливчиком. Под конец окружной врач Муус даже стал сердиться на аплодисменты, обернулся в сторону зала и сказал: – Тише! – В общем вечер вышел замечательный.
А что было лучше всего – пьеса, или примадонна, или артист Макс? Примадонна. Когда окружной врач Муус один раз одобрительно кивнул, смотря на ее игру, и шепнул пару слов, адвокат сейчас же поддержал его и проговорил вслух: – Это выше всего, что я видел по части актерского искусства! – Впрочем, мужчинам, конечно, больше понравилась фрекен Сибилла, да это и не удивительно, – она была прелесть как хороша. Но если бы начальник телеграфа Борсен присутствовал на представлении, на него произвела бы сильное впечатление ядовитая змея – фрекен Клара: она обнаруживала по временам поразительную глубину наивной развращенности, никто не мог хорошенько разобрать ее, она говорила чудовищно грубые слова чистыми устами. Она выворачивала вещи на изнанку и играла на этой изнанке, – несомненно, у нее был талант невменяемости, нутро. Но начальник телеграфа Борсен не присутствовал на представлении и не видел ее, говорили, что у него экстренное дежурство.
На следующий день труппа была опять свободна до вечера, до прихода почтового парохода, шедшего на север, – актеры ехали дальше на север, туда, где все кончается. Этот день начальник телеграфа Борсен употребил на посещение фрекен Клары в гостинице Ларсена; его попросили пройти к ней в комнату, хотя он и явился неожиданно, попросили садиться, хотя дамочка была одна и лежала в постели.
Что такое? А где же другие? Опять случайность? Было одиннадцать часов, и все ушли гулять. Чтоб сгладить своеобразность положения, он решил изобразить человека, видавшего всякие виды, – маленькая вольность ничего не значит, – и заговорил по-товарищески:
– Если бы вы уже встали и были хоть сколько-нибудь одеты, мы пошли бы с вами к Виллацу Хольмсену.
– Что вы говорите! – воскликнула она, приподнимаясь.
– Я заручился его разрешением. То есть он почтительно просит вас пожаловать.
– Вы были на представлении? – спросила она.
– Нет.
– Мне хотелось спросить ваше мнение о нем.
– Я слышал, успех был огромный.
– Не для меня.
– Для всех вас.
– Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену, – сказала она вдруг.
– У него есть рояль, вы можете поиграть с ним, – сказать Борсен.– А если вам угодно, я могу взять с собой виолончель. А Хольмсен играет все, что угодно.
– Вот в том-то и дело! – сказала фрекес Клара.– Играет все, играет восхитительно! Когда я услышала вас, я была побеждена. Я знала это и раньше, знаю и теперь: я не могу играть. Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену.
Молчание. "Уж не пьяна ли она?" – подумал Борсен; "но, во всяком случае, вот она лежит предо мной, молодая и страстная!" – подумал он. Это не имело связи с предыдущим, но он сказал:
– Мне нет надобности делать усилия, чтоб признать вас бесподобной.
– У вас нет к этому причин, – ответила она.– Вы не были на представлении. Я больше не буду играть на рояли, но я займусь другой игрой. Ах, боже мой, когда-нибудь я покажу вам, покажу всем…
– Так вы полагаете, что ваше призвание в этом?
– Да! – И она вдруг приподнялась и встала на колени на кровати.– Ведь вы же ни на минуту не сомневаетесь, что я не могу заткнуть за пояс фру Лидию?
– Нет.
– Нет. Публика восхищается, что она умеет бледнеть: это не штука бледнеть, я берусь сделаться совсем серой. Да, в этом мое призвание. Я буду играть так, что разобью их всех в пух и прах. Мне ничего не стоило бы выйти замуж, но зачем? Он богат и молод и хочет на мне жениться; но ведь это надо с ума сойти! Раньше я должна показать миру, на что я способна. Но еще раньше мне надо ехать в Норвегию и бренчать на рояли, – прибавила она огорченно.
Телеграфист Борсен не знал, что подумать, но нет, она не пьяна, это он понимал, как специалист.
– Значит, вы еще не попали на свою настоящую полочку, фрекен? – спросил он шутливо.
– Нет. То есть да! Но мое время еще не настало. Нет, я попала на свою настоящую полочку; а вы вот нет? Вы играете на виолончели, как бог.
И опять похвала этой женщины подействовала на телеграфиста и была ему приятна.
– У меня отличный инструмент, – сказал он.– Вы не хотите навестить Виллаца Хольмсена?
– Нет, я отказываюсь. Я буду играть только в комедиях.
– Хм. Смотрите, как бы вы не сыграли самой себе фарс.
– Нет. Но послушайте-ка, – сказала она.– Вы-то сами не играете себе фарс? Вы сидите здесь, посылаете телеграммы, играете на виолончели и удовлетворены?
– Ну, да, фрекен!
– Извините, не примите дурно то, что я скажу. С вами интересно разговаривать, господин Борсен. Но ведь вы же должны здесь изнывать. Вы улыбаетесь, но, конечно же, вы изнываете от тоски.
– Ха-ха, вы думаете, что я похоронен, лежу в могиле? Думаете, что я жертва обстоятельств? Нет, фрекен, вы наивны. У меня нет никаких высоких стремлений потому, что все другое не выше, я живу по своей воле, она выше всего. Я не требователен, но, пока что имею все, что мне нужно, – дом, платье, еду и выпивку.
– Вы умышленно сказали – выпивку?
– Хм. Не умышленно.
– Ха-ха. Вот это-то самое и есть! Да, мне смешно, глядя на вас. А вдруг настанет день, когда у вас не будет дома, платья, еды и выпивки?
– Я приму его так же, как и другие дни. Встреть меня, Гете, в тот день, когда я рассержусь!
– Вот великолепно сказано! – с улыбкой воскликнула молодая особа.
Борсен поднялся и произнес строго:
– В последний раз, фрекен, пойдете вы к Виллацу Хольмсену и разрешите ли мне сопровождать вас?
– Я не пойду к нему. Отвернитесь немножко, я встану.
– Я уйду.
– Вы мной очень недовольны.
Борсен не упустил случая ответить высокопарно:
– В тот день, когда я буду вами недоволен, я брошусь в море! – После этого он принял такой вид, как будто больше ничего не может для нее сделать.
Фрекен Клара снова улеглась и сказала:
– Я не буду вставать.
– Это оскорбление красоты – прикрывать ее простыней, – сказал Борсен.
– Вы совсем не знаете, насколько я красива, – возразила она.– Откровенно говоря, вы находите что я поступлю очень глупо, бросив одно искусство, в котором я – ничто, и перейдя к другому, в котором я могу достигнуть многого? Вам, может быть, не хочется отвечать?
– Вот видите ли, фрекен, мне не пристало выступать оракулом и подавать людям хорошие советы. Но тут вопрос идет о том, чтоб покинуть искусство вообще.
– Да, и перейти к другому.
– Нет.
– Ах, вот как!
– Вообще покинуть искусство. А это может делать тот, кто не может ему служить.
– А разве сценическое искусство не искусство?
– Нет, это – актеры.
– В этом с вами никто не согласится.
– Да, – сказал он.
В соседней комнате заходили, – должно быть, группа вернулась домой.
– Вы не видели, как я играю комедии, – сказала фрекен Клара.
– Нет, – сказал опять Борсен.
Фрекен Клара вдруг захохотала и проговорила:
– Нет, вы просто говорите глупости! Вы хотите, чтоб я приняла ваши слова всерьез?
– Ничего не имею против, – ответил он. Фрекен Клара захохотала еще громче и сказала:
– Нет, это просто остроумные реплики, точь-в-точь как в пьесах. Господин Борсен, я вас еще увижу? Увижу я вас днем?
Он застал ее днем в ее комнате, она была одна, полуодета, умыта и хорошенькая. И, должно быть, между ними что-то произошло, что-то такое, чего он не ожидал, придя, и чего не понимал, уходя. Начальник телеграфа Борсен был ошеломлен и сбит с панталыку, стал веселым малым и дураком. Боже, что за состояние! Он был словно пронизан светом, шел, закинув голову в небо, и нес ее, как пустое место, как сияющее пустое место. Вот так состояние!
Когда настал вечер, он пошел на маленькое кладбище и сорвал два цветка с могилы лейтенанта Виллаца Хольмсена и его жены. Эти цветы фру Раш посадила там в горшке, чтобы порадовать молодого Виллаца, и вот Борсен сорвал их, до того он очумел. И принес цветы на набережную, и стоял там, и ждал, пока труппа не сядет на пароход и не уедет.
– Вот, пожалуйста, – сказал он фрекен Кларе, снимая шляпу.
– Боже мой, откуда вы достали такие прелестные цветы? – спросила она.
– Я достал их на кладбище, – ответил он.
Она поняла, что он сказал правду. Она передала это другим. Актерам это пришлось по вкусу, они громко захохотали и очень оценили это.
– Не пора ли сходить на берег? – спросил артист Макс, видимо бывший не в духе.
– Нет еще, – сказал капитан.
– Вот так черт! – вскричал Макс. – Я забыл портрет Лассена, – сказал он.
– Давайте устроим так, чтобы нам опять приехать в Сегельфосс! – сказал антрепренер и примадонна.
На пароходе стоят двое пассажиров, смотрят на Борсена, и один как будто узнает его.
– Как зовут этого человека? – спрашивает он стоящих на берегу.– Ага, Борсен? – Он оборачивается к другому пассажиру и говорит: – В наших местах был Борсен, корабельщик, богатый дом. У него был сын, из которого ничего не вышло. Парень пытал свою судьбу в актерах, – писал пьесы, – на всем провалился. Уж не он ли это?
А Борсен стоял на набережной и ничего не слышал и до того очумел, что говорил совершенно искренне и не мог сказать ничего выспреннего.
– Приезжайте опять на обратном пути! – то и дело повторял он.
Последнее его впечатление от фрекен Клары было, что она стояла на палубе закоптелого парохода и натягивала белые перчатки, купленные в Буа. А он думал о том, куда она на это время положила его розы.
Те розы, что добрейшая фру Раш разрешила ему похитить с украшенной ею могилы.
ГЛАВА IX
Окружной врач Муус оставался в Сегельфоссе несколько дней и решил использовать случай, чтоб нанести визит господину Хольменгро. С ним отправился и адвокат Раш.
– Это очень любезно с вашей стороны, господа! – сказал господин Хольменгро.
– Я всегда доставляю себе удовольствие пожать вам руку, когда бываю в этих местах!-сказал окружной врач Муус.– Фрекен, надеюсь, здорова?
– А, позвольте вас поздравить вот с этим! – прибавил он, указывая на перстень господина Хольменгро.
Окружной врач Муус был вполне светский человек, слова так и лились с его уст, и он умел протежировать людям и проявлять благожелательность. Адвокат Раш двигался чуточку медленнее, но был силен и положителен, настоящий мужчина. Он преклоняется перед окружным врачом и был его другом. Хуже всего было в нем то, что он так растолстел, так разъелся, у него была привычка бренчать в кармане ключами, и иногда он вынимал их и держал в руке; а пальцы, бренчавшие ключами, были такие толстые и коротенькие, прямо на удивление. Он надел обручальное кольцо на мизинец, но оно и там стало чересчур тесно, и вот уже несколько лет он ходил без обручального кольца и, по-видимому, нимало этим не огорчался.
Он сейчас же заговорил о событии, о театре.
– А вы не были, господин Хольменгро? Напрасно. По совести, это стоило затраченных денег. Спросите доктора!
Адвокат был так заинтересован этим, потому что ему надо было написать критику для "Сегельфосской газеты", он уже написал ее.
– Хм! – сказал доктор Мусс.– Вы слышали, господин Хольменгро, о перемене, которую я намерен предпринять относительно своей скромной особы?
– Нет.
– А-а, но это не то, о чем вы думаете и что тоже, может быть, не очень далеко, это не женитьбы.
– Так что же?
– Я подал прошение о переводе.
– В самом деле? Я предпочел бы первое! – вежливо ответил господин Хольменгро.
– Ах, что до этого… у вас будет другой доктор, гораздо лучше меня.
– Мы к вам привыкли. Вот как, вы переводитесь?
– Я уж давно об этом думал; в сущности, здесь для меня не место. А тут еще пасторша, фру Ландмарк, образованная особа с сердцем и душой, совсем убедила меня. После нескольких бесед с нею я окончательно остановился на этом плане.
– Да, и я тоже в один прекрасный день переберусь на юг, – сказал адвокат, вытягивая ноги.
– И вы тоже, господин адвокат? Не обездоливайте же совсем Нордландию.
– Мы с адвокатом можем сказать, что выжили здесь свое время, – сказал доктор Муус, – не следует предъявлять к нам чрезмерные требования.– И он стал развивать эту тему с большим весом и убедительностью.
Но так как хозяин не противоречил, им пришлось говорить одним.
Иначе и не могло быть. Господа эти были чересчур самонадеянны, полагая, что доверие их польстит господину Хольменгро. Он только позвонил и предложил гостям стаканчик вина.
– А можно ли мне? – сказал адвокат.
– Ослаб винтик в животе? – спросил доктор.
– Ну, ослаб? Ничего подобного, как раз наоборот.
– В таком случае, можешь выпить стаканчик славного издания господина Хольменгро.