Мы спустились в убежище Дома Советов. Пока мы шли по узкому темному проходу, поблизости упала бомба крупного калибра, и от взрыва задрожало здание. Мгновенно погас свет, и мы пробирались на ощупь. Плакали женщины. Кричали дети. Было такое чувство, что новая бомба обязательно попадет в этот дом и мы будем похоронены под его развалинами.
Даже на фронте, на корабле, который атакует фашистская авиация, нет такого тревожного ощущения: там ты видишь бой зениток, разрывы шрапнели, кругом сражаются люди, и, глядя на них, ты веришь в счастливый исход борьбы. А тут, в глухом, темном подвале, беспомощность угнетает больше всего...
Стараясь перекрыть шум и плач, кто-то громко сообщает:
- Товарищи! Не волнуйтесь, сейчас будет свет!
И в самом деле, через две-три минуты лампочки вспыхивают, и постепенно водворяется порядок, наступает успокоение. Однако подземные толчки повторяются несколько раз. Забегает сюда девушка-милиционер, сообщает о прямом попадании двух бомб во Дворец культуры. Несчастное здание! Теперь оно разбито до основания.
С восьми часов вечера до утра не прекращаются воздушные налеты. Погибла мать официантки нашей столовой - худенькой услужливой Тоси. Тося задержалась на работе и по счастливой случайности уцелела. У девочки дрожат губы, полны слез глаза, она в отчаянии говорит:
- Пойду на фронт. Теперь у меня ничего не осталось, кроме мести проклятым...
В разгар налета, когда там и тут падают бомбы, председателю исполкома приносят телеграмму с пометкой "Лондон, правительственная": "Ньюкасл и его граждане глубоко ценят радушный прием, который вы всегда оказываете нашим морякам, и приветствуют замечательную стойкость мурманских рабочих в совместной борьбе против фашизма. Мы радуемся достижениям Красной Армии, чьи подвиги мы собираемся отметить в следующее воскресенье на северо-восточном побережье Англии.
Вальтер Томпсон, лорд-мэр города Ньюкасл.
Англия".
- Надо эту телеграмму прочесть по радио и без задержки ответить, - говорит председатель исполкома Борис Григорьевич Лыткин.
Из штаба местной противовоздушной обороны сообщают о прямом попадании бомбы в общежитие портовых рабочих. Есть жертвы. Несколько зажигалок упало около склада, где хранятся три тысячи бочек с высококачественным бензином для самолетов-штурмовиков. Начался пожар. Портовики быстро его потушили.
Немцы хотели бомбами сломить моральный дух людей, да не на тех напали... В этой связи вспоминаю маленькую сценку на рейсовом пароходе, свидетелем которой позже мне довелось стать. Погода была плохая. Все пассажиры собрались в кубриках. Играл патефон, гремели костяшки домино, слышались шумные разговоры.
Напротив меня маленькая хрупкая женщина куталась в коричневый дубленый полушубок и с любопытством поглядывала через иллюминатор на угрюмую полоску земли Кольского залива. Моряк, сидевший рядом с ней, спросил:
- Вы до Мурманска или дальше?
- Только до Мурманска.
- А знаете, на Мурманск каждый день летают фашистские самолеты. Не боитесь в бомбежку попасть?
- Нет, не боюсь.
- Что ж так?
Женщина улыбнулась.
- Хотите, я вам что-то покажу, и тогда вы поймете, почему не боюсь, - сказала она и наклонилась к чемодану. Проворно открыв его, она достала с самого дна несколько бесформенных черных кусков металла.
- Нуте-ка, нуте-ка...
Моряк взял осколки и взвешивал их на своей широкой ладони.
- Ого, откуда это у вас? - спросил он.
- Да вот всего два часа назад я возвращалась на боте с острова Кильдин. Нас обстреливали и бомбили немцы. Эти подарочки я подобрала на палубе.
Моряк заинтересовался:
- И куда же вы, позвольте спросить, гражданочка, везете теперь эти штуковины? У вас груза ведь и так дай тебе боже...
Женщина улыбнулась непринужденной улыбкой и, как само собой разумеющееся, сказала:
- Я учительница. Постоянно живу на Кильднне. И вот мы решили там создать школьный музей Отечественной войны. Это наши первые экспонаты.
- Вот здорово: кто о чем, а вы о музее, - проговорил моряк. - В таком случае, разрешите надеяться, что и меня не забудете, пришлете билетик на открытие вашего музея?
- Без специального билета заранее приглашаю вас, - ответила учительница. - Будете самым желанным гостем!
Не удивительно, если сегодня и на Кильдине существует школьный музей боевой славы, созданный ребятами под руководством этой мужественной женщины.
В далекой гавани
Полярный... Совсем небольшой городок и вместе с тем главная база флота. Во время войны здесь все знали друг друга если не по фамилии, то в лицо. Нового человека сразу примечали. Звание у меня было небольшое - капитан, и на этом основании я считал, что на меня никто не обратит внимание. Но в один из первых дней после приезда я встретил на мосту, ведущем к Дому флота и редакции газеты "Краснофлотец", высокого плотного моряка в кожаном реглане, с адмиральской звездой на погонах. Я приветствовал неизвестного контр-адмирала и постарался проскочить (подальше от начальства!), а он тут же окликнул и вернул меня обратно:
- Вы кто такой, товарищ капитан? - спросил он.
Узнав, что я корреспондент, только что прибывший на флот, он улыбнулся:
- В таком случае пойдемте со мной обедать.
Я опешил. Как обедать? Куда? Ведь мы даже не знакомы. В первую минуту подумал: пожалуй, неловко, но тут же решил: пойду!
Член Военного совета флота Александр Андреевич Николаев привел меня в скалу, нависавшую над бухтой, где находился КП флота, и там, в небольшом салоне, мы застали командующего флотом вице-адмирала Арсения Григорьевича Головко, начальника Политуправления генерал-майора Николая Антоновича Торика и какого-то капитана первого ранга, тоже полного, с румянцем на щеках и пробивавшейся лысиной. Потом выяснилось, что он тут "подводный бог", самый компетентный специалист по вопросам подводного флота - Николай Игнатьевич Виноградов, поначалу командовавший бригадой подводных лодок, а затем работающий в штабе флота.
Появление Николаева с незнакомым капитаном никого не удивило. Оказывается, многие писатели и корреспонденты бывали гостями этого маленького салона.
Представив меня, Николаев посадил рядом. Все было так просто, непринужденно, что мне показалось, будто я всех этих людей знаю уже целую вечность.
Обед проходил очень весело. Головко шутил, тут же раздавались остроумные замечания Торика и Николаева. Чувствовалась одна дружная семья. Когда покончили с компотом, Николаев сказал мне:
- Вот и познакомились разом почти со всем командованием. Теперь с вас взятки гладки: нет необходимости представляться каждому из начальства в отдельности.
Мне пришелся по душе Александр Андреевич Николаев. Приятно было видеть его всегда невозмутимое, полное доброты лицо, умные прозорливые глаза, гладкие светлые волосы на пробор с небольшим петушиным хохолком. К нему всегда можно было обратиться по любому поводу, встретить понимание, получить дельный совет и помощь. Мне кажется, он был человек партийный - в самом высоком смысле этого слова.
Еще через несколько дней я ближе познакомился и с Головко, о котором слышал раньше на других флотах. Добрая слава пошла о нем в самом начале войны. Тут надо искать объяснение, вероятно, не только в личных качествах Головко, но и в том, что Северный флот под его командованием в самые критические дни битвы в Заполярье твердо стоял на своих рубежах, не сделав ни шагу назад. Я ограничиваюсь этими короткими строками, ибо дальше о нем еще пойдет речь, что называется, крупным планом.
...Полярный день на Севере выбивает из привычной колеи человека, приехавшего откуда-нибудь из средней полосы нашей страны. В эту пору не ощущаешь движения часовой стрелки. В три часа ночи спать не хочется. Солнце светит ослепительно, как где-нибудь в Ялте или Сухуми. Правда, полярное солнце не идет в сравнение с южным. Нередко в разгар такого солнечного дня приходится вспомнить о шинели. Однако в полярный день, равно как и в полярную ночь, не затихали бои.
Главная база Северного флота Полярный была центром боевой жизни. Отсюда уходили корабли в море, и сюда возвращались моряки после долгих, изнурительно трудных походов. И здесь же нашли приют мы - военные корреспонденты центральных газет, ТАСС и радио. В ту далекую пору ареной борьбы стали морские коммуникации. Здесь наши люди держали самый суровый экзамен, проявляя все лучшие качества и в первую очередь храбрость и решимость, волю к победе.
Обычно за короткими, лаконичными строчками сообщения Совинформбюро о потоплении нашими моряками в Баренцевом море вражеского транспорта скрывалась напряженная драматическая история поисков, атак, побед и поражений. Иногда, казалось, и успех не так и велик - местного значения. Но ведь именно из таких успехов и родилась впоследствии наша общая большая победа.
Еще в Москве я прочитал очерк о североморских подводниках, и мне особенно запомнилось имя Израиля Ильича Фисановича, одним из первых прорвавшегося во вражеский порт Петсамо. Очерк был написан вдохновенно и занимательно, так что, читая его, я представлял все перипетии умной и хитрой борьбы с врагом.
Приехав на Север, я с нетерпением ждал встречи с Фисановичем, но он долго не возвращался с моря, и в бригаде подводных лодок уже начались волнения. Лишь один человек хранил железное спокойствие. Это был прямой начальник Фисановича - командир дивизиона самых малых подводных лодок - "малюток" - Николай Иванович Морозов, крепко сбитый пожилой человек, по-юношески живой и темпераментный, любитель "потравить" - рассказать какую-нибудь забавную историю и тут же посмеяться вместе с молодыми моряками. Таких историй было у него в памяти сотни. И рассказывал он артистически, трудно было отличить, где правда, а где вымысел. А история с его рыжими усами стала ходячей легендой на флоте.
Поскольку у русских моряков существовала традиция носить усы и бороды, Николай Иванович решил отпустить усы. Он дорожил своими густыми рыжеватыми усами, сам осторожно их подстригал, не доверяя парикмахеру. Но однажды, накануне выхода в море на "малютке" вместе с Фисановичем, он посмотрел в зеркало и сказал:
- Сбрил бы их, да жалко так, за здорово живешь, с ними расставаться. А вот если утопим с тобой парочку транспортов, так и быть, в честь победы пожертвую своими усами.
- А что если утопим один транспорт? - спросил Фисанович.
- За один транспорт - один ус, - лихо подмигнул Николай Иванович.
Они ушли в поход и потопили один транспорт. Накануне возвращения в базу Николай Иванович сел брить по уговору один ус, но, видя, что получилось уродство, - тяжело вздохнул и пожертвовал вторым усом.
- А второй зачем же? - спросил Фисанович.
- Второй примите авансом. Неловко же старику с одним усом жить.
Эту веселую историю знали теперь все, от командующего и до официанток кают-компании. И когда я встретил Николая Ивановича и напомнил ему о том случае, он рассмеялся:
- Да, было такое дело...
* * *
Он продолжал острить и балагурить, хотя были все основания тревожиться о судьбе Фисановича.
- Мои птенцы не пропадают, - твердил Морозов. - И насчет Фиса не беспокойтесь. Найдет что-нибудь подходящее, тяпнет и придет домой. У нас строгие порядки: с пустыми руками являться не положено.
Морозов оказался прав: дня через два утром мне позвонили с К.П бригады подводных лодок и сообщили, что лодка Фисановича через полчаса будет в гавани.
Первый раз писатель Вениамин Александрович Каверин, с которым мы вместе жили, прервал работу на полуслове. Изменив своей обычной аккуратности, он не спрятал в папку написанные страницы, а схватил шинель, шапку и вместе со мной торопливо зашагал вниз под гору, где находилась база подводных лодок.
Там уже было полным-полно моряков, они толпились на маленьком огороженном пятачке, и, как всегда, в центре внимания находился Николай Иванович.
- Какая это победа у Фисановича? - спросил кто-то из встречающих.
- Тринадцатая. Чертова дюжина! - весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: - Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!
Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии. Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, что в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие...
Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться "малютка" Фисановича.
Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться - случилось что-то неладное...
Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.
- Неприятность, - нехотя ответил Морозов. - Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или...
Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.
В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.
В этот день в третий раз из-за облаков появились "юнкерсы" и "мессершмитты". Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая длинная, как налим, "малютка". Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: "щукам", "эскам", подводным крейсерам...
Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.
"Малютка" находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек - и прогрохотал выстрел. "Значит, кого-то "убили"!" - буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.
Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:
- Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять - двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.
Во время этой церемонии мы все, не сводя глаз, смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.
Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый - неизвестно в чем душа держится, - похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: "Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте".
Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом; "Здесь курить!"
- Тебя чуть фриц не прищучил? - спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.
- Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там, за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража - бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: "Право руля!" Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение, и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту...
Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:
- Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку... Решили подождать. Слушали море... Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел - горит, погружается. После этого дал ходу - и в базу...
Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:
- С какой дистанции атаковали?
- Восемь кабельтовых.
- Угол встречи?
- Сто пять - сто десять градусов...
- Какой ход имел транспорт?
- Приблизительно восемь узлов.
Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:
- Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.
Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:
- Мне есть что-нибудь?
- Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, - растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.
Фисанович поник головой и молча отошел в сторону, Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями.
В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели знакомую фигурку.
- Ты что, Зорька, не спишь? - спросил Табенкин.
Оказывается, так друзья прозвали Фисановича, что очень шло к его юношеской внешности. Даже высокий лоб и умные выразительные глаза не делали его старше.
- Так ты почему не спишь? - повторил Табенкин.