Главы из повести опубликованные в журнале "Искатель" №2, 1969.
Василий Чичков
Трое спешат на войну
Мы получили бумажки, на которых были написаны наши фамилии и время увольнения в город.
Начистили сапоги и вышли на улицу.
- Может, такси возьмем? - небрежно сказал я Вовке.
- Аэростат не хочешь? - съязвил он и кивнул в сторону сквера, где, привязанный толстыми канатами к земле, тускло серебрился аэростат воздушного заграждения. - Нет, Коля, откуда же сейчас такси? Все, что может послужить фронту, уже давно только на него и работает. А вот трамвай пока, слава богу, транспорт сугубо мирный.
…В стареньком вагоне, окна которого, подобно всем окнам Москвы, были крест-накрест заклеены полосками белой бумаги, мы стали предметом всеобщего внимания. Новенькие гимнастерки, по два кубика в петлицах.
Кондукторша была сама любезность.
- Товарищи лейтенанты, - сказала она с улыбкой, - наш трамвай идет через центр.
- Спасибо, - ответил я вежливо.
Кондукторша, наверное, приняла нас за иногородних.
Мы стояли на задней площадке и смотрели на город. Он был не такой, как всегда. Он был тихий и грозный. Окна полуподвалов, забитые мешками с песком, стальные ежи на перекрестках, машины, разрисованные словно зебры. На небе по-июльски ярко светило солнце, а одежда у прохожих была темная.
Трамвай подходил к Манежу. Сколько раз зимой я бывал здесь на елочном базаре! Горит огнями елка до неба. Кругом ларьки, словно сказочные снежные замки и пещеры. За прилавками деды-морозы: "Покупай игрушки, блестки, фонарики, бенгальские огни". Все кажется волшебным в этой морозной ночи, наполненной шумом ребячьей толпы и песнями, которые разносят над площадью мощные репродукторы.
Сейчас Манежная площадь была серой и пустой. Она казалась ненужной в городе.
А за ней, за этой пустой площадью, высятся шпили кремлевских башен. Все начинается там! Оттуда идут приказы. От этой мысли меня даже бросило в радостный озноб и захотелось приложить руку к козырьку.
А трамвай уже мчится по улице Герцена. Скоро кинотеатр "Повторного фильма", наш "Повторный". Мы бегали сюда смотреть фильм "Красные дьяволята" шесть раз, "Чапаева" смотрели семь и еще "Броненосец "Потемкин", "Мы из Кронштадта", "Истребители"…
Трамвай пересек площадь Восстания и покатился с горки к зоопарку. Это уже началась наша Красная Пресня! Мы знали здесь каждый камень мостовой, каждый забор, каждый проходной двор.
Ребята с нашего двора никогда не выходили из трамвая на остановке. Если у зоопарка сойти - до дома далеко, если на следующей остановке - Малой Грузинской, тоже идти порядочно. Нужно было спрыгнуть с трамвая на ходу, точно против Волкова переулка.
- Готовься, Вовка! - весело крикнул я.
Я повис на подножке, посмотрел направо. Сапоги застучали по брусчатке. Десять шагов, и наш пресненский тротуар.
- Ай-ай! - сказала пожилая женщина. - Командиры, а прыгаете как мальчишки.
Мы с Вовкой громко рассмеялись.
Увидев наш дом, мы оба, не сговариваясь, придержали шаг, будто заробели на мгновение. Вошли в подъезд. Знакомый с детства запах. Даже если бы меня привели сюда с завязанными глазами, я бы все равно узнал по запаху свой подъезд.
Вовка бежит на третий этаж, а я останавливаюсь у двери на первом: "Денисов П. А. - два звонка", - зачем-то читаю я с детства знакомую надпись.
Я нажимаю белую кнопочку два раза. Мать всегда узнает меня по звонкам. Кто-то зашевелился за дверью. Улыбка сама лезет на лицо, рука тянется к козырьку: "Здравия желаю, мама!"
Открывается дверь, и я вижу незнакомого мужчину.
- Вам кого?
Не сказав ни слова, я прохожу в коридор, засовываю руку в карман старого отцовского плаща, который всегда висит здесь на вешалке, достаю оттуда ключ, открываю замок, вхожу в комнату и спиной прикрываю дверь.
Тот же старинный буфет, пианино в белом чехле и на нем слоники. Шкаф с зеркалом, на который я лазил с зонтом в руке и прыгал оттуда, намереваясь быть парашютистом. Я отбивал себе пятки, а братишка Генка хлопал в ладоши и называл это авиационным праздником.
На том же месте, стояли диван, обитый зеленым плюшем, широкая никелированная кровать и посреди комнаты стол, квадратный дубовый стол. Около него теперь печка, сложенная из кирпича. Из печки к форточке окна тянется железная труба.
Я тихо сел на диван. Мне показалось, что никуда я не ездил. Что не был я в училище, что я не лейтенант. Спал я на этом диване, проснулся и завтра пойду не на фронт, а в школу с портфелем и тетрадочками.
Вдруг я услышал, как повернулся ключ в наружной двери. Сердце сжалось от волнения, хлопнула дверь, и в комнату ворвался братишка. Лицо его было перепачкано, рубашка спереди отвисала под тяжестью чего-то.
- Колька! - воскликнул он и ошалело уставился на меня. - Во даешь! Нарядился как Хрюня из седьмого подъезда. Недавно на Тишинке дом разбомбило, он там китель полковника нашел, не новый, но со шпалами. По вечерам, когда дворник спит, он в этом кителе гуляет. А фуражку никак найти не может.
- Дурак ты, Генка, - сказал я. - Здравствуй!
Я обнял брата. Генка вдруг присел, вытащил рубашку из штанов, и на пол посыпались белые костяшки клавишей от пианино.
- Ты не думай, это настоящие клавиши. Тут один мастер живет. У него сало есть, точно знаю. Он мне за них целый кусок даст.
- Откуда они у тебя?
- У Никитских в дом бомба попала. Женька сказал, из третьей квартиры. Говорит, ты, музыкант, там на углу в дом бомба попала. На четвертом этаже пианино стоит. Залезли мы туда. Пианино на самом краю площадки. Я стал играть. Женька на своих кривых ногах пляшет. Кругом окон нет, одни каменные стены. Пианино гремит, как гром. Играл, играл, а Женька все пляшет. Потом вдруг пианино закачалось и как полетит вниз. Я еле удержался на стуле. Оно летело, потом как ударится. Народ на улице даже пригнулся от страха, думали - бомба замедленного действия. Смеху! Пианино разбилось. Мы клавиши оторвали и пошли.
Брат почесал затылок, потом сгреб все костяшки и спрятал их под кровать.
- А то еще от матери попадет, - объяснил он и, поглядев на меня, спросил: - У тебя поесть ничего нет?
- Нет, - ответил я и тут же обругал себя за то, что ничего не захватил с собой.
- Есть хочется! - с чувством произнес Генка.
- В шкафу под окном посмотри, - сказал я.
- Эх ты, - укоризненно произнес братишка. - Да я там каждый закуток знаю! Там стоит банка с американской тушенкой этого типа, нового соседа. Его на время поселили. Да что я у него брал-то? Так, одну чайную ложечку в день. Уж когда невмоготу. У него паек знаешь какой! Вчера полез с ложечкой. Дома его не было, открыл железную крышку банки и вижу - бумажка: "Не тронь, раз не ложил". Я, конечно, все равно полложечки зацепил. У меня так слюнки текли. Но больше не полезу. "Не тронь, раз не ложил". Остряк!
- А где прежние соседи?
- Кто где, - Генка развел руками. - Последним Виктор Васильевич с заводом уехал. Все тянул, думал, на фронт возьмут. Не взяли, сказали, что зрение плохое, сетчатка отслаивается.
- От отца письма есть?
- Давно не было. Мать ходила в военкомат. Ей сказала: "Гражданочка, не волнуйтесь. Если что с ним случится - сообщим!"
Генка полез в буфет, пошарил на полке рукой. Смахнул какие-то крошки на ладонь и в рот…
- Послушай, Генка, - сказал я. - У меня деньги есть.
- Деньги же не едят, - Генка помолчал. - Много их у тебя?
- Много.
Я вынул из кармана гимнастерки пачку десятирублевых бумажек - моя первая получка, и стал раскладывать их на столе одну рядом с другой, как пасьянс. Брат трогал бумажки. Он никогда не видел столько денег.
Как непохож был сейчас этот мальчишка на того Генку, довоенного, чистенького, с большой папкой для нот, с которой он ходил к учительнице музыки Арине Викторовне.
- Я завтра всем во дворе скажу, что ты лейтенант и что у тебя много денег. И мать обрадуется. Она на заводе сейчас. Рабочую карточку получает. Строгальщицей работает. Такой станок есть, на нем железо строгают. На военном заводе.
Я услышал шаги в коридоре. Может, у матери предчувствие было, а может, ей кто сказал обо мне. Она открыла дверь, шагнула ко мне, обняла и заплакала. Плакала она тихо, и тело ее вздрагивало.
Я увидел седые волосы на голове, руки, пропитанные мазутом и израненные металлической стружкой. На матери был черный халат под поясок. Пах он чем-то чужим, непривычным.
- Ну, чего ты, мама! - сказал я.
- Мам, - повторил Генка и тронул мать за плечо. - Посмотри, сколько Николай денег принес.
Мать подняла глаза и снова посмотрела на меня, на мои петлички, на гимнастерку, и слезы опять покатились по ее щекам.
- На эти деньги мы можем картошки целый мешок купить, - сказал Генка.
Генка пошарил в сумке, которая висела на плече матери. Вернее, это была не сумка - зеленый чехол от противогаза.
- Ура! - крикнул Генка. - Хлеб!
Он отломил корочку и проглотил.
- Значит, скоро на фронт? - спросила мать, вытирая рукой слезы.
- Скоро. Да ты не бойся, мам! Сколько людей воюет.
Мать опять заплакала и, закрыв лицо руками, вышла на кухню.
- Это ничего, - сказал Генка. - Она в последнее время поплачет, поплачет и успокоится. Надо печку разжигать. Чай кипятить будем.
Генка запалил бумагу, на нее положил щепочки.
- Мы твою мандолину сожгли. Твой деревянный планер тоже и еще три стула. Зимой плохо было! Пойдешь, забор поломаешь, а доски отсыревшие - не горят. Чем растопить - мандолиной.
Огонь постепенно разгорался, но дым в трубу не уходил, он поднимался к потолку. Скоро из глаз потекли слезы.
- Ложись, - скомандовал Генка, - это всегда так сначала. А потом нагреется, будет тянуть. Зимой, знаешь, не очень здорово. Дыму полно, а форточку открывать жалко, тепло уйдет. Лежим с матерью на полу и терпим. Я даже под кроватью раза два засыпал. У меня там убежище: сбоку сундук с тряпками, сверху матрац мягкий. Если бомба попадет, отскочит.
Вошла мать с чайником. Наш медный чайник, на ручке которого высечена звезда.
- Что же ты деньги-то разложил?. - спросила мать, поставив чайник на печку.
- Это тебе, мам. Это моя первая зарплата.
- Себе часть оставь. Может, что купить надо.
- А я на всем готовом, мам. Кормят и одевают.
- Чего на обед дают? - спросил Генка.
- Щи.
- С мясом?
- Ага!
- Целую тарелку? - спросил Генка и проглотил слюну.
"Какой же я дурак, что не принес еды", - опять подумал я.
- А еще чего дают? - не отставал Генка.
- Кашу с маслом.
Генка покачал головой и глубоко вздохнул.
- Знаешь что, - сказал я. - Завтра рано утром ты возьмешь бидон и поедешь со мной в Лефортово, в казармы. Я у повара попрошу каши гречневой с маслом.
- Врешь!
- Правда!
- Если бы целый бидон каши достать, - мечтательно произнес Генка, - мы бы с мамой неделю были сыты.
Мать собрала деньги, положила на видное место на буфете и придавила их белым слоником, у которого я когда-то отбил хобот.
Потом она поставила на стол три чашки. Тонкими кусочками порезала пайку хлеба и на блюдечке посредине стола положила бумажку с сахарином.
Надвигался вечер. Может, он еще и не надвигался. Но в нашей комнате всегда рано темнело: напротив нашего дома шагах в пятидесяти стояло такое же пятиэтажное здание.
Мать задернула поплотнее шторы и зажгла свет. В комнате стало уютно, как прежде, до войны.
- Отец у нас рядовой, а ты лейтенант, - сказал Генка. - Если он тебе на улице попадется, должен тебе честь отдать?
- По уставу должен.
- Ну, если не отдаст, то что?
- Ничего. Он же отец.
- А по уставу?
- Я его остановлю и прикажу еще раз пройти мимо меня и отдать честь.
- Вот это да! - воскликнул Генка. - А я думал сначала, что это ты так, для форсу разоделся, как наш Хрюня.
Мать сидела за столом и, подперев голову руками, смотрела на меня. На лице ее была улыбка, почти незаметная: чуть улыбались глаза - вернее, морщинки у глаз - и губы. Мать смотрела и как будто открывала меня заново.
- Ну, как же это ты так вдруг и лейтенант? - повторяла она.
- Не один я, и Вовка Берзалин тоже.
- Вовка! Он-то совсем на военного непохож! Очкарик, скрипач! - крикнул Генка. - Я ему играл этюды.
- Ах ты, шобон! - нарочито громко сказал я, как когда-то говорил отец.
Мы рассмеялись. Стало еще уютнее в доме, будто с этим словом к нам пришел сам отец.
- Ну, расскажи, расскажи, - просила мать, - как же это вы с Вовкой… Я ведь тогда от директора письмо получила, недоброе письмо.
Я рассказывал матери, как все это было. Как мы убежали из эвакуированной школы, чтобы воевать, как скитались на вокзале и там встретили девушку Нину. Мать посмотрела на меня вопросительно. И тут я не сдержался и сказал, что у Вовки с Ниной роман. Он ее даже провожал до общежития, и они долго о чем-то говорили, а потом не могли расстаться.
Не забыл я описать матери майора Соколова, с которым встретились в пути. Конечно, я не сказал, что мы подделали год рождения в паспортах и теперь на два года старше. Просто сказал, что ушли добровольцами в армию.
Мать смотрела на меня и, кажется, все видела и все понимала. Уж так устроены матери. А я говорил о городе Барнауле, где учились, об училище, о старшем лейтенанте Голубеве, о его храбрости, о его лихости… Ну разве кто-нибудь мог так скакать на лошади, рубить лозу и стрелять из винтовки? Равных ему не было. Говорил о Вовке. Вы не смотрите, что он такой хилый, в очках. Характер у него настоящий. Командовал минометным взводом только на "пять".
Генка сидел на полу у печки и слушал меня, раскрыв рот. Он забыл, что на столе есть хлеб и сахарин. И что чайник уже давно вскипел…
А потом в дверь позвонили дважды, и пришла Авдюхова из соседней квартиры.
- Ай какой ты стал взрослый! - сказала Авдюхова и всплеснула руками. - Надо позвать Гречеву.
Пришли Гречева, Шитова и Муравина. Мать показывала деньги, прижатые белым слоником: "Это первая получка сына!"
Затем разливала чай с морковной заваркой. Генка злился и не скрывал своей злости. Если бы не пришли все эти тетки, ему бы досталось два куска хлеба, а не один, и в два раза больше сахарина.
Взгляды соседок были прикованы ко мне. Взгляды у них были одинаковые, и сидели они, плотно прижавшись друг к другу. До войны они нередко ссорились между собой, что-то доказывали друг другу, кто-то был прав, а кто-то виноват. Все это с гневом обсуждалось на общественных кухнях. Шитову и Гречеву, которые живут в одной квартире, не раз вызывали на суд общественности. А сейчас они сидят рядом, и в глазах у них тревога. Их сыновья далеко от дома, какая судьба им уготована?..
Как только появлялась новая гостья, мать просила меня рассказать все сначала. Вдруг погас свет. Мы зажгли свечку. Женщины немножко посидели и стали прощаться.
Мать постелила мне и задула свечу. Я лежал на своем родном диване, где каждая пружина была знакома. Я водил рукой по плюшевой спинке дивана, а из темноты на меня смотрели глаза только что ушедших женщин, и я слышал их голоса.
- Кольк, - вдруг прошептал Генка, - пистолет у тебя есть?
- Завтра дадут.
- Какой?
- ТТ.
- Ты из него стрелял?
- Стрелял.
- В руку отдает?
- Не очень - есть амортизация.
- Гена! - послышался голос матери. - Не приставай к Николаю. Ему ведь завтра рано вставать.
Я продолжал лежать с открытыми глазами. Вдруг до моего слуха донеслись звуки скрипки. Это играл Вовка. Может быть, играл при свече, а может, в темноте. Я и раньше, до войны, слышал его скрипку. Но тогда где-то шипел патефон: "Утомленное солнце нежно с морем прощалось". Где-то смеялись люди, а на пятом этаже девочка Тоня разучивала на пианино вальс.
Сейчас дом был как будто мертв. Усталые, полуголодные люди тихо лежали на кроватях. И тревожно, как плач, разносились по дому звуки скрипки.
Может быть, Вовка играл всю ночь. Не знаю. Мне кажется, я слышал скрипку во сне до самого утра.
- … Вставай, сынок! - будила мать. - Вставай!
Я открыл глаза. Мать склонилась надо мной. Как хорошо я знаю вот такое, склоненное над моим, лицо матери.
- Вставай, сынок! - еще раз повторила она.
Я сделал несколько энергичных движений руками и крикнул:
- Генка, подъем!
- Пусть спит, - сказала мать.
- А каша?
- Может, тебе неудобно, только командиром стал и уже кашу просить…
- Удобно, - сказал я и толкнул Генку под зад.
- Чего дерешься, - протирая глаза, сказал братишка.
- Каши хочешь?
Генка молниеносно вскочил с кровати и стал натягивать штаны.
Мы выпили по чашке холодного чая со вчерашней морковной заваркой, съели один кусок хлеба на троих, и я стал прощаться с матерью. Мне хотелось побыстрее уйти, чтобы не было слез. Но глаза у матери были сухие, как будто она знала, о чем я думаю.
- Сядем перед дорогой, - сказала она.
Мы сели. Мы не смотрели друг на друга. Взгляды были опущены. Встали.
- Мам, ты бидончик дай побольше для каши, - попросил Генка.
- Возьми на кухне тот, с которым раньше за молоком ходили.
Мать обняла меня.
- Значит, на фронт?
- Не плачь, мам.
Мать не плакала.
Я вышел во двор и свистнул два раза. В окне третьего этажа блеснули очки, и через минуту лейтенант Берзалин отдал мне честь.
- Моя мать хотела посмотреть на тебя, - сказал Вовка.
- Моя тоже.
- Нет, - произнес Генка. - Сейчас к матерям ходить нельзя - они плачут, уж это я точно знаю.
Мы минутку постояли и пошли к трамвайной остановке.