– Хитёр этот твой Сайпи, ничего не скажешь! Что же, комиссар, слово есть слово, даже когда оно даётся врагу. Только скажи: скольких наших они из этих винтарей ещё подстрелят?
– А что делать-то?
Смолин только руками развёл.
Тела боевиков и снайперские винтовки Кравец повёз сам.
Обмен прошёл без эксцессов. Разведчики выгрузили убитых чеченцев у подъезда. Из него вышли несколько боевиков в масках. Один из них знакомым голосом спросил:
– Вынтовкы гыдэ?
– Здесь, – ответил Кравец и показал одну из "эсвэдэшек". – Отдам, когда передадите наших…
– Жды! – сказал боевик и вместе с товарищами скрылся в подъезде.
Через десять минут они вынесли тело первого солдата, за ним другого, третьего…
Когда все тела были погружены в десантное отделение БТРа, Кравец передал винтовки старшему. Тот внимательно осмотрел каждую, заглянул в прицел, подёргал затвор – остался доволен:
– Парадок. Можеш уезжат.
Вернулись к своим. Осмотрели убитых. Это были солдаты и офицеры первой мотострелковой. Лица троих представляли собой кровавое месиво. Ещё трое сильно обгорели. Тело старшего лейтенанта Морозова было изувечено, но голова уцелела. Ещё один убитый – командир взвода Рязанцев – был без головы. Его опознали по наколке на левом плече – "Московское СВУ". На теле Рязанцева были видны следы пыток, а ладони пробиты. Очевидно, перед смертью его распяли.
У Смолина желваки заходили на скулах. Он ссутулился ещё больше и молча ушёл в штаб-подвал. Кравец отправился следом. Все необходимые распоряжения по отправке погибших отдал Долгов.
Ночью они решили раскупорить остатки водочного энзэ.
Рядом крутился щенок дворняжки, которого солдаты нашли среди руин соседнего дома. Был он мохнатый, округлый, смешно переваливался на коротких лапах и всем своим видом подтверждал кличку, на которую отзывался, – Шарик. Щенок холодным носом тыкался в ладони то к одному, то к другому. Наконец он устроился на коленях Долгова, время от времени поскуливая, преданно заглядывая ему в глаза и пытаясь лизнуть в лицо.
Смолин достал заветную фляжку. Закуска – тушёнка и сухари из сухпайка.
– Кстати, мужики, сегодня день рождения у моего Ваньки, – неожиданно вспомнил Кравец. – Телеграмму бы дать… Только откуда? Впрочем, жена телеграмму сыну всё равно не покажет. Всё делает, чтобы его от меня отвадить.
– Это наши бабы умеют, – подтвердил Долгов. – Моя вот заладила: костьми лягу, но Андрюху в военное училище не отпущу! Ты, мол, за всю родню своё Родине отдал… С другой стороны, их тоже понять можно: с нами натерпелись! Не хотят для детей такой же судьбы… Ну, давай, Александр, за твоего сына!
Выпили. Закусили.
– Слушай, комиссар, – сказал Смолин. – А ведь праздник-то двойной. И у тебя тоже что-то вроде дня рождения: из самого логова боевиков, ёкарный бабай, живым вернулся.
– Это точно.
– А с сыном, думаю, отношения наладишь, когда война закончится. Мальчишке всегда отец нужен! Повзрослеет, своими, а не материнскими глазами на тебя посмотрит, всё поймёт. За это и выпьем!
Выпили снова. Потом где-то неподалёку начался обстрел. Затявкали пулемёты. Глухо рвануло несколько мин. С жутким воем пронеслись над руинами школы "эрэсы".
Выпитая водка сделала своё дело. Наконец прорвало и Кравца.
– Понимаете, мужики, мы же четыре года с Шаловым в одной казарме жили, вместе в выездной караул ездили… Конечно, Шалов и тогда не был ангелом. Перед начальством выслуживался, нас, курсантов, мурыжил. Но всё это воспринималось как завышенная требовательность, что ли, или просто как черта характера. А оказалось, что он по жизни сволочь! И Мэсел, ну, Масленников, который помог нам деньгами перед отъездом, такой же гад! Он ещё в юности Шалову зад лизал…
– Брось, Саня, душу рвать, – сказал Смолин. – Не стоят они того!
Долгов, с ладони кормивший Шарика крошками, поддержал:
– Не казнись, Александр. Каждому ведь в душу не заглянешь. И потом, подумай: может, Сайпи этот на самом деле искренне убежден, что за свою землю воюет, и мы для него – оккупанты.
– Пусть так, – не принял дружеского утешения Кравец. – Пусть Шалов воюет за свою Родину, а Мэсел? Он-то ведь – русский. Он-то как с ними?
– Ты как будто Маркса не читал, – удивился Долгов. – При десяти процентах прибыли капиталист согласен на всё, при двадцати становится оживлённым…
– Да помню я, Вася. При пятидесяти готов сломать себе шею, а при ста процентах и мать родную продаст, и отца!
– Во! Учение Маркса всесильно, потому что оно ве́рно! – кивнул Смолин. – Только я с вами, ребята, не согласен насчёт Родины. Для бандитов всех мастей нет такого понятия. Они – космополиты! Поэтому ты, Саня, не грузись по поводу своих однокашников. Не люди они, ёкарный бабай! Твари! А с тварей какой спрос?
– Да, умом-то я всё понимаю. Только сердцем принять не могу. Откуда они взялись? Ведь в политическом училище учились! Книжки те же самые, что и мы с вами, читали, про Мересьева, там, про "Молодую гвардию"…
– Книжки-то одни, а выводы из книжек, получается, разные сделали, – Долгов неосторожно ущипнул Шарика и тот цапнул его за руку. – Вот, глядите на псину. Я его кормлю, глажу, а он кусается…
Кравец продолжал настаивать:
– А как же честь офицера?
– А может, всё дело в том, что и не воспитывали в нас никакой чести, – задумчиво произнёс Смолин. – Идеи воспитывали, а чести нет. Идеи-то в голове, а честь – это то, что в душе…
– Откуда же, командир, у тебя честь взялась, если в тебе никто её не воспитывал?
– А я тебе скажу откуда. От отца с матерью. Понимаешь, Саня, мне кажется, что только в семье это всё и закладывается. С самого детства. Если ребёнок уже с детского сада говнюк, то и в любом возрасте таким останется. Как у Маяковского: "Вырастет из сына свин, если сын свинёнок!"
– В том-то и дело, что у Шалова дед – фронтовик, в Сталинграде был. Дядя – генерал. У Мэсела отец – вообще чуть ли не министр! А дядя парткомиссию у нас в училище возглавлял. Неужели они чему-то плохому учили?
– Не знаю насчёт их родичей, но всё-таки настаиваю: человек, хорошо воспитанный с детства, не переменится ни при каких обстоятельствах.
– А как же знаменитый принцип соцреализма? Изменение личности к лучшему под воздействием общества?
– Ты сегодня свой принцип на практике увидел! Давайте лучше наших ребят помянем. Третий.
Они выпили. Возникла долгая пауза. Даже Шарик на коленях у Долгова притих.
Смолин первым нарушил молчание:
– Ты вот про свой выездной караул вспомнил, комиссар. Я так думаю, мы все с самого рождения стоим в карауле. Только одни – часовые света, другие – тьмы. И смены с этого поста не будет, пока живём.
– Во-во! Как тому часовому во время Первой мировой, которого засыпало в подземном складе с продовольствием… – подхватил Долгов.
– И он его бессменно охранял двадцать лет, пока его перед Второй мировой не отрыли: заросшего, ослепшего, полубезумного… – сказал Кравец. – Ты что, в эту легенду веришь?
– Сказка – ложь, да в ней намёк.
Кравец, подумав, заметил:
– А мне больше нравится рассказ Леонида Пантелеева о мальчишке, которого во время игры поставили на пост, а потом забыли. Все его друзья разбежались по домам. Уже ночь, а он всё стоит. Плачет да стоит. Как мы с вами, мужики.
– Ну, только не плачем пока.
– Погоди, не зарекайся…
5
Через два дня на улице Лермонтова граната попала в БМП Кравца. Он ещё в начале боя сел за пулемёт. Стрелок из его экипажа был ранен, да и обзор из башни лучше.
Почти сразу обнаружил позицию гранатометчика в угловом доме. Выпустил несколько длинных очередей – в ответ. Тут сбоку прилетела вторая граната. БМП залихорадило. Движок взревел и захлебнулся. Башня наполнилась удушливым дымом. А по броне пули горохом – не высунешься. Он склонился к водителю. Солдат был мёртв. Оставалось одно – выбираться самому.
Воспользовавшись затишьем, Кравец выбросился из люка и побежал к ближайшему дому. Когда до него оставалось совсем немного, в спину ударило.
Кравец по инерции сделал два шага и упал лицом вниз.
Пришёл в себя оттого, что кто-то волочёт его за ноги. Резкая боль пронзила всё тело. Он застонал и снова потерял сознание. Очнулся во второй раз уже в каком-то помещении.
– Держитесь, товарищ подполковник, – склонился над ним незнакомый и чумазый боец. – Только не спите! Нельзя закрывать глаза! А мы "чехов" немного отгоним и заберём вас отсюда, – сказал и исчез.
Рядом раздались автоматные очереди. Несколько пуль тонко звенькнули над головой, вонзаясь в кирпичную кладку. Посыпалась сухая штукатурка.
"Где я? Кажется, в доме… А может, сарае… Какая разница?" – Кравец сделал над собой усилие, чтобы остаться в сознании: боец прав – закрывать глаза нельзя.
Вот и вспомнил, как первый раз оказался под обстрелом.
В роте охраны, куда после училища Кравец прибыл замполитом, был казах по фамилии Джамаев. Ростом – метр с кепкой. Ручки хилые, ножки кривые. Как призвали такого в армию, одному Аллаху известно. Толку с Джамаева не было никакого. В караул не назначить, так как на всех стрельбах постоянно попадает в "молоко". Как ни бились с ним, объясняя, как держать автомат, он приклад не к плечу приставлял, а засовывал под мышку, закрывал не левый, а правый глаз. На замечания твердил, как заведённый:
– Моя твоя не понимай!
Всё это надоело ротному, он поставил Джамаева в тридцати шагах от мишени и приказал:
– Стреляй, как хочешь, но если не попадёшь в мишень, останешься без обеда!
Джамаев выстрелил и… не попал. В общем, мучились с ним полгода, потом решили всё-таки поставить на пост, чтобы не задаром армейский хлеб жевал. Проверять караул в этот день выпало Кравцу. Как положено, отправились на посты вместе с разводящим и караульным свободной смены. Дошли и до того поста, где нёс службу Джамаев. Когда до колючки оставалось метров двадцать пять, раздался крик:
– Сотой! Сотой!
Они остановились. Разводящий откликнулся:
– Джамаев, это я – разводящий, иду с проверяющим!
Но казах то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит:
– Сотой! Сытырыляю! – и выпустил по ним очередь.
Пули прошли буквально над головами. Кравец и солдаты уткнулись лицом в снег. Джамаев продержал их так около часа, пока уговорами его не убедили больше не стрелять. Вероятнее всего, просто подошло время смены и ему самому захотелось уйти с поста.
Кравец после этого происшествия гадал: почему казах их обстрелял? Может, надеялся, что больше не поставят в караул? Не тут-то было. Ему за неуставную пальбу вкатили трое суток "губы", после которой он стал нести службу наравне со всеми. И даже однажды проявил себя как отличный стрелок. В День Победы в 1979 году на пост, где стоял Джамаев, проник нарушитель с рогами. Короче – лось. Загнанный охотниками, он прорвал два ряда колючей проволоки и выскочил в пятидесяти метрах от Джамаева. Казах двумя одиночными выстрелами свалил матёрого самца больше тонны весом. Причём одна пуля угодила лосю в лоб, вторая, когда зверя развернуло, попала под лопатку, прямо в сердце. Тушу передали в сельсовет, а рога и шкуру оставил себе командир части. Джамаева поощрили отпуском на родину, из которого он в часть не вернулся – подался в бега.
"Может, сейчас этот снайпер тоже где-то воюет под знамёнами ислама?"
Повязка на ране намокла, сил думать и бороться с беспамятством больше не осталось. Кравец увидел, будто он спускается по скользким ступеням. Распахивает тяжёлую дверь и оказывается… в курганском привокзальном туалете. На каменном полу сидит в чёрной луже плюгавый мужик с распоротым боком и ревёт:
– Зарезали! Зарезали! Караул!
Свет начал медленно тускнеть, и Кравец провалился в темноту.
Он не почувствовал, как вернулся боец с двумя другими солдатами, как они вынесли его к БТРу, как под шквальным огнём прорывались к ближайшему медсанбату…
Капитан медицинской службы, осмотрев раненого, сказал:
– Надо срочно в госпиталь. Слишком большая кровопотеря…
Быстро переправить Кравца в Ханкалу не удалось: не было попутного транспорта и бронетехники для сопровождения. На операционном столе он оказался только поздней ночью.
Хирург извлёк пулю, несколько миллиметров не дошедшую до сердца, и намётанным взглядом оценил:
– Винтовочная. От РПК или от "эсвэдэшки"…
Глава девятая
1
Соединить пространство и время можно несколькими способами. Научным – с помощью теории относительности Эйнштейна. Армейским – выполняя команду: "Копать траншею – от этого столба и до обеда!" Алкогольным – побратавшись с "зелёным змием" до "белочки". И – медикаментозным. Он, пожалуй, будет эффективнее всех остальных.
После окончания училища Кравец прибыл в политический отдел авиации округа за распределением. Вопреки собственным ожиданиям, попал служить не в Челябинск, а в авиационный арсенал, расположенный в глухих вятских лесах. Сроку на сборы и прибытие в часть дали всего три дня. Надо было успеть и за женой заехать к тёще, и контейнер с нехитрыми лейтенантскими пожитками отправить к новому месту службы. Чтобы уложиться вовремя, он решил добираться до Кургана самолётом.
С воздушным транспортом взаимоотношения у него были непростыми, если не сказать отвратительными. В детстве летал на самолетах дважды: к родственникам в Фергану и обратно. И оба перелёта сопровождались… гигиеническими пакетами при взлёте и посадке. В КВАПУ курсанты на самолётах не летали. "Авиационная составляющая" обучения сводилась к теории, где были и конструкция летательных аппаратов, и аэродинамика, и авиационное вооружение. Ведь готовили их как политработников для наземных частей ВВС. Словом,
Полюбила летчика,
Думала: летает,
А пришла на аэродром -
Поле подметает.
Но ситуация, в общем, складывалась неприглядная: лейтенант в парадном авиационном мундире и вдруг в самолете облюётся! Это же позор на все Военно-Воздушные Силы!
Запятнать честь мундира (в прямом и в переносном смысле) Кравец себе позволить не мог. Потому запасся "Аэроном". Пока ожидал посадки, проглотил две таблетки, в самолете – от страха опарафиниться – одну за другой съел остальные.
По трапу спустился, как пьяный. Едва добрался до тёщиной квартиры. Тамара, посмотрев на него, спросила:
– Ты где так наклюкался?
Кравец, с трудом подбирая слова, объяснил ситуацию. Жена с тёщей засуетились, стали промывать ему желудок, но "Аэрон" уже сделал свое дело. В голове у Кравца мир перевернулся. Лица у тёщи и Тамары раздулись и исказились, как в кривом зеркале. Собственные руки казались худыми и длинными, ноги, напротив, короткими и слоноподобными. Речь стала бессвязной, движения нескоординированными. Он совсем потерял ощущение времени.
В таком состоянии, пугая домочадцев, находился почти двое суток. Упаковывать и отправлять контейнер пришлось родственникам. На третьи сутки Кравцу как-то сразу полегчало, и время с пространством вернулись в привычные измерения.
…В Ханкале после наркоза он долго приходил в себя. Сознание, едва вернувшись, привело с собой боль. Ему вкололи обезболивающее, и он снова впал в беспамятство. Провалы и проблески сознания несколько раз сменяли друг друга, так, что уже трудно было определить, где реальность, где чёрная пустота, где галлюцинации.
Кравцу мерещилось, что рядом сидит мать и монотонно уговаривает:
– Сходи в церковь, сынок, покрестись. Сходи в церковь, сынок. Сходи…
То вдруг он оказывался в бане с проститутками и у всех у них Тамаркино лицо с яркой раскраской, как у индейца, вступившего на тропу войны. Все они похотливо крутили задами, липли к нему. Тела у шлюх были противные: рыхлые и потные, но Кравцу хотелось обладать ими… Неожиданно по потолку спускался Шалов, иссиня-чёрный, как негр из Сомали. Он потрясал перед Кравцом пачкой долларов и вещал скрипучим голосом:
– Итс э син! Это – грех!
Кравец снова превращался в курсанта в выездном карауле. Мэсел в белом, прожжённом на груди полушубке продавал уголовнику Валере трупы солдат. Они торговались, словно на базаре. Валера синими – в наколках – руками доставал из ящиков снайперские винтовки, щёлкал затвором и совал их почему-то Кравцу, приговаривая с мэселовской интонацией:
– Тут три тонны! Тут три тонны! Тут-тут-тут!
– Тук-тук-тук… – стучали колёса.
– У-у-у-у! – надсадно гудел тепловоз.
С таким же воем проносились над составом снаряды "Града". И опять появлялась мама:
– А-а-аа-ааа, а-а-аа-ааа, – тихо баюкала она его, совсем маленького, голого, со смешным сморщенным красным личиком и куском пластыря на животе…
– А-а-а, – стонал он в бреду, пытаясь сорвать с груди повязку.
– Тише, тише, родной. Потерпи, потерпи, – уговаривал его мягкий голос. – Всё будет хорошо, Сашенька…
"Кто же так звал его? Почему этот голос кажется таким знакомым?"
С потолка опять спускался негр Шалов. На этот раз он был в форме советского подполковника: