Однако держаться она тоже больше не может. Он опять оглянулся. В сущности, до левого берега не так уж далеко. Один он доплыл бы. Река заворачивает вправо, и вправо уходит течение, а слева в воду длинным мысом вступают камыши. Вот если бы их вынесло к камышам.
Он опять взглянул на нее. Нужно действовать скоро, пока у нее есть силы.
- Отпусти!
- Нет, нет!
- Меня надо слушаться! - сказал он веско.
Он отодрал ее руку от сваи и попробовал положить себе на плечо. Мгновенно другая ее рука тоже соскользнула со сваи; обеими руками она вцепилась в него. Под ее тяжестью он выпустил сваю, и они оба сразу погрузились. Их закрутило и понесло под водой. Чтобы освободиться, он с силой расцепил ее руки и отпихнул ее от себя.
Барахтаясь, она стала подыматься. Он вынырнул и, отфыркиваясь, увидел, как мост всей своей громадой быстро отъезжает назад. Она барахталась тут же, рядом с ним; ее круглое лицо на мгновение приподымалось над водой, она судорожно хватала воздух и погружалась снова.
Он обвил свою шею ее полной короткой рукой. Вторую ее руку, попытавшуюся вцепиться в него, он отшвырнул.
- Не сметь! - сказал он грозно. - Надо слушаться.
Она сразу послушалась и перестала за него цепляться.
Теперь они держались на воде устойчивее. Нужно было, чтобы их не пронесло мимо камышей, и он упорно боролся с течением, загребая одной рукой. Мягкая рука ее тяжело и доверчиво лежала у него на затылке, вдавливая его в воду; рот его почти все время был под водой, но он приспособился к этому и успевал поднять голову, чтобы вздохнуть. Лишь бы ее лицо оставалось над водой.
Она перестала биться и захлебываться, потому что успокоилась, а успокоилась потому, что полностью ему доверяла, - больше, чем он доверял себе сам.
- Я буду слушаться, - прошептала она ему в ухо.
А он между тем уже чувствовал, что изнемогает и что их все-таки, кажется, пронесет мимо камышей. Он держал влево, к берегу, но течение заворачивало вправо, огибая камыши, и было слишком быстрым. От усталости он даже раза два пытался нащупать ногами дно. И при третьей попытке нащупал.
Вода доходила ему до ушей, и все-таки он стоял. Отмель, на которой росли камыши, тянулась, понижаясь, и сюда. Видя, что он стоит, она тоже сделала попытку встать, но только погрузилась в воду и захлебнулась. Он подхватил ее, поднял и, осторожно шагая, понес к берегу.
Через пятнадцать минут они сидели на склоне в зарослях ольхи и сквозь листья смотрели на воду. Одежда их сохла, развешанная по сучьям: на Косте были только трусы, на ней трусы и белый лифчик. Он был несколько смущен ее наготой, старался не сидеть с ней слишком близко и не слишком часто на нее взглядывать. Она, напротив, его не смущалась. Ее круглые светлые детские глаза смотрели на него доверчиво и восхищенно сквозь пряди мокрых волос, падавших па лицо.
Оба их велосипеда лежали тут же, в траве. Костя оба снял с моста сам. Он весь был еще охвачен жаждой деятельности, он чувствовал себя легким и бесстрашным. Впрочем, снять с моста его велосипед было не трудно, - хотя, когда Костя снова ступил на настил в четыре доски, он удивился, как по такой узкой неогороженной дорожке он мог ехать на велосипеде. Еще час назад он даже не решился бы пройти по ней; зато теперь он ходил по этим доскам без малейшего трепета, не глядя под ноги. Достать ее велосипед оказалось несравненно труднее. Ему пришлось сползти вниз по лесам, повиснуть на руках и ногами снять зацепившуюся рамой машину с конца доски. Он проделал все это без колебаний, с наслаждением, так как знал, что она стоит на берегу и наблюдает за ним; он опасался не того, что сам упадет в воду, - это было бы только повторение прыжка, - а того, что уронит в воду велосипед. Но не уронил, и прикатил оба велосипеда на берег в ольху, где висела и сохла их одежда.
- Вы все можете! - сказала она.
- Я все могу, - подтвердил он убежденно. - Если бы я уронил твой велосипед в воду, я отдал бы тебе свой.
Ему хотелось быть безгранично щедрым, и он даже пожалел, что не придется отдать ей свой велосипед.
- Я не взяла бы ни за что…
- А мне он больше не нужен. Я сегодня уезжаю.
Лицо ее дрогнуло.
- Уезжаете?
- Сегодня ночью.
- Надолго?
- Совсем.
- А когда вернетесь?
- Наверно, никогда.
Слова его произвели на нее такое впечатление, что он сам взволновался.
- Никогда, - повторила она медленно. - И далеко?
- Очень. Ночным московским.
Она спросила, не в областной ли город он едет. Она считала, что до областного их города очень далеко.
- Тю! - сказал он. - Послезавтра утром буду в Москве.
- В Москву? - спросила она с уважением.
- В Москву только на денек. Надо же посмотреть Москву.
- Еще дальше?
Он кивнул.
- В Сибирь.
Она замолчала, и он почувствовал, как значительно звучит это слово.
- С кем вы едете? - спросила она наконец.
- Одни.
По мере того как он говорил, предстоящая ему судьба озарилась как бы новым светом. Он совершил открытие, узнал о себе то, чего до сих пор не знал. Оказывается, он многое может. Он может прыгнуть с моста, спасти человека. И будущее, которое до сих пор представлялось ему таким странным, вдруг предстало перед ним величавым и достижимым.
Он даже встал от волнения.
- Буду водить корабли, - сказал он. - Дизель-электроходы.
- Куда?
- До Ледовитого океана. За Полярный круг и обратно. Тайга, тундра, зверей очень много, - вспомнил он все, что знал о Сибири.
Он ждал, что она спросит, неужели он и вправду умеет водить дизель-электроходы. Но она не спросила. Она-то не сомневалась, что он умеет все. Он сам сомневался.
- Выучусь, - сказал он, думая о дяде Васе. - Что может сделать один человек, то может сделать и другой.
Узкоплечий, длинноногий, прямой, он умолк, он на время забыл о ней, он стоял и смотрел, как блестит вода за листьями, охваченный всем, что так внезапно открылось ему. Она робко глядела на него, обняв голые круглые коленки руками.
- Вас будут провожать? - спросила она тихонько.
- Будут, - ответил он.
- Кто?
Он знал, что провожать его пойдут бабушка и тетя Надя. Но признаться в этом ему почему-то не хотелось. И он промолчал.
- И я приду, можно? - спросила она быстрым шепотом, сбросив с лица мокрые волосы. - Мы живем рядом со станцией, я вылезу в окно и добегу. Можно? - Она торопилась, боясь, что он не позволит. - Я не помешаю, меня никто не увидит, я только постою в сторонке и посмотрю… Можно? Можно?
Он не отвечал, он глядел на нее с радостным удивлением, полный нежности, которая тоже была открытием.
1961
НЕРАВНЫЙ БРАК
1
Все кругом слишком много говорили о любви, и это раздражало Веру Петровну.
Библиотека была небольшая, при швейной фабрике № 4. Помещалась она в старом деревянном домике - три окошка на улицу и крыльцо с резьбой. На улице вдоль тротуаров росли кривые топольки - все в только что лопнувших почках, как в зеленом дыму. По другую сторону улицы тянулось длинное двухэтажное кирпичное здание фабрики, занимавшее целый квартал; днем оно казалось темным, но в сумерках большие квадратные окна загорались ярким мертвенным светом люминесцентных ламп, озаряя всю улицу. Работницы пестрыми стайками перебегали из проходной в библиотеку.
Читали работницы много, и Вера Петровна гордилась этим. Она всего три месяца заведовала библиотекой, а число читательских формуляров возросло за этот срок почти вдвое. Вера Петровна приписывала это отчасти тому, что ей удалось нацелить работу библиотеки на помощь занимающимся самообразованием. Очень много работниц училось в вечерней школе; многие готовились в техникум, иные даже в вуз; было несколько человек, которые уже учились в вузах заочно. Вера Петровна считала, что главная задача библиотеки - помогать им всем учиться. Это было то новое, что принесла она, придя в библиотеку, и она старалась сделать это новое основным. Каждую учащуюся работницу брала она, так сказать, на заметку, беседовала с ней, узнавала, что ей нужно, подбирала для нее литературу, советовала, подбадривала, помогала даже решать задачки. Такими посетительницами она занималась сама. Но когда к ней подходила девушка и просила: "Дайте мне что-нибудь о любви", - она поручала ее Серафиме Павловне.
Серафима Павловна, помощница Веры Петровны, была румяная толстуха лет тридцати с добрейшими голубыми глазами. Если в библиотеке было мало посетителей, она сидела в кресле и читала. Она прочитывала все книги, в которых было хоть что-нибудь о любви, о разводах, об изменах. Читая, она погружалась в книгу целиком, ничего не слышала, и на лице ее разгорались яркие пятна румянца. Иногда, не отрывая глаз от страницы, она вдруг громко восклицала: "Ой, он, кажется, ее бросит!" или: "Я убила бы отца, который не дает им любить друг друга!" Когда вежливый, но твердый голос Веры Петровны окликал ее, она словно просыпалась и не сразу понимала, где он и что происходит.
Читательнице, просящей дать ей "что-нибудь о любви", Серафима Петровна умела предложить десятки книг, и старых, и новых, и переводных, и советских. Каждую книгу она рекомендовала несколькими завлекательными словами: здесь - разлука, там - измена, тут двое любят одну или богатые родители помешали. Когда читательница сдавала прочитанную книгу, Серафима Павловна вместо с ней жарко обсуждала ее содержание. Обе заново восстанавливали в памяти все страдания любящей, но несчастной героини и обсуждали действующих лиц, как живых людей. От книги они переходили к обсуждению подобных же примеров в жизни, и на фабрике всегда оказывались случаи, подобные тем, которые описаны в книге, даже если в ней рассказывалось о герцогах и графинях. Вообще на фабрике, где работало несколько сотен женщин, случалось все, что только может случиться в любви. И после обсуждения книги начиналось обсуждение новых свадеб, разводов, родов, и кто в кого влюблен, и чем это кончится. Серафима Павловна, обсуждая, всегда стояла на стороне любви, справедливости, верности, с негодованием говорила об изменах и с ненавистью о разлучницах.
Когда начинались такие разговоры, Вера Петровна хмурилась, и вертикальная морщинка между ее бровями становилась заметнее. Она уходила в свой кабинет, где занималась составлением нового каталога, - библиотеку Вера Петровна приняла в беспорядке, старый каталог был составлен ненаучно, да многие книги в нем просто и не значились и лежали по дальним углам навалом. Кабинет Веры Петровны вовсе был не кабинет, а угол, отгороженный от остального помещения библиотеки стеллажами, с книгами, и Вера Петровна, сидя у себя за столом, продолжала слышать голос Серафимы Павловны, рассуждающей о любви.
Кроме Серафимы Павловны, у Веры Петровны в библиотеке была и другая помощница - Людмила Яковлевна. Слушай рассуждения Серафимы Павловны о любви, Людмила Яковлевна презрительно говорила:
- Что она в этом смыслит! Да ведь ее за всю жизнь никто ни разу даже не поцеловал.
Людмила Яковлевна была значительно старше и Серафимы Павловны и Веры Петровны - ей шел уже сорок первый год. По лицу ей можно было дать еще больше - длинное костистое лицо ее с крупным острым носом было землистого цвета и все в мешочках.
- Лица у меня уже нет, - вздыхала она, проходя мимо зеркала в прихожей.
В лицо свое она не верила, но зато гордилась фигурой. Она была худощава, очень высока ростом и держалась так прямо, словно в спину ей вставили палку от швабры. Она всегда с удовольствием рассказывала, как кто-то, шедший за нею сзади, окликнул ее:
- Девушка!
В обеденный перерыв она не ходила со всеми в столовую, а съедала два тоненьких бутербродика. Она берегла свою талию и возмущалась толстухой Серафимой Павловной, у которой талии не было и в помине.
- Подумайте, сколько она ест! - восклицала Людмила Яковлевна. - Читает и ест, ест и читает. Не мудрено, что она всходит, как на дрожжах!
Серафима Павловна действительно очень любила поесть. За обедом она съедала две тарелки супа, две порции второго, а потом пила чай с пирожными. Но до обеда ей всегда было трудно дотерпеть, и она приносила с собой из дому большие булки, разрезанные вдоль и густо намазанные маслом; читая, она держала булку в пухлой маленькой руке и отрывала от нее куски крепкими белыми зубками. Людмила Яковлевна, отправляясь в прихожую покурить и проходя мимо Серафимы Павловны, говорила с негодованием:
- Обжора! Гаргантюа!
Слово "Гаргантюа" она произносила совсем не по-русски, с замечательным французским выговором. Людмила Яковлевна свободно читала и говорила по-французски и вообще была очень образованная женщина. Вера Петровна уважала ее познания, дорожила ее работой в библиотеке.
Людмила Яковлевна всегда была в курсе литературных новинок и всегда могла дать правильный совет, какую книгу необходимо приобрести для библиотеки. Она устраивала в цехах замечательные книжные выставки в дни юбилеев и больших общественных событии, она организовывала в библиотеке публичные обсуждения наиболее популярных книг и выступала на этих обсуждениях с докладами. Но рассуждения Людмилы Яковлевны о любви были Вере Петровне еще неприятнее, чем восторженные рассуждения Серафимы Павловны.
Людмила Яковлевна не верила в любовь; не верила, что бывает верность, счастье, преданность до гроба. Когда при ней рассказывали о любви что-нибудь трогательное или возвышенное, она презрительно морщилась и смеялась. О себе она говорила, как о женщине чрезвычайно многоопытной, все уже испытавшей и убедившейся, что все это, по правде говоря, одно свинство. Поэтому от любви ничего хорошего не надо ждать, а просто брать то, что подвернется, так как жизнь коротка. Она часто намекала на какие-то свои романы и приключения - туманно, но многозначительно. Если после работы она сразу уходила из библиотеки, она говорила:
- Мужчину нельзя заставлять ждать.
Если же после работы она немного задерживалась в библиотеке, то утверждала как раз обратное:
- Ничего, мужчину полезно заставить подождать. Несмотря на свое утверждение, что лица у нее уже нет, она его усердно обрабатывала. Темные свои волосы она подкрашивала, чтобы скрыть седину, губы намазывала ярко, чтобы щеки казались посветлей, лица никогда не мыла водой, - вода сушит кожу, - а втирала в него разные кремы. Эти кремы готовила она сама по каким-то таинственным рецептам, и некоторые работницы тихонько выпрашивали у нее эти рецепты. Все это она называла: делать лицо.
- Мне, чтобы сделать себе лицо, нужен целый час, - говорила она откровенно.
Неясные намеки Людмилы Яковлевны на свою многоопытность ужасали добрую Серафиму Павловну. Серафима Павловна всегда верила всему, что ей говорили, и не сомневалась в том, что Людмила Яковлевна говорит правду. А Вера Петровна сомневалась. На намазанном землистом лице Людмилы Яковлевны были яркие красивые глаза - темно-карие, казавшиеся в сумерках почти черными. И, глядя в эти умные печальные глаза, Вера Петровна угадывала в них женское неудачничество и одиночество.
Была у Веры Петровны еще одна подчиненная, Клавдия Ивановна, уборщица и сторожиха. Она приближалась к пятидесяти годам, но, несмотря на полноту, была еще очень крепка здоровьем и раз в неделю мыла в библиотеке полы. Она гордилась тем, что работает в библиотеке, а не где-нибудь, и уважала книги, хотя никогда ничего не читала. Ей было приятно, что она служит с такими высокообразованными женщинами, как Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и особенно Вера Петровна. Когда они начинали говорить между собой о чем-нибудь книжном, ученом, Клавдия Ивановна замолкала и на лице ее появлялось торжественное выражение. Клавдия Ивановна уважала своих библиотекарш и гордилась ими и все же чувствовала себя - по особому женскому счету - выше их. Она была замужем.
Муж Клавдии Ивановны работал тут же, на фабрике, истопником. Зимой он сидел в кочегарке, у котлов, а с наступлением весны все чаще появлялся перед фабричными воротами, и сквозь открытую форточку библиотечного окна слышно было, как он кричал грузовикам, задом вползавшим в ворота:
- Левей! Правей! Хорош! Хорош!
Когда в библиотеке нужно было передвинуть что-нибудь тяжелое, навесить дверь, сорвавшуюся с петель, заменить прогнувшуюся половицу, открыть неоткрывающийся ящик, починить кран, Клавдия Ивановна вызывала мужа. Он являлся - лысеющий, грузный, пахнущий табаком и кочегаркой, с квадратиками морщин на коричневой шее, с добрым и робким лицом; он очень робел в библиотеке, осторожно обходил углы столов, говорил вполголоса, ступал на носки. Со всеми он был старательно вежлив и особенно почтителен и робок с Верой Петровной. Робел он и перед женой, и Клавдии Ивановне доставляло явное удовольствие командовать им в присутствии всех и показывать, как он ее слушается: Федор, поди сюда, Федор, не стучи, Федор, вытри ноги, Федор, подай веник! Он привычно подчинялся ее окрикам, но когда он рассуждал о чем-нибудь с Верой Петровной - о погоде, об отопительной системе, о протекании крыш, о сжигании угольной пыли, о вставлении стекол, - видно было, что Клавдия Ивановна вполне признает его умственное превосходство.
Слушая, она молча стояла за его спиной, и на лице ее всегда отражалось выражение его лица.
По вечерам, в сумерках, когда кончалась смена, на улице перед фабрикой появлялись влюбленные парни. Надвинув кепки на лоб, они поодиночке останавливались у тополей, стараясь не слишком попадаться друг другу на глаза. Фабрика уже сияла всеми окнами, как большая яркая брошь; там, за окошками, в белом свете люминесцентных ламп, таинственно двигались тени, мелькали обнаженные женские руки. Влюбленные тихо жались каждый к своему тополю и ждали, когда из ворот хлынет толпа женщин. К этому времени Серафима Павловна, Людмила Яковлевна и Клавдия Ивановна сходились у библиотечного окна. Они смотрели, как молодые работницы, выходя, замирала в воротах, озирались и вдруг бежали наискосок через улицу к одному из тополей.
Вера Петровна к окну не подходила. Она никогда по делала замечаний Серафиме Павловне и Людмиле Яковлевне, но это стояние у окна раздражало ее, и, не выдержав, она говорила:
- Клавдия Ивановна, у нас опять крысами пахнет!
Все отходили от окошка. Было уже хорошо известно, что, когда Вера Петровна недовольна, она начинала утверждать, будто в библиотеке пахнет крысами. Она считала виноватой в этом Клавдию Ивановну, потому что Клавдия Ивановна иногда оставляла на ночь в своем шкафчике в углу за стеллажами хлеб и колбасу.
Серафима Павловна, отойди от окна, многозначительно шептала Людмиле Яковлевне, стараясь оправдать Веру Петровну:
- Она пережила тяжелую драму.
- Умные драм не переживают, - презрительно отвечала Людмила Яковлевна с высоты своего роста и выходила в прихожую - покурить.