Антон наблюдал, как мать ловко обрабатывает раны. Было невыносимо больно, но он молчал. И не спрашивал, кто дал ей эти снадобья. Зато был уверен: она нашла именно то, что ему поможет.
- Мама, а кто-нибудь знает, для кого эти лекарства?
- Никто, сынок! Только мы с тобой. Отец домой вернулся, и тот не знает.
- Как? Он заболел? Почему его отпустили?
- Ведь они и тебя считают мертвым, сынок. Вот и пожалели старого... Староста мне и говорит: "Эх, Илинка, дожила, что и последнего сына убили!" А я отвечаю: "Значит, так судьбе угодно. Будь у меня девять сыновей, и девятерых бы проводила в лес!" Прогнал меня, кровопийца проклятый!.. Выдали мне этот, как он называется... акт о твоей смерти.
Она смазала раны, тщательно перевязала их и только тогда с облегчением вздохнула. Теперь Илинка была уверена, что ее сын выздоровеет. Она дала ему таблетки - белые и желтые, остальные положила рядом, наказав, как принимать, и пошла домой. Ведь там ее ждал другой больной, он тоже нуждался в ее помощи.
- И не стони громко, слышишь, сынок! Люди бывают разные, а подлость от своего человека - нет беды тяжелее.
Антон остался один, окруженный каменными стенами, укрытый мягким сеном, защищенный крышей, согретый бинтами и лекарствами. И только сейчас понял всю жестокую правду материнских слов. Пытаясь вникнуть в их суть, он невольно вспомнил Велко. Если бы не Велко, отряд бы не погиб, и он не валялся бы в этом сарае. Совсем иное дело в открытом бою - ты врага видишь, знаешь, как действовать. А эти? Принимаешь человека за друга, и глаза у него такие же, как у тебя, и лицо живое, сочувствующее, а выходит - все это одна маска. Неужели каждый человек носит маску? Вот мать его тоже обманывала, уверяла, что не плакала, а пела. Значит, она тоже скрывала свои чувства? Разные, выходит, бывают маски - как и люди. И жизненные обстоятельства бывают разные. У доброго человека и маска добрая. Только как их распознать? Отличительные признаки есть, не может не быть! Иначе все люди были бы либо приторно-сладенькие, либо ядовито-горькие. А завтра? Завтра, когда придет победа... Неужели маски не исчезнут и тогда?
"Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними"... Кто это сказал? Не все ли равно... Важно, что люди тоже меняются. Люди! А маски? Маски тоже меняются?..
"Миражи, которые встают у тебя перед глазами, - это просто кровавая бессмыслица!"
"У нас разные понятия, господин начальник!"
"Какой прок от вашей борьбы, если позади вас остаются женские слезы и пепелища?"
"На этот вопрос придется отвечать вам, господин начальник! Но не сейчас. Завтра, когда придет Красная Армия... И отвечать перед судом народа!"
"Наивный ты человек! Придет Красная Армия или нет, не знаю. Но зато уверен, что твою молодость сумели превратить в продырявленную мишень еще до того, как ты оказался у нас!"
"Не понимаю, чего вы так боитесь, господин начальник!"
"Скрываетесь в горах, нарушаете государственный порядок, а потом обвиняете полицию, что она вас преследует!"
"Да разве это порядок, господин начальник? Вот мы и решили бороться за установление настоящего государственного порядка".
"Глупости! Вся ваша борьба - это только борьба за власть... Но если действительно настанет день, о котором ты мечтаешь, знаешь, что произойдет? Вы прикончите друг друга в этой борьбе!"
- Нет! Нет!..
Антон проснулся от собственного крика. С кем он во сне разговаривал? С начальником полиции. С тем, кто сначала изменил своей совести, а потом предал народ.
И Антону вдруг захотелось рассказать этому господину о жестоком и кровавом хаосе гражданской войны в России - Антон читал "Тихий Дон" и не раз спрашивал себя, какая же сила нужна была человеку, чтобы самому подняться на ноги и вместе с собой поднять всю огромную русскую землю, искореженную снарядами, опустошенную кавалерийскими набегами. Нет, то был не хаос! То были раскаты могучего землетрясения - оно вытолкнуло из глубины веков сконцентрированную человеческую отвагу. И страна, потрясенная и изумленная, вышвырнула своих старых господ, чтобы построить мир новый и свободный, мир, который за считанные дни проходит путь, равный десятилетиям!
И еще хотелось сказать этому господину, что пора перемен уже пришла, наступил тот исторический момент, когда угнетенные воспряли духом и поднялись на вершины, предопределенные всем ходом истории. Так разве это не самый чистый, не самый человечный и не самый законный порядок?
В мыслях все получается логично и просто. Гораздо сложнее сквозь мглу, ползущую по горным перевалам, разглядеть тучу, из которой грянет благодатный дождь. Антон прав, но умнее полицейский все равно не станет. Значит, ему и знать всего этого не надо, коли он добровольно нанялся в услужение к тем, кто уходит с исторической арены, коли он остался неподвижным в этом меняющемся мире. А он, Антон, на стороне идущих. И в этом вся разница. Ну и что, если пока полиция сильнее, преследует их, ведь, как любил повторять их физик, Ненков, каждое действие рождает противодействие.
"Наша власть будет самой справедливой и самой гуманной из всех, какие знала история человечества, - говорил Страхил, выступая перед крестьянами в Корнице. - Такая власть уже установлена в Советской России, и это власть человеческой правды"...
Не пора ли принять таблетку?.. Белую? Или желтую? Потом снова белую, потом желтую... Боль отпустит, а вскоре и совсем исчезнет... Даже хорошо, что его считают погибшим. А как остальные товарищи? Кто-то наверняка выживет, он найдет их, и они снова соберутся вместе. Надо взглянуть на часы... Жаль! Неплохая была память о Гайтаниново. Тогда реквизировали эти часы у одного прокурора, приехавшего погостить к родным. И как он сопротивлялся!
"Не имеете права! Господа, вы совершаете беззаконие! Это наказуемо..."
Страхил дал ему пять тысяч левов. И часы того стоили: карманная "Омега", с цепочкой. И расписку написал для предъявления в полицию: мол, так и так, партизаны насильно изъяли часы у господина прокурора, но заплатили ему полную сумму. Страхил подарил их Антону. Это были первые часы в его жизни. Как же он тогда радовался!.. Быть может, и поломка небольшая. Тогда мать отнесет их в город, починит... Кстати, где она сейчас?..
- Смилуйся, господин офицер, пожалей меня, несчастную, дай разрешение! Поп Илия согласен, только сказал - спроси у начальника. Все ведь мы христиане, господин офицер!
Капитан смотрел на женщину в черной одежде, на узелок, поверх которого лежала новехонькая фуражка гимназиста, и молчал. Свеча, букетик сухих васильков, перевитый белым платком, плошка с угольками и дымящимся ладаном напомнили ему собственное детство, когда мать хотела взять его на такое же погребение, с той лишь разницей, что тогда хоронили его отца, пропавшего без вести. Но он убежал, испугался.
- Что за погребение? - бесцветным голосом спросил капитан.
- Может, сын и был грешник, господин офицер... Но я его рожала и хочу все сделать, как положено... Ничего, что только одежда... Положу в отцовскую могилку, пусть лежат рядышком, - продолжала умолять Илинка.
Капитан был в смущении. Впервые у него просили позволения предать земле не тело человека, а только его одежду, и он не знал, как тут быть. Обернулся - его ждал начальник полиции.
- Вы слышали, господин Георгиев, с какой просьбой обращается мать одного убитого партизана?
Тот снял фуражку, поправил волосы и усмехнулся.
- Капитан, я бы не пожалел патрона и на эту старуху, если бы наши воскресли... Сегодня утром опять убили шестерых... Но будем милостивы!
- И дадим разрешение?
- Ни в коем случае! - оборвал его начальник полиции. - Кто поставил себя вне закона, тот отлучил себя и от церкви!
Капитан подошел к матери. Он был не согласен с приказанием начальства, но смолчал. Сапоги его слегка поскрипывали.
- Нельзя, бабушка! - сказал он, помолчал и тихонько добавил: - На завтра объявлена облава... Поступай как знаешь.
- Эх, сынок, сынок...
Илинка заплакала и побрела за попом Илией.
Колокол ухал тяжело, протяжно, редко, удары наслаивались друг на друга, их подхватывал ветер, весенний ветер, что сгоняет снега и одевает деревья молодой листвой.
Антон слушал этот издавна знакомый колокольный звон, слушал, как разбегается по горам эхо, и вдруг ему показалось, что это вовсе не колокол, а грозовые раскаты.
Антон встал, приник к дверям сарая. По размякшим пятнам еще не стаявшего снега, по обнаженной, мертвенно-желтой траве шли двое мужчин. Вначале Антон уловил только голоса, затем начал различать слова. Но вот люди подошли ближе, и он узнал их.
- Как выпустили его из тюрьмы, он только о сыновьях и думал. Все к ним рвался.
- Да, какой был человек! Держался до последнего.
- Когда тетушка Илинка уходила, он спал, а вернулась - он уже холодный...
Они говорили и о другом, но Антон больше ничего не слышал, ничего не понимал.
А когда снова посмотрел через дверную щель, вдруг увидел мать. Он узнал ее по походке. Согбенная, она медленно шла за гробом, следом - соседки. Впереди процессии какой-то старик с крестом, за ним другой - с черной хоругвью и, наконец, отец Илия с кадилом в руке. И Антона пронзила страшная догадка: умер отец! Он отшатнулся от двери, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться вслед за траурным шествием... Как хотелось ему принять на себя хоть частичку семейного горя! Но его точно приковали к каменной стене. Потом по телу пробежал озноб, откуда-то из глубины поднялась горячая волна, и он рухнул на солому. Он плакал, и его слезы превращались в ледяные сосульки... Они все росли, множились... Антон выпрямился во весь рост и шел, ослепленный блеском этого ледяного сияния. Протянул руку к искрящимся хрусталикам, они раздвинулись, и над цветущей землей пронесся стоголосный звон. Этот звон пролетел над просторами, затрепетал в синеве неба, отозвался эхом далеко в горах... Потом снова зазвенели ледяные сосульки. Но теперь из холодного сияния появилась девушка. Она улыбалась, прекрасно и робко, а из замерзших слезинок вырастали цветы - диковинные, радостные и свежие. Антона ошеломило это видение. Девушка протянула к нему белые руки, приглашая в свой волшебный мир.
- Нет!.. Не хочу! - вскрикнул Антон и не узнал собственного голоса, прозвучавшего эхом тысяч и тысяч людских голосов.
Девушка обиженно всхлипнула и исчезла вместе с угасшим сиянием, а на белой земле остался темный и влажный след.
Антон открыл глаза. В сарае пахло соломой и плесенью, а сквозь дырявую крышу проглядывали пятна весеннего неба. Он снова подошел к двери, посмотрел через оскалившиеся щели, но вместо погребального шествия увидел деревенских ребятишек, которые ловко водили змея. И в этот миг Антону показалось, что мальчишки - дети той неземной девушки из сна, растаявшей у него на глазах. Или она сама обратилась в этих детей. И пока он с увлечением разглядывал то розового змея с роскошным хвостом, то босоногих оборванных ребятишек, неожиданно появилась Илинка. Сгибаясь под тяжестью корзины, она мелкими шажками шла к сараю, ничем не выдавая того, что она недавно пережила.
- Ты уже ждешь, сынок?
- Мама, я опять видел сон! Такой прекрасный! И девушку видел... красивую, стройную...
- Это потому, что ты уже здоров, сынок!
- Мама, отец... Я все видел.
- Это не он, сынок. Это свекровь тетки Здравки... А где твой отец, бог его знает, - врала Илинка, не поднимая на сына глаз.
- Ты не должна плакать!
- Я и не плачу, сынок! Слезы сами текут...
Когда умирает глава семьи, привычный мир раскалывается надвое. Половина семьи исчезает, а другая, как и раньше, продолжает излучать тепло и согревать души, покуда в холодеющих жилах еще бьется жизнь. Нескончаемой чередой перед глазами проходят воспоминания, вобравшие в себя все, что было пережито вместе - от первого дня до последних мгновений. И уже знаешь, как это страшно - остаться одному, наедине со своим прошлым.
"Илинка... Вот и все..." - сказал ей Тодор.
По движению губ она догадалась, о чем он хочет ее спросить, но боялась этого: дай бог, чтобы он жил и дальше, но, если ему надоест людская молва об убитом Антоне, он может вспылить, как было тогда в корчме: "Замолчите! Хватит врать! Мой сын жив! Жив, а не верите - могу привести его!"
Илинке было невыносимо больно от мысли, что Тодор сейчас уйдет навсегда, так и не узнав правды о младшем сыне. Но и открыться не решалась, и только когда поняла, что еще мгновение - и жизнь покинет Тодора, она наклонилась к нему и прошептала на ухо:
"Тодор, хозяин мой, муж мой, наш младший-то сын живой... Жив наш Ванчо..."
И тогда отец вернулся из небытия, в глазах его мелькнул свет, он впился взглядом в глаза жены и прошептал:
"Ну, и слава богу... Дождись внуков, Илинка..."
И затих. А ей почудилось: когда он глубоко вздохнул в последний раз, по лицу его пробежала надежда и благодарность за то, что она дала ему умереть победившим, удовлетворенным, вечным в вечности...
Антон знал, что мать скорбит по отцу, но пытается не показать виду, и он прощал ей этот невинный обман. Горе ее было огромным, но тревога о сыне - не меньше. Да разве Антон не скорбит вместе с матерью?.. Но что же такое скорбь? Малодушие? Кто знает! Во всяком случае, это чувство выводит человека из равновесия, толкает на безрассудные поступки, превращает его в существо безвольное, неуверенное, зыбкое и потому - негодное для борьбы. Нет, он не имеет права поддаваться печали. Воля к жизни должна быть сильнее.
"Война - это не свадьба, сынок. А все люди смертны!" - сказал ему однажды отец.
Бессмертно наше дело, отец, думал Антон, только наше дело!..
Человек медленно двигался по полю, склонившись над сохой, которую тащили осел и корова. Увидав Илинку, остановился и быстро пошел ей навстречу.
- День добрый!
- Здравствуй! Каким ветром тебя сюда занесло?
- Путнику - дорога, Петре, хозяину - урожай!
- Да ты кто такая?
Илинка села на межу спиной к мягкому весеннему солнышку. Бай Петр закурил цигарку. Она сняла с головы потемневший от пота, залатанный платок, расправила его и не торопясь, словно священнодействуя, подпорола одну из заплаток. Петр смотрел то на ее лицо, то на руки, догадываясь, что эта измученная старая женщина явилась к нему не зря.
Илинка молча вынула из-под заплаты маленький свернутый листок и, так же молча, протянула его пахарю. Он взял бумажку, а глаза его спрашивали: с какой вестью пришла эта женщина?
- Посмотри, там все написано! - ответила Илинка. Он развернул бумажку, и по телу пополз страх.
"Бай Петре! Меня ранило. Подательница записки - моя мать. Передай ей, как найти отряд. Антон"
- Ты ошиблась, тетка! - Бай Петр вернул записку Илинке. - Это не мне. Другому человеку написано. В таких делах я не разбираюсь!
Как это "не разбираюсь"? Сын ведь сказал: "Он меня знает лично. Я ночевал у него, ему известно, кто я такой. Отдай записку, и все!"
- Это от моего сына! Он написал эту записку...
- Говорю тебе - не мне это, другому человеку. О чем тут речь, ума не приложу!
Петр и правда ничего не мог понять. Вон недавно в Зеленом Доле было: отец Вески пошел в полицию и попросил уберечь его дочку от опасности, а девушку взяли и расстреляли у него на глазах. А тут еще хуже получается. Кому не известно, что весь отряд, в котором был и Антон, погиб еще зимой? Видно, не вынесла горя Илинка, решила оказать полиции услугу, чтобы вымолить амнистию хотя бы для мужа.
Петр не знал, что старика Тодора уже нет в живых.
- Ступай своей дорогой, да и мне допахать надо, а то дни еще совсем короткие, - сказал он и поднялся с межи. - А записочки эти ты брось, я человек бедный, не накличь беду на мой дом! - И тронул соху.
Илинка пошла, не оглядываясь. И пока шла, обескураженная недоверием такого человека, в ней зрело новое решение. Она шагала все медленнее, рассуждая сама с собой. Целых два месяца прячет она сына от чужих глаз, ни одна живая душа не пронюхала о нем. Люди знают, что он убит. Вот уже и весна пришла, окутала белой пеной сливы и груши. Поговаривают, что война кончится к Петрову дню. А сколько до него осталось? Каких-то четыре месяца. Зачем же снова отпускать сына в горы? Он еще слабый. Нет, Илинка будет прятать его, пока не кончится эта проклятая война. Знает она один тайник. Когда дядя ее гайдуком был, в нем от турок прятался. Турки дом сожгли, а гайдук невредим остался. Может, и сейчас еще послужит этот тайник. Нечего больше ходить по людям, пусть сын при ней останется, последний в роду Жостовых.
Антону уже не сиделось в четырех стенах, его тянуло на волю, и когда Илинка вернулась, он ждал ее в зарослях на самой макушке холма.
- Мама, ты по дороге лесника не встретила?
- Нет, сынок! Никого не видела!
- Как только смеркаться начало, Марин вошел в наш сарай!
- Не к добру это, сынок!
- А что бай Петр? Нашла его?
- Нашла, да только он не поверил.
Антон вскочил.
- Где записка?
Мать полезла за пазуху и протянула ему скомканную, теперь уже никому не нужную бумажку.
- Послушай, сынок! Коли тут появился Марин, это нехорошо! Может, он зла и не сделает, но что ни говори, власть!
- Завтра пойдешь опять.
Она не ответила. Не сказала ни "да", ни "нет". Да разве она сможет удержать его у своей юбки, если он только оправился от ран и уже снова рвется в горы?
На следующий день, прячась от своих и чужих, Илинка снова пошла в соседнее село, сознавая, что теперь сама навлекает на сына новые беды и испытания. Но рассказать ему, что от страха за него она не спит ночами, а днем не находит себе места, Илинка не смела. Сын должен, покуда мать жива, видеть ее такой же, какой знал с детства.
Бай Петр уже возвращался домой, и она повстречалась с ним на лесной дороге. Сердце Илинки замерло, а уши ничего не слышали. Она вытерла с лица холодный пот и остановилась.
- Вот так встреча!
- Дай тебе господь всего, Петре!
- Зачем снова к нам пожаловала?
- К тебе иду на поклон.
- Я же сказал - я бедный человек, не губи меня!
Мать возвращалась подавленная, обессиленная и, как только поднялась на гребень горы, присела отдохнуть, поразмыслить. Высоко в небе трепетали звезды. За какую звезду ухватиться в поисках спасения?.. По селам снова рыщет полиция. Похоже, в лесу опять объявились партизаны, коли сгорела недавно мельница у Ламбревых.