Да, мое семейное гнездышко не сложилось, и партийная организация части "правильно отреагировала". И хотя детей не было и, кроме нас двоих, никто не пострадал, развал ячейки, основы государства, грозил мне немалыми неприятностями. Когда в декабре семьдесят девятого замаячила на южных пределах тень Афгана, я стал первым кандидатом в бессрочную командировку.
Меня вызвал замполит, маленький шустрый мужичок, прикрывающий свою лысину "шиньоном" - длинными волосами, отросшими на височной части. Он уже имел беседу с моей супругой, и она "произвела на него впечатление". Она хотела сохранить "ячейку" и не видела повода для развода из-за случайного визита ее сокурсника.
Мы сидели в его кабинете тет-а-тет, и замполит даже попросил выйти секретаря парторганизации, который переписывал протоколы партийных собраний в толстые тетради с новыми обложками. Комиссия из политотдела наковыряла недостатки - приходилось устранять. Летчик первого класса, майор потел над бумагами, выдумывая не существующие выступления, призванные улучшить боеспособность и боеготовность подразделения. Он, этот майор, был хорошим, простодушным парнем, но ему нужно было "расширить" свою двухкомнатную, и он, проклиная все, высиживал в кабинете.
- Вы понимаете, что этот ваш шаг поспешен и совсем не обдуман? - настойчиво заглядывая мне в глаза, вопрошал замполит. - Ваша жена любит вас и носит под своим сердцем ребенка…
Вот это новость! Сказать ему, что впервые об этом слышу от него? Нет, только молчать. Может, ему еще рассказать о том, где висели подтяжки и галстук? Я слушал его с возрастающим интересом, думал о том, каков он будет в подобной ситуации, этот маленький человечек, так быстро и успешно делающий карьеру. До этого он занимал должность секретаря комитета комсомола воздушной армии, был на побегушках у секретаря партийной комиссии и члена Военного совета. Встретить и проводить московских гостей, организовать баньку с официантками, выпивон-закусон. Он хорошо знал многих космонавтов и, хотя сам не оканчивал летного училища, сумел создать о себе мнение как о человеке-легенде. Никто из сослуживцев не знал, что он учится в аэроклубе, и, когда получил пилотское свидетельство вертолетчика, его начальство было в шоке. Он же пробил себе летную должность, без которой продвигаться по службе в условиях воздушной армии было просто невозможно. Вот почему престижное кресло в штабе он поменял на рядового замполита - понимал: чтобы подняться, надо пройти все ступени. Да и кем он был там, среди полковников и генералов? Колюнькой - съезди-за-билетом, достань-привези. Здесь же он - воспитатель личного состава, величина, которую боятся и уважают около трехсот человек.
- Николай Матвеевич, я только отнимаю у вас время… Дело решенное.
- Вы - человек с характером. Это хорошее качество для летчика, да и летчик вы отменный. Но вот о личной жизни подумайте. Только недавно приняли вас в партию…
- Партии не жить с моей женой.
Выражение лица Николая Матвеевича поменялось, глаза блеснули холодным серым светом.
- Вот и в прошлый раз вы пошли на обострение. Устроили балаган среди представителей политотдела армии. Ну да это ваше дело. Вы сами держите судьбу в своих руках. По крайней мере, вам светила должность командира отряда. Теперь все это под вопросом.
На этом наш разговор закончился.
В эскадрилье работала комиссия политотдела по плану итоговой проверки за год, и у меня случилась стычка с одним из ее членов, подполковником Панищевым. Мы смеялись в курилке по поводу того, что я, командир корабля такой-то, вызываю на социалистическое соревнование командира корабля такого-то и при этом обязуюсь летать без предпосылок к летным происшествиям, соблюдать кодекс коммунистической морали, летать на оценки не ниже "хорошо" и "отлично" и т. д. (всего около десяти пунктов).
Мы обсасывали этот вид соревнований, и я сказал, что "боевые листки", за которые получает сейчас нагоняй редактор нашего звена, начали выпускать у Чапая в дивизии, но там Фурманов старался, чтобы больше было рисунков, потому что читать никто не умел. Откуда вывернулся этот Панищев и как услышал сказанное мной - непонятно. Он вызвал меня к себе на беседу и стал выговаривать за несерьезное отношение к "наглядной агитации". Но тут меня неожиданно поддержал другой подполковник - Манукян. Он сказал примерно следующее: "А что, летчик в чем-то прав. Пожалуй, эта форма уже устарела. Надо подумать, что тут можно изменить, и придать этим средствам новую динамику".
В комиссии заспорили, им стало уже не до меня, а в глазах у Коли Матвеича я увидел впервые недобрый свет.
Думаю, что до сих пор в политотделе моей родной армии изыскивают новые формы, а я уже здесь, где другие замполиты регулярно развешивают "Боевые листки" с нашими "маяками", "правофланговыми" и "левофланговыми" соревнований.
Стрелочка моих часов наконец-то подошла к цифре шесть. Пора было вставать…
* * *
Основной пилотажный прибор на любой летающей технике - авиагоризонт. По нему летчик задает нужные значения крена, подъема, снижения; пилот привязан глазами к перекрестью, обозначенному схематично крыльями и килем. За этим перекрестьем, на фоне двух половинок шара, голубой (небо) и коричневой (земля), - жизни людей, оторвавшихся от праматери: если гироскоп неожиданно выключится в облаках, когда естественный горизонт не виден, последствия могут быть самые плачевные. Этот прибор, ротор, рамка внешняя и внутренняя - все это покоится или вращается на трех осях, обеспечивающих три степени свободы. Одна из осей - главная. Наверное, есть такая и у людей. Только какая? Начальник, человек? Бывает, что от человека ничего, кроме должности, не остается…
Меня вызвали к командиру полка. Я спешил на командный пункт, волнуясь и гадая: кто мой новый начальник?
Большаков за мою бытность в авиации - четвертый командир, и счет среди предыдущих был в пользу начальников - два к одному.
В Большакове было много по-настоящему мужского. Крутой лысый череп подчеркивали мощные височные кости и широкая челюсть. Руки, поросшие рыжей шерстью, - непомерной длины, казалось, привыкли носить в ладонях тяжести, непосильные простым смертным.
Командир полка напоминал мне умудренного жизнью патриарха: вид грозен, но глаза подернуты пеленой усталости - в них нет злости… И все же они, эти глаза, умели темнеть; при обстоятельствах, где слова бесполезны, полковник мог попросту вздуть своим кулачищем.
Рассказывали, как командир прибежал в трусах к модулю, где летчики спьяну палили в воздух. Он вырвал у кого-то гитару и гонял ею пилотов, пока от инструмента не остался один гриф со струнами. Говорят, что струны жутко свистели в воздухе, и после этой акции желающих пострелять в ночное небо в полку почти не осталось…
…На командном пункте, возле длинного стола с полетными картами сидели Большаков и его заместитель. У окошка раздачи, куда подходили летчики, чтобы уточнить полетные задания, маячил дежурный оперативный, начальник химической службы полка майор Сидоренко. Часть лица "химика", обращенная к окну, была фиолетовой, глаза закрывали большие темные очки. Майор старался показывать командиру только вторую половину портрета, но тот, видимо, разгадал нехитрый маневр Сидоренко и, когда я вошел, упражнялся в остроумии:
- Что, Михалыч, опять табуретка гнилая попалась? Придется комбата наказывать за некачественную мебель. Прошлый раз, по-моему, беда случилась со стулом?
Михалыч молча пускал дым через нос, его желтые прокуренные пальцы с сигаретой мелко трясло…
Вчера Сидоренко был у нас на ужине. Мы не могли обидеть земляка и наливали ему от души. И сидели-то каких-то двадцать минут, еще и слова от него не услышали: вдруг - падение тела… Классически прямая спина, гордо поставленная шея; глаз, правда, не видно за очками, но в углу рта - дымящаяся сигарета! Нет, не киселем стекал Михалыч со спинки стула - рухнул стойким оловянным солдатиком…
"Посадка с низкого выравнивания, прямо на физиономию…" - прокомментировал Веня, ставя ему примочку. С явным опозданием пришел начальник физической подготовки полка, сожитель Сидоренко, краснощекий молодец, пустился в объяснения: "Никогда на одну и ту же сторону не падает… Прошлый раз завалился на правую".
- Дрозд, ну как ты? Все точки облетал? - спросил Большаков, задерживая мою руку в своем ковше.
- Все, - ответил я коротко.
- Сегодня принимаешь двадцать первый борт. Завтра, в четыре ноль-ноль - колеса в воздухе. Посадка - в Баграме, затем поступаешь в распоряжение Шанахина. Командарм сам поставит тебе задачу, он будет сидеть у тебя на правом кресле. Подробности - у Коваленко, найдешь его, расспросишь. Вопросы?
Вопросов не было. Вот тебе и ноль пятый!
…У одесситов - траурные лица. Командующий сороковой армии генерал-лейтенант Еремин отсрочил им замену на месяц. У Ласницкого глаза - чернее моря Черного: "Говорят, заявил нашему Шанахину: "Чего необстрелянных подсовываешь? Пусть месячишко влетываются"".
…Коваленко лежал в кровати. На столе - остатки закуски, утыканные бычками сигарет; в комнате плавают густые спиртовые испарения, смешанные с табачным дымом. Чтобы услышать несколько слов, пришлось трижды отрывать от подушки голову, заросшую жесткими, черными, пробитыми сединой волосами…
- Шанахину… не говори… ретрансляция… Ты прибыл для управления войсками… - еле выдавил Коваленко, и голова его снова упала.
"С информацией у нас не густо!" - подумал я.
* * *
Ровно в четыре, когда темень начинает бледнеть и контуры гор ломаной кривой разделяют светлеющий горизонт и землю, колеса двадцать первого борта, раскрученные о кабульскую бетонку, зависли в воздухе. Через двадцать минут мы уже были на стоянке Баграма.
"Ан-26" "РТ" с желтой цифрой "21" на фюзеляже - один из семи самолетов-ретрансляторов полка. Я давно знал, что у меня за спиной две тонны устаревшего оборудования. Современная аппаратура подобного толка могла бы уместиться в двух чемоданах… Мы - воздушный командный пункт, с которого управляют боем в горах. Заканчивается топливо - на смену приходит новый самолет, и так - все светлое время суток. Ночью наша "эртэшка" бросает осветительные бомбы там, где следуют колонны или идет бой.
Из кабины самолета просматривалась стоянка: хвосты "Ан-12" транспортной эскадрильи "советников", ровные ряды "мигарей" с афганскими опознавательными знаками.
Среди богов войны авиация - самый сокрушительный. Этот зрячий бог не умеет отличать мирных жителей от воинов, своих от чужих. С той высоты, откуда он мечет свои огненные стрелы, - все одинаковы… И еще: это бог скорости и мобильности. В восьмидесятом году в Афганистан хлынула наша армада с севера. Чего только не везли сюда! Обустраивались обстоятельно, надолго, строили бассейны, бани. Единственное, что не завезли, - гробы. Разве кто-то здесь собирался умирать? Для отправки в Кабул нам привозили трупы, завернутые в старые простыни, облепленные мухами, и бросали на рампу. Сладковатый привкус тления наполнял замкнутое пространство салона, желающих лететь с нами начальников (а они обычно предпочитали вертолету самолет) - не оказывалось, с открытыми форточками в кабине большой высоты не наберешь…
Мы ночевали на матрацах в самолете, укрывались старыми шинелями и самолетными чехлами. Это нам казалось лучшим вариантом, чем палатки, в которых жили десантники, охраняющие джелалабадский аэродром. При обстреле фюзеляж "антона" мог уберечь от осколков.
В пятом часу утра пареньки из Витебской десантной бригады будили нас ударами прикладов о фюзеляж. Мы угощали их сигаретами, промывали наскоро глаза водой из кружки и садились по местам. В воздухе висели шесть часов, и после заправки и обеда - столько же. Частоты наземных станций по каким-то неизвестным причинам не совпадали с нашими рабочими. Мы вынуждены были использовать командные радиостанции пилотов, предназначенные для связи с руководителем полетов. Двенадцать часов в воздухе - ругань и стоны, просьбы и требования, приказы и мольбы о помощи…
"Что неясного, твою маму… Патроны кончаются, окружают… давайте звено "полосатых"". У меня пропадал голос, подключался второй летчик, радист или оператор.
Главное - за всем этим не забыть, для чего у нас глаза, мы должны вращать ими на 360 градусов, иначе попадешь в "клещи" пакистанских перехватчиков. Идеальный случай - облака, но в облаках обледенение, самолет теряет скорость и высоту. К вечеру, после посадки в Джелалабаде, липкие наушники впору было отрывать вместе с ушами: голова гудела, как пустая кастрюля, по которой стреляют дробью… Полстакана спирта, тушенка, сон без сновидений - и новое утро в воздухе. Мы старались продлить время "висения", ведь, покидая на час людей под шквалом огня, мы оставляли их без связи, а значит, и без надежды. Это теперь "эртэшек" стало достаточно, чтобы организовать конвейер… А тогда мы занимались в самом прямом смысле испытательными полетами. Конструктор Антонов не мог предполагать, что война в Афганистане станет полигоном для его детища.
Желание "провисеть" над полем боя как можно дольше превратилось в соревнование между экипажами, где были свои рекорды, которые могли закончиться плачевно, но трагедий не происходило только потому, что пустой, легкий самолет, имея запас высоты и аэродром рядом, мог сесть без топлива. "Рекорд" принадлежал львовскому экипажу и составлял семь часов сорок минут в воздухе при посадке с выключенными двигателями.
Наверное, человек подспудно заряжен на рекорды. Скрытая пружина, которую можно назвать "задачей действия", толкает его на мобилизацию всех явных и невидимых возможностей. В этом игрище с техникой на войне, где нет никаких ограничений, и есть необходимость оставаться как можно дольше над полем боя (ведь от тебя зависят жизни людей), каждый из нас мог сказать себе: "Я сделал это!" Оказывается, человеку важно почувствовать предел возможного! Гордость ли это или торжество, где кажущееся немыслимым становится реальностью?
Технология такого полета заслуживает внимания.
Чтобы сократить расход топлива, нужно было выдержать минимальную скорость полета, ту, при которой самолет еще не сваливается на крыло, но каждую минуту это может произойти. Эта постоянная игра "на грани" в первые часы, когда топливные баки залиты до отказа, требует постоянного внимания. По мере выработки топлива задача упрощается, но "испытателям" важен предел, и постепенно уменьшая скорость, летчики доводили ее до значений, которые были ниже всех заложенных конструктором. Получалось, что пилоты вносили свои коррективы в возможности самолета.
…В восьмидесятом мы стояли в Джелалабаде, где базировался Цхинвальский вертолетный полк. У нас не было оружия, и ночью, когда со всех сторон слышалась стрельба, мы чувствовали себя беспомощными. Начальник штаба полка капитан Камелюк после очередной посадки повел нас на КДП. В одной из комнат лежали тяжело раненные, из открытой двери доносились стоны, над кучей использованных, пропитанных кровью бинтов кружили мухи. Камелюк открыл своим ключом комнату рядом. Здесь лежало оружие раненых и погибших. "Берите, что хотите… Вот гранатометы…" "Этого нам только не хватало!" - подумал я. Мы выходили с "Калашниковыми", я спросил: "Где расписаться?" Валера улыбнулся в усы и махнул рукой: "Видно, что ты тут без прописки!" "Тогда пошли, пропишемся!" - нашелся я, имея в виду "сто грамм".
Капитану светили две крупных звезды на погоны, но штаны просиживать в штабе Камелюк не любил, летал с экипажами на задания. За стаканом неброско, словно о приевшейся изо дня в день рутине, рассказывал, поглаживая ствол ручного пулемета, с которым не расставался:
- Тюки на верблюде порет, как лезвием… Чудно… Материя азиатская цветная - легкая, летит по ветру, будто живая… Если снаряды - то сразу облако. Пока развернешься, оно еще висит. Один караван особенно удачно накрыли. Погонщик остался жив, только верблюжьими кишками забросало.
Спрашиваю: "У тебя должность приличная, зачем тебе это?" Отвечает: "Ты никогда, наверное, на охоте не был". Нет, я не охотник, но понимал, о чем он говорит. К тому же слышал, что ребята возвращаются не с пустыми руками…
"А если завалят?" - не унимался я. "Нет, брат. Меня не завалишь!" - улыбнулся он и ушел со своей скорострельной "косилкой" на плече. Сильные руки, лицо темное, обветренное, с тугими мужскими складками, упругая походка….
В тот вечер Камелюк появился еще раз, притащил на самолет японский двухкассетник, нажал на клавишу. "…Петли дверные многим скрипят, многим поют. Кто вы такие? Вас здесь не ждут…" - хрипел Высоцкий о том, что "порвали парус". Клочья паруса бились на ветру, клокотал огонь в глотке Володи, пропитанной водкой. "На батарее нету снарядов уже, надо быстрее - на вираже…"
Быстрее на вираже - жизнь учит этому. Тогда мы пересекали границу впервые и строили заход на посадку в Джелалабаде, как в Союзе, на положенной, но слишком малой высоте для войны. Перед глазами взметнуло огненный жгут: трассеры от "ДШК" прошли в каком-то метре от кабины. Этот первый полет в Афганистане мог оказаться для нас последним. Тропы из Пакистана стали местом ожесточенных схваток за оружие, и нас поднимали туда, где шел бой. Но вот Кармаль пожаловался Брежневу: война войной, но не во вред торговле. Было приказано караваны задерживать и осматривать. А это задача куда более трудная, сопряженная с потерями.
…Мы улетали в Ташкент на два дня. В последние минуты перед запуском принесли носилки. На них с трудом я узнал осунувшееся лицо и знакомые усы. Неожиданно Камелюк ухватил мою руку, произнес, с усилием улыбаясь: "Не дрейфь, командир, все путем!"
Пуля из английского "бура" пробила днище вертолета и угодила ему в ягодицу. Надо было спешить - начальник штаба потерял много крови. Вертолетчики, из провожающих, совали мне в руки деньги: "Купи пару десятков чугунных сковородок". Нет, они не шутили. Чтобы облегчить вертолеты для полетов в горах, какой-то умник распорядился поснимать бронеплиты, защищающие пилотов снизу. Большим людям эта кампания представлялась месячным мероприятием, чем-то вроде прогулки в Венгрию или Чехословакию…
…Оставалось двадцать минут до взлета. Все светлое время суток надо висеть над непроходимой душманской трещиной - Панджшером, где властвовал Ахмад-Шах Масуд… "Газик" с командармом! Я пулей вылетаю из кресла, экипаж уже стоит под крылом. По команде "смирно" Веня выставляет вперед подбородок, его усы взлетают вверх.
Шанахин высок, подтянут, сухое лицо с властными складками наполовину прикрыто квадратным козырьком кепки.
- Товарищ командующий! - доложился я. - Прибыл в ваше распоряжение для обеспечения руководства операцией в районе Панджшера.
- Здравствуйте! - сказал генерал, и по тому, как его глаза потеплели, я понял: попал в самую точку (спасибо Коваленко).