Семен по сравнению с ним - невинное дитя. Может быть, поэтому ей хотелось опекать Земерова. Что бы сказала она, узнав, что и у Семена тоже с самого начала появилось странное, непонятное желание - покровительствовать ей.
9
- Сергей Иванович! - позвал Семен Бетехтина, когда тот проходил в цехе мимо него. - Я хотел поговорить с вами.
- Ну!
- Это насчет того…
- Чего "того"? Объясняешься, как кисейная барышня!
- Я сейчас согласен быть бригадиром.
- Знаешь что, работаешь ты быстро, а думаешь слишком медленно. Сколько времени прошло, как я тебе предлагал? Вот то-то и оно-то! Бригадиром утвержден Лукин.
- Он же временно.
- С пятницы постоянно. Работай лучше, а выдвинуть сумеем.
- Да я и не мечтаю о выдвижении…
"Верно, не мечтает", - подумал Бетехтин, а вслух сказал:
- Вот что… Завтра в клубе будет лекция, приходи. Там и поговорим.
Семен согласно кивнул головой.
Но он не пришел. В этот вечер у него поднялась температура.
* * *
Самым странным, непонятным человеком в цехе, по мнению Бетехтина, был Земеров. Всех понимал Бетехтин, а его нет. С одной стороны, вроде бы парень как парень: трудолюбив, сообразителен в работе, бесхитростный, улыбка у него застенчивая, детская, подкупающая. Кажется, о чем хочешь можешь договориться с ним. Ан нет, обмишулишься. От общественной нагрузки увильнул, бригадиром выдвинуть хотели - отказался, тихий упрямец. Слухи разные ползут: будто два дома купил, мать на базаре барышничает. Профорг Семеныч сказал как-то:
- С мещанским душком человечек.
Что-то есть в Земерове затаенное, неясное: порой смотрит испуганно, будто бить его собираются, глаза в сторону отводит, говорит тихо, коротко и натужно, голосом, который уже сам по себе вызывает у собеседника какую-то антипатию и настороженность. Но бывший строевик не привык доверяться первому впечатлению: знал, как сложен бывает, казалось бы, простой с виду человек.
Когда Семеныч сказал: "Земеров занемог что-то, наведаться бы" и многозначительно глянул на начальника цеха, дескать, заодно посмотрим и на его обитель, Бетехтин ответил:
- В конце смены договорюсь насчет машины и съездим.
Услышав вежливый голос Семеныча: "Нам к товарищу Земерову", увидев офицерскую выправку, строговатое лицо Бетехтина, Пелагея Сергеевна наметанным глазом определила: вошедшие - начальство и пробормотала:
- Тут он больной лежит. Айдате сюда.
Потом она заметила у ворот блестящую "Волгу" и совсем растерялась, чего с ней раньше не бывало, по-старомодному кланяясь, вышла в соседнюю комнату. Но, видно, очень уж ей хотелось знать, что за разговор поведут гости с сыном, и она сделала то, что делают все женщины, подобные ей: припала к замочной скважине. Разговор был не шибко интересный: где болит, какая температура, не дует ли в окошко?
Семен углядел, что гости незаметно вроде бы, но изучающе осматривают комнату. У Бетехтина лицо, как маска, а Семеныч что-то морщится, кривится. "Разбросано все у нас, а это мужик строгих правил", - подумал Семен.
Но у профорга были другие мысли: "Всю квартиру завалили вещами ненужными, жадины окаянные! Трое часов в одной комнате. Фарфор - и тут же коврик с пошлыми лебедями. Мамаша, как купчиха, на каждом пальце кольца золотые. Ни книжек, ни газет. Эх, люди!"
Посидев немного, Бетехтин и Семеныч распрощались. На комбинат возвращались подавленными, долго молчали - без того все ясно. Обоим было тяжело, не по себе как-то.
Вроде бы разные люди Бетехтин с Семенычем: один геркулес, со значком военной академии, молчаливый; другой не был в армии ни дня, низкоросл, говорлив, а вот взгляды одинаковые.
- Очень уж слаб, - сказал Бетехтин. - Врача с комбината надо послать. Как ее?..
- Елена Мироновна, а фамилию не упомнил.
- И всего только грипп.
- Деньжонок, видите ли, маловато, - усмехнулся Семеныч. - Поэтому работает без роздыха и у нас, и дома.
- М-м! Думается, что тут все посложнее, Семеныч, - Бетехтин вздохнул. - По-моему, вся эта мещанская обстановка придавила Земерова, а сам он выкарабкаться пока не может. Что-то у него там не срабатывает. Да!.. Как вы думаете, что бы мы могли сделать для этого парня?
* * *
Бюллетень закрыли, хотя Семен и чувствовал еще слабость. Сам напросился: "Уже ничего, температура тридцать шесть и шесть". Хотелось уйти из дома. Такое с ним было впервые. От многого это зависело. И от Елены: она, как и Семеныч, морщилась, сидя в комнате у Земерова. А в доме на этот раз было прибрано.
Никого не удивляли, не восхищали дорогие вещи; Семен смутно осознавал, что в доме у них все выставлено напоказ, все разноцветно и пестро, как платье у таборной цыганки.
"А она не подходит к нашей обстановке", - неожиданно с грустью подумал он, когда Елена впервые пришла к нему. Не эта ли скромность и изящество в костюме, да и во всем облике этой женщины, так влияли на него? А может быть, просто она первая из хороших людей, кого он узнал. В самом деле, с кем он до сих пор имел дело? Мать, ее подружки - базарные торговки. А все другие - и на улице, и на комбинате мелькали, как тени.
Семена одолевала вялость, хотелось сесть и не двигаться. Подошел Семеныч:
- Ну зачем на работу вышел? Разве можно…
Никогда прежде он не говорил с ним так тепло, просто, как-то по-домашнему.
- Поправляйся. А потом попросим, чтобы дали тебе на первое время работенку какую полегче.
Ушел куда-то. Вернулся с начальником цеха.
- Идите домой, Земеров, - приказал Бетехтин.
Голос громкий, начальнический, а рука мягко легла на плечо Семену.
Пелагея Сергеевна обрадовалась:
- Вот хорошо-то! Поешь и за курятник принимайся.
- Мне тяжело чего-то.
- А ты не поддавайся болезни-то, ворочайся помаленьку. По себе знаю, как поддашься - пропал. Она болезнь-то, тогда тебя цап-царап.
Пелагея Сергеевна взмахнула руками, будто хватая что-то, и захихикала.
Семен лег и бездумно глядел на толстую, с глубокой темной трещиной матицу; его мутило, в ушах был какой-то странный свист, тонкий, неумолчный. Ему подумалось: к кому он пойдет за помощью, если с ним приключится беда? К кому? Только не к Яшке, не к Алевтине. И не к матери.
Вспомнил… На той неделе приходил к Бетехтину сынишка. Лет пятнадцати. Держится с отцом как равный, спорит даже. Чувствуется, любят друг друга. Хороший парнишка. А вот у него, у Семена, до сих пор еще какая-то стеснительность, опасливость дурацкая; неловко, скованно, тяжеловато чувствует себя, когда разговаривает с людьми, особенно с малознакомыми. А близких у него почти нет. Другой так и мелет языком-то, так и сыплет шуточками-прибауточками. Он же все время молчит, будто ему слов не хватает. Только улыбается. Улыбка, как спасительный щит. Стеснительность, скованность, нервозность его люди принимают порой за криводушие и недоброжелательность.
Сколько всяких мыслей наплывает на человека во время болезни.
Профорг Квасков еще раз приходил к нему на квартиру. Сказал, как бы между прочим:
- Школу рабочей молодежи в январе откроют. Видел, на берегу возле комбината домище построен? Из стекла весь. Ребята с комбината записываются. Занятия после работы. Как ты смотришь на то, чтобы пойти в девятый класс?
Семеныч фальшиво кашлянул, глянул на Земерова искоса. Думал, зашумит тот. Но нет. Семен вспомнил, как говорила Елена: "Учиться вам надо…"
- А чего, э-э, пожалуй, надо попробовать…
"Ну, на сегодня хватит, - решил Семеныч. - Если с каждым приходом мы будем иметь хоть малый успех…"
10
В обеденный перерыв один из рабочих протянул Семену областную газету:
- Прочти-ка, голубок!
На второй странице был обведен красным карандашом заголовок фельетона "Хапуги". Неизвестный Семену автор вовсю ругал Караулова: Яшка на комбинатской машине возил кому попало дрова и мебель и клал денежки в свой карман. Ну, а дальше били и в хвост и в гриву Земерова:
"Имеет с матерью два дома полезной площадью 84 квадратных метра. Один из домов, расположенный по ул. Луговой, полностью занят квартирантами, которые ежемесячно выплачивают Земеровым 42 руб."
Корреспондент не забыл упомянуть и о двух огородах, о свинье, козе, кроликах, написал, что Пелагея Сергеевна торгует на базаре овощами втридорога. В конце заметки была фраза, самая неприятная для Семена:
"Такие, как Караулов и Земеров…"
Из проходной Семен вышел с кладовщицей цеха. Она тоже читала фельетон. Это Семен понял, как только та начала рассказывать, что позавчера ночью с фабрики меховых изделий воры утащили ондатровые шапки и шкурки ондатровые.
- Тыщи на две, не мене. И ловко сробили, слышь. В цехах люди были, у проходной - охрана. Говорят, кто-нибудь из заводских, не иначе. Вот уж за такие делишки надо б повыдергивать ноги. Тут те не то, что квартирантов держать…
Их догнал Яшка Караулов.
- О чем беседа? Видал, как нас с тобой в газете разделали?
Яшка вовсе не казался огорченным и глядел на Земерова с издевочкой.
Кладовщица свернула в сторону.
- Бойкая бабенция. Ну, так чего скажешь насчет газетки?
- Написали - значит, правильно.
- Разделали под орех растяпу, даже больше, чем меня. Так тебе и надо, слюнтяй несчастный.
- Подожди, до тебе еще доберутся.
Семена раздражал Яшкин вид - полушубок расстегнут, руки в карманах брюк, в зубах папироса, и весь он согнулся жуликовато. Говоря Караулову колкие, неприятные слова, Земеров чувствовал какую-то унизительную злорадность.
- И доберутся, и разберутся.
- В чем разберутся? - папироса во рту Яшки приподнялась и стала неподвижной, как сук на дереве.
- Да мало ли…
Яшка выплюнул папиросу.
- Ты, сволота, договаривай, коли начал, - угрожающе потребовал он.
- Ну, к примеру, чебачки куплю в магазине за сорок восемь копеек кило, а продам за рубль.
- А ты видел, как я продавал? Говори, видел? А если б и продавал, так что? Что тогда?
- Фрукты всякие с Украины… Вишня, яблоки, к примеру. Мало ли на Украине разных фруктов. Теплынь там - растут…
- Ты что… твою мать, ты что тут муть разводишь?!
Яшка выпрямился и остановился, задерживая Семена рукой: он не мог понять, что случилось с тихоней Земеровым.
- И потом спиртик…
- Что?!
- Спиртик, говорю. Кузьмич в Каменногорске здорово любит спиртик. А его тока на комбинате можно достать.
Яшка глядел тяжело, и Семена охватила дрожь, захотелось улизнуть. Чтобы не дать трусости разрастись и вместе с тем желая показать разницу между собой и Яшкой, Семен сказал с неожиданной злобой:
- Да и на меховой фабрике тоже, наверно, без вас с Ленькой не обошлось…
Это было уж слишком. "Даже в лице, кажись, изменился мерзавец", - подумал Семен. Но Земеров и сам всякий раз менялся в лице, когда шутки ради или всерьез его вдруг незаслуженно обвиняли в чем-либо нехорошем, и потому сомнение, появившееся у него на миг, тотчас исчезло. А злоба на Яшку росла, и хотелось перечить ему. Семен вспомнил разговор на квартире Сысолятиных.
- За шапку-то в Новосибирске больше полсотни дают. А жинка у братана твово что хошь провернет.
Они скрестились взглядами. На какую-то долю секунды, может быть, на сотую, Семен прочел вопрос в настороженном взгляде Яшки: "Неужели ты что-то знаешь?" И ответил: "Все может быть".
А потом он глядел на Семена, как всегда, прямо, ровно и строго - попробуй что-то пойми. Засмеялся:
- Силен! Шпиком бы тебя в старую пору. Полгорода пересажал бы. Будь здоров, - махнул рукой и свернул в переулок.
"Как он глядел". Семена будто огнем опалило. Тут же наплыл второй вопрос: "Что я-то все сомневаюсь, подозреваю в последнее время? Зачем?.." - и Семен прибавил шагу.
У дома Земеров повстречался с Анфисой-сплетницей.
- Семен Ильич, голубчик, - заворковала Анфиса. - Давненько собираюсь потолковать с вами. Пристрой к дому хочу сварганить. Подошли бы ко мне, присоветовали, как лучше. А?
- На кой вам леший этот пристрой? Двоим-то с сыном.
- Людей на фатеру впущу, как вы.
- Хм! А если я грабить буду, вы тоже? Ладно, зайду.
Он пошел, а Анфиса стояла в недоумении.
Полчаса спустя Яшка сидел в квартире Сысолятиных прямо в полушубке и шапке. Торопливо курил. Леонид стоял напротив, морщась и кусая губы.
- Связался я с тобой.
- Да не стони! - раздраженно отозвался Яшка.
- И все ты!.. Ну зачем тогда приволок этого цыпленка? Вот как укатают лет на десять. Вчера тип какой-то весь вечер торчал под окнами. И на фабрике все как-то подозрительно смотрят.
- Болван! - оборвал Яшка. - Кой черт будет за тобой следить! Давно бы схватили. Видали, что ты взял? Видали?! Не видали!
- Я в книжке читал, что сейчас все такие дела раскрывают.
- Ну да, все, - хохотнул Яшка. - Они напишут, только читай. Забудь, что было, понял? Знать ничего не знаешь. Я запрятал так, что тысяча чертей не найдет. Полежат до лета, а там сообразим.
- Пригрозить надо тому сволочуге.
"При-гро-зить", - едко усмехнулся Яшка.
Леонид ругал себя, что в тот злосчастный вечер поддался спьяна на уговоры Караулова и впервые в жизни пошел на такое дело.
А Яшка? Яшка тоже боялся. Если раскроют кражу, начнут, пожалуй, копаться и дальше и докопаются (нынче и в самом деле умеют) до других разных грешков Яшкиных, совершал он их и здесь, и на Урале, где жил когда-то; они, эти давние грешки, не особо беспокоили его прежде, но с каждым днем думы о них становились все более навязчивыми. Вот и давеча в разговоре с Земеровым он вроде бы слегка побледнел, чего с ним никогда не бывало. Как девчонка. И взгляд у того телка…
Яшка запугивал трусоватого, неустойчивого Сысолятина и врал ему с три короба о своем разговоре с Земеровым.
…Лекция в клубе закончилась около девяти. Семен шел по деревянному мосту, тоскливо поскрипывавшему под ногами: он был древен, этот мост, и по нему не ездили даже на лошадях, только ходили.
Темнота кругом. Зима в этот год припозднилась: вместо снега слякоть, река у берегов покрылась льдом, но посредине все еще текла жгуче-черная вода, ветер нес мокрый снег.
Тяжко было на душе у Семена. Какое-то странное, неприятное волнение овладевало им.
Раньше Семен не предавался слишком глубоким раздумьям; потому, видимо, что все время работал; мысли наплывали случайные, отрывочные и больше о том, как быстрее закончить дело, за которое взялся. Отношение к себе было двойственное: он понимал, что робок, необщителен, боязлив, и презирал себя за это. А работоспособностью своей гордился. Многие люди, которых знал Семен, казались ему болтливыми и ленивыми. Странно, мало кто замечает, как старательно работает он. В цехе замечают. Но ведь сколько сил он тратит дома. Часто подсмеиваются над ним, язвят. Щука сказал однажды: "Гляжу на тебя, мил-человек, и диву даюсь: с виду ты совсем не похож на предпринимателя". - "Если роблю много, значит, обзывать меня надо?" - угрюмо отозвался Семен. "Как хочешь считай, а все же ты молишься злому богу - стяжательству". Разозлился тогда Семен на Щуку. И, кажется, зря. Конечно, старикан - язва порядочная, но откровенен и доброжелателен. Хороший, в общем, старик. Елена им нахвалиться не может. Только зачем он так уверенно говорит: "Стяжатель!" И Семеныч с Бетехтиным… У тех другие слова, а смысл тот же: "Всю жизнь, товарищ Земеров, подчинили деньгам. Только бы больше, только бы больше!.. Не живете, а прозябаете. Эх вы!" Профорг поджидает его после смены и дорогой одно и то же поет. Да и Елена… Все! Как они смотрят на него… А ведь деньги Пелагея Сергеевна кладет на свои сберкнижки, которых у нее штук пять. Так что Семен и знать ничего не знает о мамашиных финансах. Но, видно, денег порядочно. Спросил однажды: сколько? Отмахнулась: "С голоду не умрем, не боись!" У Семена сберкнижек нет, и в карманах шаром покати, разве что мелочь какая появится. Правда, один дом записан на него, но это так, для виду. Вроде батрака у мамаши стал: короткий сон, еда и работа, работа. Не будешь же каждому говорить, что и как. Прежде не думал обо всем этом, некогда было думать, а во время болезни мысли назойливые, тревожащие, злые лезли и лезли в голову, непривычно будоража и вызывая бешеный стук сердца: "Почему?.. Зачем?.. Отчего?.." Теперь он понимал: так жизнь сложилась потому, что он безвольный человек и привык бездумно ко всему относиться. Но ведь можно и по-другому поставить вопрос, если не знаешь человека: "Жадина?", а узнав, подумать: "Не слишком ли глуп?" От последних слов заскрежетал зубами и поморщился. Теперь он часто злился на мать, все в ней, даже уверенная покачивающаяся походка, стало раздражать его. Когда узнала, что Семен пойдет в вечернюю школу, аж позеленела от злости. Хорошо он ей ответил тогда: "Ты как из прошлого века…"
Уйти бы куда глаза глядят, уйти в чем есть. Сегодня, сейчас. Почему сейчас? А зачем тянуть?
Семен испугался этих беспокойных мыслей, вдруг нахлынувших на него, и недовольно кашлянул. А вопросы, одни и те же, по-прежнему лезли назойливо: "Почему?.. Зачем?.."