И в мирные дни мы не знаем покоя,
Идем по крутым океанским дорогам,
Чтоб вновь не звучало над всею землею
Огнем обожженное слово: "Тревога!"
"...Сменился с вахты и проверял работы по ремонту в трюме. Матрос Цитрик по колено в грязной воде, согнувшись калачиком, едва втиснулся в выгородку размером 1х1 метр (к тому же там проходят две толстые трубы) и разбирал подпятник. Да это чудо - при температуре плюс 35 проработать два часа в таком вот положении, а потом еще отстоять положенную вахту. И знать, что впереди несколько месяцев такой же, если не более трудной, походной жизни в океане, без привычного земного уюта, даже без нормального гальюна. И при всем этом ни жалоб, ни тени уныния".
Эти строки вызывали у меня в памяти другие даты и имена. Сорок первый год, прорыв подводной лодки М-171 в неприятельский порт, в губу Петсамо-Вуоно, о чем я уже писал, лодка тогда попала в тяжелое положение. Выход из него во многом зависел от мастерства и самоотверженности одного человека - трюмного старшины Тюренкова. И тот не подкачал, сделав все возможное и, казалось бы, невозможное. Или акустик с "малютки" Фисановича Толя Шумихин. О его мастерстве и жадности к овладению приемами своей профессии ходили легенды.
Пусть сейчас иная техника, иной сложности задача. Но опыт минувшей войны живет в духовном настрое подводников, в их мастеровитости, в сознании каждым своей персональной ответственности за всех, в способности реализовать эту ответственность делами. Так, как реализовал ее Цитрик, который выполнял чертовски трудную, но необходимую для корабля работу, зная, что никто не справится с нею лучше, чем он...
Читая дневник, я ощущал жизнь корабля. Вместе с автором радовался, когда все шло нормально, улыбался, когда представлял себе картину тропического ливня и наших ребят, высыпавших на палубу с мылом и мочалками, чтобы воспользоваться даровой пресной водой. И вместе с автором переживал сложные положения, от которых в океане никто не застрахован.
"Во время ночной вахты обнаружили судно. Мы шли прямо на него. Когда дистанция сократилась, я остановил дизель и начал погружаться. После того, как задраили люк и ушли на перископную глубину, лодка стала стремительно падать вниз. Я увеличил ход моторам до среднего, рули поставил на всплытие. Однако это сразу не помогло. Дал полный ход моторам. Механик начал продувать среднюю. Погружение прекратилось, и лодка начала всплывать с дифферентом на корму. Продули кормовую группу. Выскочили на поверхность, я остановил моторы, и лодка закачалась на волнах.
Несколько мгновений мы молчали. Конечно, ничего страшного не произошло. Но в такие моменты каждый с особой остротой ощущает, что под нами глубина 5000 метров, а до базы - 5000 миль. Ко всему этому корабль, с которым мы расходились, был близко. Когда всплыли и отдраили люк, отчетливо виднелись ярко освещенные иллюминаторы. Виновниками этого нечеткого маневра оказались трюмные, вернее даже один из них. Вывод: усилить контроль и повысить требовательность. А вместе с тем продолжать учебу, тренировки, добиваться высокой классности..."
И дальше нет ни одной записи, где не говорилось бы об изучении корабля, тренировках, сдаче экзаменов на классность, о соревновании между вахтенными сменами.
С теми, кто отстает в учебе, дополнительные занятия. Система индивидуальных занятий. И для всех - технические викторины, вечера техники, КВНы на технические темы. Снова и снова осознаешь: техника - знамение времени, техническая эрудиция - опорная база боевой готовности моряка...
"Мы в центре циклона. Волна 8-9 баллов. Огромные пенящиеся волны-чудовища бродят по горизонту. Дует сильнейший ветрище, Ночью не поймешь, где небо, где море, - все сплошная вода, шум и грохот. После заступления на вахту смотрел полыхающие по всему горизонту зарницы. Хотели увеличить ход, но лодку тут же накрыло волной, и вода с адской силой хлынула в центральный пост. Я был как после душа. И вахтенный офицер тоже. В эти мгновения с моих ног сорвало сандалетку и унесло в море, вторую я сам выбросил... И так бесконечное число раз налетали все новые и новые водяные валы, мы едва держались на ногах, продолжая нести вахту".
Над хмурой Атлантикой бродят циклоны
И хлещут дождями по майским закатам,
Здесь воздух - не воздух, сырой и соленый,
И рваные тучи - как грязная вата.
Насквозь просолились отсеки и мили,
Сердца просолились и стали чуть строже,
А дни каруселят все мимо и мимо,
Как волны, одни на другие похожи.
И кажется, путь наш, как мир, бесконечен
По серой пустыне, по волнам-ухабам.
Он даже на карте не будет отмечен -
Мы слишком малы для такого масштаба.
Такими представляют они, монотонно-утомительные, похожие друг на друга походные будни. И на каждом листике календаря, вывешенного в центральном посту, обозначено: сколько дней корабль в походе. Смотрят люди, прикидывают про себя: до возвращения еще далеко, лучше о нем и не думать. А вот до встречи с танкером, который, помимо всего прочего, доставит почту, осталось немного. На это и нацеливаются все помыслы. Наконец он наступает, праздничный день:
"Все эти сутки почти не спал. Уснул, а в 4.00 был уже на ногах. К этому времени мы находились в точке встречи с танкером. Поднялся на мостик, ночь была сравнительно светлая. В это время доложили - обнаружен белый огонь.
Через несколько минут он потерялся. Мы усиленно его искали и все-таки нашли. А танкер нас не видел. Мы выстрелили двумя красными ракетами, вытащили на мостик прожектор, приготовили людей. Увидев ракеты, он начал нам отвечать прожектором. Написал, чтобы мы подошли. Управляя моторами, мы приблизились, даже слегка "поцеловались" бортами. Началась передача продуктов, через шланги подавалось топливо. Наконец после мешков с картофелем, капустой и свежим мясом в наши руки переплыл драгоценный мешок с почтой: газетами, журналами и самой большой ценностью - письмами. Как ни велик был соблазн распаковать мешок и увидеть дорогие каракули моего "зайчика", я все же не сделал этого, пока не была закончена приемка топлива и продовольствия. И лишь когда попрощались и отошли, мешок был вскрыт и по трансляции начали вызывать счастливчиков, которым пришли письма. Надо было видеть радостные, сияющие лица! Эти письма были самой высокой наградой за все пережитое и испытанное, за эти дни зноя и холода, штормов и циклонов..."
Запись от 7 ноября:
"Где-то играют марши, произносятся тосты, льются звуки вальса, радость и веселье. Праздники. Грустно, что редко приходится быть в это время в кругу семьи. Если там, на берегу, миллионы людей, сидя за столом, поднимают тосты и поют песни во славу нашей Родины, то для нас эта слава, сила и мощь заключена в боевых торпедах..."
Но в конце концов наступает день возвращения.
Не шелохнутся бонов поплавки.
Бредут и тонут в пышных травах,
А на асфальте у казарм подплава
Матросы мелом чертят городки.
В гранитных чашах северных озер,
Играя, облака купают крылья...
Как много все же дней прошло с тех пор,
Когда в последний раз мы дома были!
Я под ладонью чувствую тепло
Стальных листов на мостике подлодки.
Сегодня штормам и ветрам назло
Не нужно мне читать метеосводки.
Из походного дневника Владимира Жураковского мы узнаем лишь совсем немногое о долготерпении, воле и мужестве наших моряков. Но даже и этого достаточно, чтобы проникнуться величайшим уважением к тем, кто значительную часть своей жизни проводит в океане, в негостеприимной и грозной стихии.
Мне остается добавить, что вкрапленные в повествование стихи тоже принадлежат перу автора "совдоверительного" дневника.
Снова в Полярном!
...И все-таки больше всего меня тянуло в Полярный - в Полярное, как назывался этот городок во время войны. Именно с ним было связано большинство моих воспоминаний о тех далеких годах. Я все эти три десятилетия жил ощущением, что Полярное - средоточие всей боевой жизни флота. "В наше время" отсюда тихо и незаметно уходили в море подводные лодки и возвращались сюда, громогласно возвещая артиллерийскими выстрелами о числе потопленных транспортов. Екатерининскую гавань покидали эсминцы и приходили назад, накрутив на лаги сотни миль, неся на своих корпусах и надстройках следы от стальных осколков и от тяжких ударов океанской волны. Сюда стекались донесения со всех участков арктического театра морской войны и отсюда же шли решительные приказы на корабли, растворившиеся в неоглядной дали, в штабы бригад, полков и дивизионов. С расположенных поблизости аэродромов взмывали в воздух самолеты - одни из них вели бои тут же, в небе над городом, другие, с подвешенными под фюзеляжем торпедами или с тяжелой бомбовой начинкой, уходили в сторону моря, на поиск вражеских кораблей.
* * *
Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов! Ныне у сафоновцев нет прямых наследников по боевой специальности - истребители не входят в состав морской авиации. Но сафоновские традиции отточенного мастерства, выдержки и отваги конечно же сохранились и обогатились в соответствии с требованиями века. В Североморске, как и в любом военном городе, привыкли к свистящему гулу турбин в небе. И только приезжие, вроде меня, не могут не поднять головы, чтобы отыскать взглядом серебристую стрелу.
Я отыскивал и провожал. То были ракетоносцы, бомбардировщики или противолодочные самолеты, нашпигованные электроникой летающие лаборатории, способные обнаружить в океанской толще субмарины. Я знал, что под легкими крыльями этих машин будут плескаться волны не одного лишь Баренцева моря, как три десятилетия назад, что летают они теперь, говоря местным языком, "за угол". "За угол" - сначала курсом к полюсу, а потом на запад, в глубь Атлантики. На тех меридианах и протекает их боевая учеба.
Этот лихой реактивный посвист провожал нас, когда мы садились в штабной катер. Путь лежал в Полярный, последний пункт моей командировки, свидеться с которым я мечтал все это время.
И вот уже шуршит за бортом искрящаяся вода, ползут навстречу черные скалистые берега, иссеченные белыми шрамами нерастаявшего снега. Широченный коридор Кольского залива разматывал перед нами, как при замедленной киносъемке, свои однообразные пейзажи. Я и не заметил минуты, когда слева впереди скалы вдруг сместились, раздвинулись и приняли очень знакомое, навсегда запечатленное в памяти очертание. Открылся вход в бухту, всегда волнующе-неожиданный, рождающий, как это ни странно, ассоциации с экзотикой юга.
Оттуда выходил морской тральщик, чистенький, свежевыкрашенный. При виде его почему-то екнуло сердце. Скорее всего потому, что перемены во внешнем облике кораблей не так решительно коснулись этих флотских тружеников. Не слишком грозное вооружение, лебедка и тралбалки на корме, невысокий мостик, небольшие надстройки... Все тот же враг у них - мины, и все та же роль - их уничтожение. Конечно, мины сейчас далеко не такие, как прежде. Но то новое, что потребовалось для борьбы с ними, не вызвало заметных глазу изменений в оснастке тральщиков. Потому и сохранилось в них столь многое от прежних кораблей-трудяг, выполнявших самую будничную, самую разнообразную боевую работу, вовсе не сводившуюся к одному тралению фарватеров.
В гавани катер сбавил ход. Взору моему открылся городок на склонах скалистых сопок, построенный еще во времена Душенова, с его размахом. Он вырос очень быстро и, став главной базой флота, выполнял это нелегкое свое предназначение на протяжении всей войны.
Сразу бросились в глаза знакомые двухэтажные деревянные домики, служившие нам приютом. На фоне многоэтажных современных корпусов они потерялись, поблекли. И все-таки осталось в них что-то свое, неповторимое. Их резные крылечки и наличники по-прежнему оживляют скупой, угрюмый пейзаж. В войну улицы назывались линиями - Первая, Вторая, Третья линия. Сегодня это улицы Душенова, Колышкина, Гаджиева, Видяева, Фисановича, Шумихина...
Я сошел на пирс и направился вдоль гавани к бывшему зданию штаба флота, под которым находилась знаменитая "скала" - флагманский командный пункт. В памяти отчетливо вставали приметы нашего немудреного быта. В шесть утра по радиотрансляции звучали полные гневного накала слова: "Смерть немецким оккупантам!" - это был голос мичмана Паши Прошина, нашего диктора, которого, впрочем, друзья так и называли: "Пашка - смерть немецким оккупантам". Сделав короткую паузу, Паша уже совсем другим, будничным, голосом продолжал: "Рейсовый пароход в Мурманск отходит в восемь часов..." Бумажные кресты на окнах, холодные комнаты непротапливающихся домов, пайковая водка по праздникам, обеды из пшенного концентрата в будни, разговоры с друзьями до утра, каждодневное ожидание каких-то важных событий, которые ни в коем случае нельзя прозевать... Вот это было, было!
А вот и деревянный мостик в центре города. Жив старик! Здесь мы, корреспонденты, часто встречались на импровизированных пресс-конференциях, обменивались новостями и разлетались кто куда: на торпедные катера, к летчикам, а то и на самый край земли - полуостров Рыбачий. Расставались, не зная, встретимся ли снова. Пули, бомбы, снаряды не щадили никого, в том числе и нашего брата. Вот на этом самом мостике мы виделись в последний раз с корреспондентом "Красного флота" Сашей Мацевичем. Он ушел в море на подводной лодке с Виктором Котельниковым - ушел и не вернулся. А вскоре погиб под бомбами и Ярослав Родионов.
Война была жестокой, и мы это ощущали всем своим нутром, ощущали ежечасно. И все-таки да здравствует жизнь! Она брала верх над всеми горестями и лишениями. В том безумном водовороте были и свои светлые минуты, которыми спешили воспользоваться люди; они приходили в Дом флота на концерты и спектакли. Неизменно восторгались сценами из флотской жизни "В далекой гавани", написанными Исидором Штоком и поставленными Валентином Плучеком. За рампой было то же самое, что и в жизни, - война, прифронтовая база, и зрители без труда узнавали самих себя, своих друзей - Колышкина, Лунина, Зорьку - Фисановича...
Нередко по вечерам мы собирались в редакции флотской газеты на "литературные среды". Моряки встречались с Б. Лавреневым, Ю. Германом, А. Зониным, Н. Флеровым, Н. Пановым, слушали отрывки из новых произведений, горячо обсуждали их, спорили.
Мы жили в атмосфере такого тесного единения, равного которому я припомнить не могу, и потому, вероятно, встреча с Полярным была для меня настоящим праздником.
Как и во всяком другом городе, я увидел здесь немало памятников - и из бронзы, и из гранита. Но самым удивительным напоминанием о прошлом была для меня подводная лодка К-21, знаменитая лунинская "катюша". Самая настоящая, чудом уцелевшая и поставленная здесь навечно. Так и казалось, будто она только что всплыла у самого причала и сейчас покажется обросший бородой строгий и недоступный Лунин.
Мимо этого памятника по многу раз в день проходят моряки. Привыкли. И все равно на их лицах, когда они обращаются в сторону рубки, на которой красуется цифра семнадцать - число потопленных кораблей, - можно прочесть и уважение, и гордость.
На какое-то время я точно помолодел на тридцать с лишним лет. Перед моими глазами, как в кино (да простят меня за штамп, но точнее не скажешь), проносились картины давно виденного и пережитого.
...Я шел по бетонированной полосе. Когда-то на этом месте были самые немудреные деревянные причалы. Здесь вот и проходили проводы лодок, немноголюдные, строгие, без лишних слов, будто отправляли разведчиков на смертельно опасное дело. И полная противоположность этому - всегда торжественные встречи с оркестром, с дружескими объятиями, с поздравлениями. Бывало, командующий здесь же вручал и боевые ордена.
Отсюда по деревянной лестнице, взбегающей на склон сопки, я поднялся наверх. Дорожка привела меня к кирпичному зданию - месту паломничества молодежи. В нем находится комната боевой славы. Комната - так только называется, а на самом деле маленький музей истории бригады подводных лодок, бывшей здесь в годы войны, с интереснейшими экспозициями и различными боевыми реликвиями. Как и повсюду, в музее есть свой актив - матросы, старшины, жены офицеров и мичманов, они же общественные экскурсоводы. Есть и свои фонды. Среди особых ценностей толстые фолианты - несколько томов в переплете - многолетние труды доблестного североморского подводника Героя Советского Союза вице-адмирала Григория Ивановича Щедрина. Рядом с ними множество документов, писем, воспоминаний - ценнейшие материалы для историков флота.
Музей ведет переписку с семьями погибших подводников, принимает участие в розыске неизвестных героев.
- Но мы не успеваем и десятой доли того, что делает один Мирошниченко...
С глубоким уважением произносят здесь имя этого человека. Живет он в Москве, но связь с Полярным, где прошли его военные годы, поддерживает крепкую. Применительно к нему слова "поддерживает связь" приобретают особый смысл: достаточно увидеть, какого труда стоит ему держать в руках перо.
Капитан первого ранга - инженер в отставке - Петр Анисимович Мирошниченко был заместителем флагманского механика бригады, готовил к боевым походам экипажи и корабли, сам выходил в море. Те суровые годы тяжко отразились на его здоровье. Суставы на ногах и руках взбугрились; он ходит сгорбленный, опираясь на палку. Сгорбленный, но не согнувшийся! Назло болезни, временами укладывающей его на госпитальную койку, назло нестерпимым болям он занят кипучей деятельностью в Совете ветеранов, проводит уроки мужества в школах.
Но главное его занятие - скрупулезное исследование судеб подводников, пути которых затерялись либо в море, либо на сухопутье, куда уходили многие моряки. Ведь уходили сотни - в морские бригады, сражавшиеся под Мурманском, Москвой, в Сталинграде. А вернулись единицы. Что сталось с ними и с теми, кто не вернулся? Ответы на это и ищет Мирошниченко. Вся его небольшая квартирка заполнена папками, фотографиями, документами.
Человек не может без посторонней помощи надеть пальто, но по первому зову едет на выступление в школу, а вечерами сидит за столом и, зажав шариковую ручку скрюченными пальцами, отвечает на письма, пишет запросы, заполняет картотеку, ведет огромное "делопроизводство", которое под стать целому учреждению...
Письма, письма, письма... Они идут сплошным потоком в Москву, в адрес Мирошниченко. И почти каждое приносит какое-то - то ли маленькое, то ли большое открытие. Вот подводник-торпедист Панченко сообщает: воевал он в Сталинграде, и там, среди североморцев, был особенно храбрый, отчаянный парень Андрей Хиро - здорово дрался и погиб героем. Мирошниченко начинает действовать. Летят запросы в военные архивы. Хиро среди погибших нигде не числится. Ага, значит, возможно, жив, такое бывает... И Петр Анисимович действует с удвоенной энергией. Он вспоминает, что там, на Волге, есть у него друг, капитан первого ранга в отставке Зуев-Косов, плавает он капитаном туристского парохода. А что если обратиться к нему? И обращается. Тот вскоре сообщает: в пантеоне на Мамаевом кургане среди имен героев, павших в Сталинградской битве, указана фамилия Хиро А. П. Все сходится. Значит, действительно погиб... А может, недоразумение?