- Ничего не понимаю, - сказал Липа, - мама купила мне эти туфельки, я точно знаю, за семь рублей. Почему эта странная дама оценила их в две сотни?
Липа была великая фантазерка. В связи с приближением к Земле кометы Галлея тогда только и было разговоров об инопланетянах, о конце света, Армагеддоне. Вечерами небо озарялось таинственными сполохами, и охваченному сладковатой жутью обывателю во вспышках зарниц мерещились заоблачные архангелы верхом на диковинных машинах, а когда среди лета в Сибири, в районе Подкаменной Тунгуски, с неба грянулось на тайгу нечто огромное, молниезарное, мистически таинственное - перетрухнувший народ смекнул: теперича жди с минуты на минуту. В ожидании апокалиптического конца набожные уткнулись в "Откровение" Иоанна, робкие запили, другие, что понахальнее, ударились в амурные непотребства, а содержатель Гранд-отеля, Корнил Маркелыч Прибытков, с отчаяния трое суток подряд поил бесплатно завсегдатаев своего гранд-вертепа, покуда у него со второго этажа не выпал в белой горячке зеркальный мастер Свистопляс и делом не занялась полиция. Астральных нелюдей ожидали непременно с неба, из синей загадочной вечности. Липа в конец света не верила, но тоже ждала пришельцев - только из мира атомов, она даже им название придумала - микромиритяне и знала точное место их пребывания: капля янтаря - окаменевшая слеза природы, которую она однажды раскрыла перед Алексеем на своей ладошке, была их гигантской вселенской колесницей; эту каплю Липа бережно клала рядом с собой на подушку каждый раз перед сном. Она признавалась, что ей порою неудержимо хочется нырнуть в дождевую лужу, в бездонной глубине которой плывут весенние облака; под великим секретом она поведала Алексею, что эти-то, именно вешние лужи, и являются переходом в другие, неведомые миры. От нее он с изумлением узнал массу разных разностей, на которые, скажи об этом ему раньше, не обратил бы ровно никакого внимания. Что купол Покровского собора похож на шапку Мономаха, что кошка (не кот!), идущая по мокрому карнизу, очень грациозна, что на Руси не случайно странника принимают с почетом и усаживают в передний угол, под образа, - а ну как это мессия, что монахи умели удивительным образом выбирать под монастыри особо тихие, спокойные места, непременно "с видом" - там ведь так чисто мыслится и свеже чувствуется, что, дабы вывести человека из себя (о, Липа была отнюдь не божьей коровкой), нужно в разговоре с ним неотрывно смотреть на мочку его левого (!) уха, что самый прекрасный цветок - алебастровая звездочка благоухающего жасмина, что прелесть окружающего мира заключена в его разнообразии - разнообразии неравноценном - и, что если бы все поэты были Пушкины, а цветы розами, было бы ужасно скучно, что в Херсонесе явственно слышится подземный шорох Истории - надо лишь приложить ухо к земле в тихом одном уголочке монастырского сада, что она, Липа обожает землянику с холодными сливками, что запахи, как я люди, имеют характеры: бывают запахи добрые - печеного хлеба, свежего сена, злые - пороха, авто, английских духов Аткинсон, грустные - опалой листвы, осенних цветов и ладана, веселые - кондитерской и пачулей, тревожные - ночного моря, талого снега, жасмина, что, наконец, второй гильдии купец Синебрюхов, проживающий сопредельно с их особняком, считает ее, Липу, колдуньей, при встрече с ней хватается за бороду, мелко крестится, а она делает ему большущие, страшные глаза...
Алексей и сам любил землянику со сливками, в детстве его тоже тянуло воткнуться головой в лужу после грозы, но он все равно признавал за Липой особую исключительность. Колдунья не колдунья, но кое-какие способности наводить чары, по его мнению, Липа имела. Если, потягивая холодный оршад, он ловил на себе пристальный Липин взгляд, то вздрагивал, поперхнувшись, Липа прыскала со смеху, гладила его по руке - все как рукой снимало. На морском пустынном берегу она на спор утверждала, что, глядя ему в затылок, на двадцать первом шагу заставит его петь "Санта-Лючию", и он, действительно, потея от восторженного изумления, начинал этак с шага уже пятнадцатого, безбожно фальшивя, "радость безбрежная...", а она звонко расплескивала смех по прибрежным скалам. Липа обезоруживала его вопросом, какой бы он предпочел способ остаться увековеченным: то ли оставить после себя гигантскую, но безликую пирамиду Хеопса-Несвитаева, то ли пройти сквозь века безымянным мальчиком с живым лицом отрока Алеши Несвитаева - на полотне Венецианова или Нестерова? Он недоумевал - зачем, отправляясь с ним в Георгиевский монастырь, она надела тунику, пеплум и котурны; но когда, стоя на мысе Партениум, у алтаря Девы, Липа в античной тунике повела тонкой кистью к морю, в сторону скалы Георгия Победоносца,- Алексей вдруг понял, что она и есть та Дева-Диана, которой древние тавры воздвигли тут алтарь.
Отчаянная безбожница, она временами впадала в религиозный экстаз, горячо молилась и страстно убеждала Несвитаева, что католицизм - спинной хребет европейской культуры, что он гораздо ближе к богу истинному, чем православие, что его архитектурное детище, готика, есть застывшая музыка, экстатический порыв к этому богу, что шпили католических соборов гораздо живее, энергичнее, динамичнее ленивых наверший православных церквей.
- Ну уж дудки! - вскипал задетый за живое Алексей. - Энергичней - может быть. Но - живей! Да что может быть живей, жизнерадостней веселой маковки русской церкви?! Она же улыбается, смеется, пляшет на солнце, русская маковка! А ваши костелы и соборы с постными физиономиями, на цыпочках к богу тянутся, благость вымаливают. Будто виноватые! Да, пусть ваша готика - застывшая музыка, зато русская северная архитектура - поющее дерево! Да что там с тобой говорить! - и сердито отворачивался.
Липа прижималась щекой к его плечу:
- Может быть, ты и прав. Только ведь я ни в какого бога не верю.
И становилась такой тихой и грустной, что Алексею нестерпимо хотелось тут же погладить ее по голове и нежно поцеловать.
Что не то чтобы настораживало, но несколько озадачивало Несвитаева в Липе, - это резкость некоторых ее высказываний политического характера. В ее возрасте! Под крылышком заботливой матери с весьма умеренными суждениями! Откуда это? Да и вообще барышням ее круга не пристало говорить о политике. Впрочем, о политике-то она как раз и не рассуждала. Зато порой выдавала та-акое! Например: самодержавие давно себя изжило, или: не пройдет и десяти лет, как произойдет новая, на сей раз грандиозная революция - и царю крышка! Несвитаев заметил как-то ей, что он в силу своего офицерского положения призван защищать царя и самодержавие. Липа глянула на него пристально и очень непонятно обронила, что ему ЭТО-де не предстоит. От разъяснений уклонилась. А однажды она напела ему на польском какие-то необычайно страстные, энергические куплеты. Ему понравилось, попросил перевести. Боже, что он услышал!
- А называется песня "Варшавянка", - воскликнула она, блестя глазами.
На сей раз он жестко потребовал объяснений. Она засмеялась, потом стал серьезной, сказала, чтобы он успокоился, ни к какому политическому кружку, ни к какой партии она не принадлежит. Однако имеет право на собственные суждения.
Откуда у нее было это?
Книги она любила до болезненности и, несмотря на шестилетнюю разницу в возрасте, знала литературу, пожалуй, лучше Несвитаева, хотя тот читал изрядно. Что касается поэзии... то ли у Липы была превосходная память, то ли жила в ней особая лирическая жилка - но она могла часами наизусть шептать, напевать, декламировать, выстаныватъ Гомера, Корнеля, Шекспира, Пушкина, Жуковского, Уайльда и, особенно, символистов новых - Блока, Белого, Иванова, Балтрушайтиса, Чулкова. При этом она смеялась, плакала, закрывала глаза, давилась слезами, у нее перехватывало дыхание. Ей очень нравился Бальмонт, но она несколько опасалась его слишком уж раскованных поэз. Алексея, который все-таки лирике предпочитал физику, она называла "вычисленной душой". Она всеми силами пыталась зажечь его поэзией, увлекала за собой на все городские поэтические вечера. Раз вышло недоразумение. Художественный кружок "Среда" давал вечер одесских поэтов-декадентов. Чуть поколебавшись - к модернизму она относилась настороженно, - Липа повела Алексея и туда. Сначала - куда ни шло - какие-то расхристанные, сальногривые хлюсты и анемичные девицы совсем нестрашно рычали, лаяли, визжали, извергали водометы демонизмов, магизмов, дионисизмов, прочих "измов" и мифологем в затемненный зал, где, постанывая от деланного удовольствия, червиво шевелилась масса почитателей модерновой поэзии. Но вот ведущий объявил, что сейчас выступит этуаль одесского декаданса, мадам Ноэма со своей новой футуро-поэмой. Тощая дива без возраста, с всклокоченными зелеными волосами и фосфорическими глазами кокаинистки выпрыгнула на сцену, бешено закружилась на месте и вдруг взвыла:
Мой интэрэс - страдания дэтэй,
моя мэчта - вэсь мир умять в конвэртэ,
мой идеал - разнузданность страстэй,
а мой кумир - кровавый ангэл СМЭРТИ!
Сойди ж в альков ко мне,
таинственный кумир!
Я обовью тэбя змэей горячей,
и мы свэршим прыжок
в загробный мир сначала так,
а после по-собачьи...
Пробкой из шампанского вылетели на свежий воздух Липа с Алексеем. Девушка кусала губы, в глазах дрожали слезы. Вечер был отравлен.
Странная все же была Липа. Даже Аглаида Казимировна говорила, что ее дочка скрытна, как айсберг, загадочна, как метеорит.
Сама Аглаида Казимировна - тихая, уютная дома и весьма энергичная в своем салоне, посредством макияжа искусно маскирующая себя под тридцатилетнюю, - сорокалетняя элегантная дама, принимая первый раз дома Несвитаева, долго и тревожно его лорнировала, но, наконец, очаровательно улыбнулась: похоже, он понравился. Она - с греческой модной прической, в темно-вишневой тальмочке, выгодно подчеркивающей ее высокий бюст и тонкую талию, уютно устроившаяся в кресле возле камина - тоже понравилась Алексею, и он почему-то невольно вспомнил слова отца: посмотри на мать своей невесты, и ты увидишь, какой станет твоя избранница через двадцать лет. "Да какая же мне Липа невеста?!" - смятенно подумал он.
Действительно, о женитьбе он и не помышлял. И не потому даже, что не считал пока себя материально обеспеченным для женитьбы (Прежде чем жениться, - часто говаривал Белкин молодым офицерам, - помните, жену надлежит не только раздевать, но и одевать), а просто потому, что ведь нельзя же, в самом деле, жениться на фее!
Несвитаев с удовольствием бывал в доме Липы, там было по-хорошему тепло и уютно. Если бы только еще не постоянное присутствие Корсака. Этого воровитого интенданта ненавидели матросы, открыто презирали офицеры, а раз, когда он, экипируя новый эсминец "Лейтенант Шестаков", пытался ужулить ковер из кают-компании, командир эсминца, Балк 2-й, не склонный к сантиментам портартурец, врезал ему в ухо. Кем был он для Липиной матери, загадки не составляло. Липа делала вид, что не замечает его. Несвитаев тоже вел себя так, будто не знает прегнусной репутации этого чистоганщика. Корсак был ему за это благодарен. Как-то на "Днестре" интендант амикошонски протянул ему руку. Несвитаев руки не подал, отвернулся. Тот взял его за локоть:
- Голубчик, что вы ко мне имеете?
- Вам морду били, - мучительно морщась, ответил молодой офицер.
- Ба, пустяки! И было-то это всего два раза. И вовсе не больно.
Однако со временем Корсак, принимая тактичность Несвитаева за робость, за слабость, взял было в отношении его покровительственный тон. Человек ограниченный, да еще с отутюженными долгой службой мыслями, был он весьма категоричен в суждениях и, как большинство военных в возрасте, любил поучать.
Однажды на сретенье (Липа сказала: утром курочка напилась талой воды у порога - быть теплому лету) за столом у Любецких Корсак высказал мысль, мол, бывает, ходят, ходят молодые офицеры к барышням, расставляют петли, а потом... Он нехорошо хохотнул и впился зубами в специально для него тушенное по-бургундски жирное баранье мясо. Алексей вспыхнул:
- Я признаю за вами явное превоскотство в таких делах!
- Вот, вот, - не замечая эскапады, продолжал интендант, обгрызая ребрышко, - а ведь она у нас, - он ткнул облитым жиром пальцем в сторону Липы, - она у нас еще девочка.
- Не у "нас", а у "меня"! - отрезала вдруг такая обычно покладистая, уравновешенная Аглаида Казимировна.
Липа с застывшей улыбкой медленно поднялась со стула, пошла вокруг стола, Алексей - он сидел напротив - по глазам ее понял, сейчас что-то произойдет, поднялся тоже. Липа подошла к Алексею вплотную, картинно закинула ему на шею тонкие руки и - ни дать ни взять, Мей Ирвин из американского кинема - со стоном впилась в губы поручика. Алексей побледнел. Корсак крякнул. Аглаида Казимировна слабо ойкнула и нервно повела своими прекрасными плечами в глубоком декольте платья из рытого бархата.
- Алешенька, - томно протянула Липа, - не гневись на этого хамо-сапиенса. Интенданты ущербные люди, в тонких мирах им предстоит отрабатывать жесткую карму за сребролюбие и булыжный юмор.
- Я не согласен! - живо заявил апелляцию приговоренный к жестокой карме интендант. - И вообще я не люблю юмора!
- Юмор ведь - не то, что любят или не любят - а понимают или не понимают, - тут же пояснила с очаровательной улыбкой в его сторону мадам Любецкая, снова уверенно беря в руки бразды хозяйки дома.
Борис Корсак задумался и протяжно заржал. "Боже! - ужаснулся Алексей. - Как может такая утонченная дама терпеть подле себя этакого монстра с лошажьими замашками? Загадка из области иппологии..."
В другой раз, когда Алексей с Липой вернулись из театра "Ренессанс", где Никуличев давал "Потонувший колокол" Гауптмана - с Радиным, Лисенко и Штейном в главных ролях, - и Аглаида Казимировна принялась угощать Алексея каким-то своим особенным чаем, с добавлением розовых лепестков и чабреца, Корсак, перегнувшись через стол, взялся было жирными своими пальцами за значок офицера-подводника на его груди - серебряный жетон с силуэтом изящной субмаринки на фоне водолазного шлема, которым Несвитаев очень гордился.
- 84-я проба? - спросил профессионально интендант, оттопырив нижнюю губу.
- Уберите ваши грязные лапы! - не выдержав, сорвался поручик.
- Грязные? - Корсак недоуменно глянул на свои пальцы и пожал плечами.
С тех пор Несвитаева он больше не задевал.
"Лекция" о Толстом
Во второй половине 1908-го и в начале 1909-го года в Севастополе много было разговоров вокруг имени Льва Николаевича Толстого. Ходатайство городской думы о присвоении великому писателю земли русской, участнику обороны Севастополя звания почетного гражданина города не было утверждено государем! "Я им еще "Потемкина" не простил, а они ко мне с глупостями!" - собственноручно начертал государь всея Руси на ходатайстве.
Мало того: городскому голове Пеликану было высочайше указано на незрелость и несерьезность его поведения. Пошли разнотолки. А тут еще Севастопольский градоначальник, каперанг фон Мореншильд, которому, в свою очередь, тоже было сделано вливание (ведь как обидно: сам Толстого в руках не держал, а выговор - изволь), публично обложил городскую думу "безнравственным сборищем ослов"!
Это уж было слишком. Севастопольцы возмутились. Началось, что называется, брожение умов, особенно среди молодежи. Местный черносотенный "Союз Михаила Архангела" провел боевую операцию по изъятию из Константиновского реального училища и женской гимназии Ахновской портретов писателя. Реалисты и гимназистки в свою очередь принесли на Приморский выброшенные на свалку портреты Льва Николаевича и устроили там салютацию петардами. К ним примкнули молодые рабочие с Корабельной. Для разгона почитателей Толстого, помимо полиции, была брошена полурота солдат Брестского полка. Кого-то отвалтузили, кого-то отволокли в кутузку, было много расквашенных носов и синяков под глазами, слез и отеческих внушений. Директора плавприюта имени цесаревича Алексея, Млинарича, с уважением отзывавшегося о Толстом, "за растление молодых умов" вышвырнули со службы без пенсии.
- Господи! Прекрати мятежи и революции, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого! - гремел с амвона Никольского морского собора краснолицый протоиерей Роман Медведь, перепевая проклятия Иоанна Кронштадтского.
Однако волнения не прекращались. Тогда омундиренные отцы города бросили для тушения опасных искр мысли в качестве брандмейстеров в Морском и Дворянском собраниях Благочинного флота отца Малиновского, а в Народном доме - отставного кавалериста Троцкого-Сенютовича. Последний должен был читать народу лекцию с длинным, путаным названием: "О чествовании графа Льва Николаевича Толстого, что предложения о постановке портретов в школах и всякие чествования - есть величайшее заблуждение".
Офицерство занимало в этом вопросе позицию в общем-то индифферентную - по простой причине: почти никто из офицеров Толстого вовсе не читал. Это звучит дико, невероятно, но факт: Толстой настоятельно не рекомендовался к чтению господам офицерам как писатель безнравственный, отторгнутый Святейшим Государственным Синодом от церкви. В кают-компании подводников только один горячий Володя Дудкин заявил, что травля Льва Толстого - свинство, о котором потом Россия будет вспоминать краснея, Несвитаев вслух согласился с ним. Отец Артемий укоризненно глянул в их сторону. Оставшись с ним один на один, Алексей резко спросил, за что попы так ненавидят великого писателя.
- Были чаши деревянные и попы золотые, стали чаши золотые - попы деревянные, - невозмутимо ответил батюшка словами самого же Толстого, - попам с прошлого года жалованье в полтора раза увеличили, нынче, брат, самый захудалый попик в три раза больше учителя русской словесности получать стал. Понимать надо...
Тут он приперчил свою мысль парой соленых выражений отнюдь не божьего лексикона и вытащил из-под рясы брошюру Толстого "Не могу молчать".
- На, прочти, Алексей Николаевич, многое поймешь. Липа предложила Алексею сходить в Народный дом на лекцию Троицкого-Сенютовича.
- Что о Толстом может рассказать подполковник от кавалерии? - удивился он. - Пойдем лучше в Морское собрание.
- Поручику от подводного плавания не лишне познакомиться с простым народом, - возразила она.
Народный дом находился за Базарной площадью - Несвитаев в этих краях никогда не бывал и по случаю посещения мест демократических оделся в цивильное платье, в котором чувствовал себя стесненно: не привык.
Был воскресный полдень, гудели колокола, ощутимо пригревало весеннее солнце, пахло талым снегом, навозом, а под крепостной стеной, на прогретом уже солнышком взлобке, закипал розовой пеной доверчивый к вешней ласке горький крымский миндаль, провозвестник весенний.