2
"Почему же у меня такое скверное настроение? Не предчувствие ли?" Отмахнулся: "А, чепуха!"
- Устал я, - сказал шофер.
- Отдыхай, Андрей. Приходи завтра утречком.
Заместитель председателя, она же главный агроном колхоза Екатерина Петровна Хомякова сидела у себя в кабинете. Хомякова почему-то упорно не хотела сидеть в кабинете председателя даже тогда, когда Федоров уходил в отпуск.
Екатерине Петровне тридцать восемь, а выглядит она на все пятьдесят: полное лицо с морщинами, усталая поступь. Была Хомякова на удивление спокойной и там, где надо бы сказать что-то резкое - от руководителя это иногда требуется, - ограничивалась обычными для нее деликатными фразами. У нее удивительная память. Федоров не встречал другого человека с такой цепкой, свежей памятью: знает всех колхозников по имени-отчеству, кто где живет, сколько имеет детей, чем увлекается. Может по памяти без конца перечислять цифры, факты, ничего не путая.
Всех ребятишек в деревнях знает и, конечно, они ее. На полях, на улице, на фермах заводит короткий разговор с прохожими: "Здравствуйте, Анна Павловна! Ну, как дочь растет?", "Как дела, Степан? Сколько нынче зайцев застрелил?", "Что пишет Андрей из армии?" Людям это нравится, и Екатерину Петровну уважают.
"Женщины более чутки и аккуратны, чем мы, мужчины", - подумал к чему-то Федоров.
Хомякова часто оставалась за председателя, и Федор Федорович чувствовал неловкость от того, что она работает за него, а он все ездит, где-то заседает, перед кем-то отчитывается или делится опытом.
Принесли документы, подготовленные ему на подпись бухгалтерией и инспектором по кадрам. Запрашивало сведения о работе райсельхозуправление.
"Много же требуют от нас отчетов. Особенно по зоотехнии, - подумал Федор Федорович. - Сплошной поток циркуляров и бумаг. А ведь всякая бумага тянет за собой ответную, Запрос писать проще".
Перед обедом позвонили из райсельхозуправления.
- Федор Федорович, нас интересует сохранность скота…
- Почему не звоните зоотехнику?
- Его телефон не отвечает.
- Но ведь в месячном отчете все было указано.
- Надо кое-что уточнить.
Ох, уж эти уточнения! Они тоже отнимают немало времени. Колхоз отправляет около десятка разных отчетов в месяц - в райсельхозуправление, в банк, в статистическое управление - мало ли куда. По животноводству, полеводству, о ремонте сельхозмашин, расходе горючего и о многом другом.
Разговор с райсельхозуправлением не клеился. У Федорова не было под руками нужных документов. Кроме того, надо было еще позвонить в две бригады, кое-что выяснить. Подошла Хомякова и быстро ответила на все вопросы. По памяти.
Потом он обедал, ездил в бригады. По дороге мучительно раздумывал: "Выключил ли я газ?" Последнее время его часто донимали вопросы: "Выключил ли я газ?", "Закрыл ли я дверь?", "Положил ли в сейф документы?". Возвратившись под вечер, зашел к Хомяковой, и та сообщила:
- Вас вызывают на совещание в сельхозуправление. Завтра в одиннадцать.
- Да что это такое? Я же только из района.
- Совещание у… - Хомякова назвала фамилию начальника райсельхозуправления. - Просили без опоздания.
Взглянув на хмурое лицо Федорова, Екатерина Петровна добавила с едва заметной усмешкой:
- Завтра в шесть у нас профсоюзное собрание. По плану.
Позвонил редактор районной газеты:
- Федор Федорович! Мне сказали, что вы будете в сельхозуправлении. Не смогли бы вы после совещания зайти к нам в редакцию? Наши журналисты хотели бы встретиться с вами, задать вам ряд вопросов о делах колхоза. Отчет о встрече мы дадим в газете. Ну и, естественно, снимочек. Задержитесь ненадолго.
Какой нелепый день! Голова тяжелая, как котел. Прошлой ночью он почти не спал, так… чуть-чуть. А днем никогда не ложился - все равно не уснуть, только голова разболится. Вспомнилось… В молодости Федор Федорович спал так крепко, даже днем, что мать не могла его разбудить и, рассердившись, хватала за ноги и таскала по избе. Вскочит, бывало, в голове свежо, на душе радостно и хочется прыгать. Всему свое время. Отпрыгался.
Под вечер был еще один звонок из райцентра. Федоров услышал голос председателя райисполкома. Тот интересовался, как идет уборка, спрашивал о кормах для скота, о вспашке зяби. Пообещал приехать в колхоз. Федор Федорович всегда радовался его приезду: председатель райисполкома поможет и советом, и делом. Не чинодрал, не зазнайка, славный, обходительный человек.
Трубка помолчала секунды две-три:
- Жалуются тут на вас, Федор Федорович. Кто? Да директор СПТУ. Учащиеся очень хотели бы послушать ваше выступление. Он дважды обращался к вам, но вы отказываетесь. Конечно, сейчас не до выступлений, и я ему сказал об этом. Но при случае… Когда-нибудь поедете в сельхозуправление или райком. Совсем отказываться нельзя, я думаю. Ведь вы теперь у нас становитесь знаменитостью.
- Я им что - Олег Попов?
- Эспэтэу готовит кадры для сельского хозяйства. Об этом мы не должны забывать.
- На мою долю, Семен Петрович, в отдельные месяцы выпадает до десяти-пятнадцати собраний и заседаний. Согласитесь, что это все-таки много. Столько времени уходит. Если собрание в районе, надо еще доехать. На многих собраниях приходится выступать. И почти к каждому выступлению готовишься.
- Заседаем мы, конечно, немало. Но никто вроде бы не жалуется.
- Да, кое-кому нравится ездить и заседать.
- Учтем, дорогой Федор Федорович, учтем.
Говорит дружески, весело. Их району повезло: все руководители здесь общительные, добрые, бюрократов нет.
"Бюрократов нет, а бюрократизм есть", - подумал Федоров. А вслух проговорил:
- Если нет особой надобности, не нужно отрывать председателя колхоза от работы. Особенно в дни хлебоуборки, заготовки кормов и сева.
Он сказал о многочисленных отчетах, телефонных звонках и добавил:
- Я тут хронометраж проводил на прошлой неделе. Что получается? Затраты рабочего времени, не связанные непосредственно с производством, составили у меня тридцать шесть процентов.
В трубке послышался вздох:
- Ну, не все же время так.
- Верно! Бывают недели, когда значительно больше тридцати шести процентов.
- Не хотите ли вы сказать, что собрания вообще никакой пользы вам не приносят? И что не нужны никакие отчеты!
Сейчас голос у председателя райисполкома был уже иным - громким и сердитым.
- Я этого не сказал. Только зачем мы на собраниях часто повторяем одно и то же? Общие, всем понятные слова. Длинные доклады. Бесконечные прения. Да хоть бы дело говорили. А то большинство выступающих переливают из пустого в порожнее. И на какие только собрания не приглашают? Дней десять назад я был на собрании, где обсуждался вопрос об охране памятников истории и культуры. Ну, какие у нас в колхозе могут быть памятники? Правда, я один был из председателей колхозов.
- Чего ж сидел? Ушел бы.
- Ушел, конечно. Но ведь надо было приехать туда, посидеть сколько-то и уехать обратно. Или вот совещание о санитарном состоянии предприятий общественного питания…
- Но это же вовсе не обязательные совещания. Вы могли там и не быть. Сказали бы, что у вас нет времени. Зачем ехали?
- Не всегда знаешь, какой вопрос будет обсуждаться. И потом все предупреждают - явка обязательна.
В трубке опять послышался вздох.
Федор Федорович вдруг ясно понял, в чем причина скверного настроения - бессонная ночь, собрания, звонки… И ненастье. Откуда быть хорошему настроению…
Он уходит из конторы обычно позже всех. Сегодня решил уйти пораньше.
3
Дома Федоров чувствовал себя легко. Еще много лет назад, когда его избрали председателем, жена Шура начала внушать ему: "Дома не думай о работе, все неприятности старайся выбросить из головы. Квартира - отдых". Он сначала смеялся: "Какая наивная!" Потом начал раздумывать: "А почему наивная?" И, открывая калитку, настраивал себя: "Я дома. Я отдыхаю". А если тягостные мысли все же одолевали, он садился в кресло, свободно опускал руки и без конца повторял: "Я отдыхаю. О работе буду думать завтра, завтра. Я отдыхаю. Мне легко, мне весело". И странно: эти простые слова, часто повторяемые, действовали на него лучше лекарства.
Пришла жена. Спросила, снимая плащ:
- Кто у нас дома?
И ведь знает: дома может быть только муж, две дочки учатся в институте и давно уехали в город.
У Шуры всегда бодрый, веселый голос. С годами он стал более низким, приобрел легкую хрипотцу, но оставался по-прежнему веселым и бодрым. Шура работает учительницей.
Хорошо, когда жена - неунывающий человек.
- Устал? Отдыхай. Я сделаю все сама.
У них в квартире тепло, чисто, уютно. Ковры, дорогая мебель, всевозможные красивые безделушки. И книги, много книг. Федор Федорович не понимает людей, которые не хотят по-настоящему благоустраивать квартиру, замусоривают ее, ставят какую попало мебель. Сейчас у сельских жителей есть деньги, но их надо расходовать умело. Федоров зря копейку не выбросит и колхозную, и свою собственную. Он и на собрании колхозников говорил о благоустройстве квартир. Вот то было нужное выступление!
За окном завывал ветер и продолжал лить холодный дождь. "Кончится ли он когда-нибудь?"
По радио стали передавать что-то о школьниках. Видимо, это подтолкнуло Шуру на разговор, который она начала:
- В субботу у нас будет викторина. Так вот… меня просили поговорить с тобой: не сможешь ли ты выступить? Расскажешь, что нового в колхозе. Минут на десять, пятнадцать. Ребятам будет интересно. С шести вечера.
- Викторина?
- Викторина.
- Я вам подошлю знаешь кого?
- Кого?
- Нового баяниста Дома культуры. И то по знакомству подошлю. Поскольку это в мои обязанности не входит.
- Хватит смеяться.
- Подожди! Это не простой баянист. Закончил музыкальное училище.
- Хватит, хватит!
- Хорошо, будем говорить серьезно. Как только закончим уборочную и все самое спешное, придем к вам в школу. Возьму с собой кого-нибудь из специалистов, хорошего комбайнера, передовую доярку и поговорим с ребятами. Но поговорим по-настоящему, неторопливо. Чтобы польза была. А то - викторина!..
- Чего ты взъелся? Не можешь - не надо.
"Вроде бы ничего не произошло, а настроение совсем испортилось. Как будто кто-то ни за что ни про что обругал тебя".
Видимо, это же чувствовала и жена.
- Что ты сегодня взвинченный такой? Бог с ней, с викториной! Я тебя сейчас покормлю знаешь чем? Нет, ты не догадаешься. Варениками с творогом.
Резко зазвонил телефон. Взяв трубку, Шура сказала:
- Тебя. Из района.
- Кто?
- Педучилище.
- Скажи, что меня нет.
- Как нет? - жена говорила торопливым шепотом, прикрывая трубку рукой. - Такой повелительный голос. Не женщина, а прямо генерал.
- Скажи, что уехал.
- Сейчас, сейчас (это она проговорила в трубку). Куда уехал? (это - мужу). Что я буду врать? Иди!
- Ну, скажи, что заболел. Умер! Скажи, что хочешь.
Нет, он сегодня и дома чувствовал себя как-то не так, тяжело, напряженно. Условный рефлекс, выработанный много лет назад, - за порогом дома успокаиваться, отрешаться от всех забот и неприятностей - на этот раз не сработал.
ПО СИБИРСКИМ ДОРОГАМ
В бытность мою на архивной работе проходила так называемая научно-техническая обработка документов губернского жандармского управления, сложенных в глубоком подвале древнего здания, бывшего когда-то архиепископской резиденцией. Мы читали одно за другим дела, осторожно перевертывая пожелтевшие, порой даже полуистлевшие странички, исписанные людьми, коих давно уже не было в живых, ставили на обложках заголовки, номера фондов, описей и другие цифры и надписи - без них в архиве запутаешься, не разберешь, где и что. Жандармские документы были в длинных обложках, вверху - черные буквы "Секретно".
Одно дело больше других заинтересовало меня - донесение помощника начальника губернского жандармского управления о Дмитрии Решетникове. Убористый писарский почерк с загогулинами, какого уже не встретишь теперь, без знаков препинания и кавычек:
"…Старший унтер-офицер на пункте Шмелев донес, что крестьянин деревни Каменка Решетников Дмитрий в разговоре с мещанином Заляпугиным Иваном сказал: "А что это ты так царем интересуешься? Какую такую ты получил от него пользу? А, по-моему, царь и не нужен вовсе". На что Заляпугин ответил Решетникову: "Я за царя готов умереть и отдать все, что только имею". На это Решетников выразил так: "Смотри-ка, как ты дорожишь царем-то. А я считаю, что он нам совсем бесполезен. Нашел, чем дорожить". Все вышеизложенное слышали и рассказывали мещанин Иван Заляпугин, купеческий сын Кузьма Ревягин. Подтверждает рассказанное крестьянин Василий Глухарев, за исключением того выражения, что "нашел, чем дорожить", какового он не упомнит, было ли произносимо Решетниковым".
Позднее мне попалось несколько совсем обветшавших - разрываются как вата - маленьких листочков. Какой-то прапорщик Шергин доносил начальнику губернского жандармского управления, что крестьянин Дмитрий Решетников почем зря ругает губернские власти, поносит богатых и вообще ведет себя "мерзко и недостойно". Прапорщик перечислил "проступки" Решетникова и в конце с огорчением отметил, что исправник, прибывший в Каменку для производства обыска, не застал там Решетникова, "каковой выехал в неизвестном направлении".
Бунтарь Решетников заинтересовал меня.
История - вещь капризная, в ней тоже бывает везение и невезение: заслуженный вроде бы человек, а материалов о нем нет, только воспоминания очевидцев. Умирают очевидцы и что же остается? Так и с Дмитрием Решетниковым. Кроме тех архивных документов, я нашел о нем лишь одну статью в районной газете. В ней хвалили Решетникова, но все как-то не конкретно, "в общем и целом".
Шло время, наплывали новые дела и заботы. Но я нет-нет да и вспоминал о Дмитрии Решетникове и однажды, выбрав время, помаленьку-потихоньку (сперва на пароходе, потом на грузовике) добрался до Каменки - небольшого села на берегу Иртыша, столь древнего, что колхозники даже не знали, когда оно появилось и почему так прозывается. Здесь мне указали на самого старого каменца, семидесятишестилетнего Трофимыча, жившего посередине села, на пригорке, откуда как на ладони видны были кочковатые, с обильным кустарником луга за рекой. Дом был светел, имел высокую крышу, печную трубу с металлическим петушком, веселенькое крылечко и вообще выглядел среди прочих, по-сибирски мрачноватых рубленых изб, как-то по-петушиному, бойковато.
Трофимыч, старик с виду еще довольно крепенький, но уже с потухшими глазами, налаживал на крылечке удочки. Я хотел попросить его написать для архива воспоминания о Решетникове и послушать, что он расскажет. Но старик был не только сдержан - не сразу ответит, а сколько-то думает и говорит мало, но и неприятно угрюм. В общем, о Решетникове он начал рассказывать как-то не так - натужно и слишком общими фразами: "Хороший был мужик, чо уж тут говорить, открытый был. Не хитрил и не блезирничал. И сроду ничего не решал с бухты-барахты. Какие такие примеры? Что я их при себе, что ли, держу, эти примеры?"
Спрашиваю и чувствую, что ничего-то мне Трофимыч толком не расскажет. Еще посидели. Уже в избе. Все то же: "Фасона не гнул… И можно было не бояться, что он в чем-то объегорит тебя…"
Старик вытянул откуда-то из глубины толстого комода старинную фотографию и ткнул в нее темным пальцем:
- Вот он! А вот я, вверху.
Фотография хорошо сохранилась. Да и что бы ей не сохраниться: в теплой избе, в темном комоде.
У Решетникова было впечатляющее лицо, все на нем какое-то крупноватое - лоб, нос, губы, подбородок; седые, видать, жесткие волосы ежились, дополняя суровость глаз и глубоких морщин возле носа.
Трофимыч нацарапал несколько страничек о Решетникове - перечень главных событий, половина фраз опять "в общем и целом", и отдал мне, не сразу, правда, а после некоторого раздумья, фотографию. Маловато, но что сделаешь. И тогда я решил схитрить - напросился на рыбалку, изобразив дело так, будто все, что надо, я уже выспросил и теперь мне прямо-таки не терпится поудить в здешних местах. Он согласился, без радости.
Заночевал я в избе одинокой старушки, куда направляли всех командированных. А туманным утром мы проплыли на лодке вниз по Иртышу до звонкой речушки-притока; вода в ней была на удивление студена и прозрачна, как колодезная, и расположились тут со всем своим рыболовным хозяйством - четыре удочки, черви в консервной банке, ведерко. Посидели, и я выставил на траву бутылку красного вина и сыпанул из кулька конфет: "Холодновато что-то, давай-ка маленько обогреемся". - "Почему ты не сказал, ядрена палка, что выпивка будет, я б насчет закуски сообразил". В общем, мало-помалу у Трофимыча начал развязываться язык. Говорил он хрипловатым басом, как-то странно сжевывая окончания фраз. Сопел. Спина тощая, жалко согнутая. Если на спину глядеть, сто лет можно дать. Он то и дело произносил даже мне, местному жителю, непонятные, заковыристые словечки, каких не найдешь ни в одном словаре. Я немножко "приглажу" язык старика.