13
Когда мы перешли реку, за нами, над городом, уже висела ветреная весенняя заря.
На берегу нас окликнули красноармейцы. Нас узнали, и мы пошли в дом начальника станции - там был штаб дивизии, там мы разулись и сушили сапоги на плите.
А когда поднялось солнце, лед двинулся и шел шесть суток. Льдины кружились, сталкивались, сияли, синели и таяли. Вздувшаяся вода уносила последние остатки незабываемой той зимы.
Шесть суток между двумя берегами - берегом белых и берегом красных - была преграда, неодолимая для всех, кроме ветра, изменчивого, полного гнилых и сладковатых запахов весеннего леса.
Все шесть дней жаркое солнце висело над ясным, вымытым миром, и все шесть дней до нас доходили добрые вести. Фронт белых был прорван. Его прорвали в сотне верст к югу от нас. Главные наши силы хлынули в прорыв и пошли на восток - к Уфе, к Уралу.
А на седьмой день белые покинули город. Мы видели, как тянулись они через холмы, по дороге, мимо телеграфных столбов. Дорога уже подсохла, и легкая пыль вилась над возами.
В городском саду мы хоронили повешенных. Сад был в зеленом дыме только что лопнувших почек. Нежные, светлые стебли травы раздвигали черные комья. Трубы сияли, и пели, и плакали.
Когда трубы смолкли, предисполкома прочитал имена погибших. Галины Петровны среди них не было.
Говорят, Сашка встретил ее через несколько месяцев, когда мы взяли Красноярск. Он один из первых вошел в Красноярск и освободил ее из тюрьмы. Он хотел жениться на ней, но она не пошла за него.
1933
ФЕДОР ИВАНЫЧ
Широкий, большеголовый, тучный, в коротеньких штанишках и шерстяных чулках, Федор Иваныч был похож на огромного младенца. Стуча тростью по деревянным ступенькам, он медленно спустился с крыльца директорского домика и побрел, колыхаясь, к зданию гидростанции.
Уже год стояла она здесь - серая, с квадратными оконцами. За нею блестело озеро, оно сливалось с сияющим весенним небом, и чудилось, будто за гидростанцией пустота, обрыв. Сегодня было Первое мая. Наверху, на плоской крыше, помдиректора Герасим прикреплял, свесившись через перильца, красный флаг. Отсюда Герасим казался крохотным. Федор Иваныч узнал его, но сразу опустил глаза, ослепленный блеском неба, и улыбнулся. Улыбка так до конца и не сходила с огромного белого лица Федора Иваныча. У него слегка кружилась голова, но кружение это было приятно.
Возле двери Федор Иваныч протянул руку милиционеру.
- Ты сегодня дежуришь, Зыков? - спросил он. Милиционер был малый лет семнадцати, с детскими глазами и узкими плечами, в громадных сапогах.
- Такая судьба, Федор Иваныч! - прокричал он, подняв подбородок (с Федором Иванычем все говорили громко, как с глухим, потому что Федор Иваныч был чех). - Как праздник - мне на дежурство. Каждый раз так.
Видя, что Федор Иваныч улыбается, он и сам улыбнулся, и Федор Иваныч, улыбаясь, вошел в здание.
И поразила Федора Иваныча тишина. Так было тихо, будто вошел он под воду. Высоко над головою в окна врывался горячий свет. Солнечные полосы, как струны, исчертили пространство. Тишина удивила Федора Иваныча. Но сейчас же он вспомнил, что турбина сегодня стоит.
Она казалась маленькой для такого просторного здания. Впоследствии, когда на фабрике будет вторая машина, поставят и вторую турбину, вот сюда, левее. Здание рассчитано на две турбины, но пока второй турбины нет.
Герасим спускался с крыши по железной винтовой лестнице, которая уходила под потолок, извиваясь вокруг высокого железного столба. Всякий раз, когда Герасим пересекал падавший из окна луч, рубаха его огневела. Он вышел как раз навстречу Федору Иванычу.
Волосы, брови, ресницы Герасима были светлы, едва видимы. По румянцу на скулах Федор Иваныч понял, что Герасим доволен, потому, что сегодня праздник и потому, что теплый, пронизанный светом ветер только что обвевал его на крыше, откуда видны и озеро, и фабрика, и вся лесная сторона до горизонта. Федор Иваныч обрадовался, что Герасим доволен, так как и сам был сегодня счастлив. Герасима он любил - все-таки немало они проработали вместе, четыре года, с самого начала постройки. Герасим - здешний, из рыбацкой деревни, а теперь разбирается не хуже инженера.
- Остаетесь, директор? - спросил Герасим, и Федор Иваныч удивился, что слышит его голос: обыкновенно, когда гудела турбина, он угадывал слова Герасима по движению губ.- А я потащусь.
Герасим отлично знал, что Федор Иваныч в этом году не в силах доплестись до первомайской трибуны, а потому сделал вид, что и сам не так уж рад топать по песку с демонстрантами. Но Федор Иваныч нисколько ему не поверил, он по глазам Герасима видел, что его так и несет к медным трубам и красным полотнам. И еще шире растянул улыбкой губы, громко дыша и опираясь на трость.
Герасим подошел к двери и, щурясь от яркости воздуха, глянул наружу.
- Полупаштеннай! - закричал он пронзительно.- Полупаштеннейший!
С детьми и девками Герасим всегда говорил, изменив голос, коверкая слова, будто передразнивая кого-то, а кого - неизвестно. Федор Иваныч тоже, обернувшись, посмотрел на порог и среди голых ракитовых прутьев, торчавших возле тропки, увидел Полупочтенного. То был мальчик лет двух с небольшим, из рыбацкой деревни. На его белесой, как у Герасима, головенке сидел большой картуз. Уже дней пять бегал он босиком, хотя под елками все еще кое-где держался снег. На гидростанции прижился он с конца марта. Каждое утро перебегал он по мосту через канал и появлялся в дверях, сосредоточенный и молчаливый. Герасим и Федор Иваныч работали наверху - там был пульт управления, а Полупочтенный завладевал всей нижней пустынной частью здания, где стояла турбина, огражденная железной решеткой. Гул, заглушающий шаги и голоса, дрожь стен, пульсирующий воздух - все это нисколько его не беспокоило. Единственная известная ему игра заключалась в беготне. Выставив руки вперед, летел он, коротконогий, по линолеуму через весь огромный зал, пока не натыкался ладонями на стену. Потом поворачивал и бежал до другой стены. Утомившись, садился на пол и сидел, загадочный, как Будда.
Посторонние на гидростанцию не допускались строжайше, но тут Герасим проявил попустительство. Полупочтенный получал от него то кусок сахара, то ломоть хлеба с маслом, то холодную рыбью котлетку и поедал без всякой благодарности. Само прозвище свое он тоже получил от Герасима за важность и молчаливость, а может быть, и за то, что несколько напоминал вполне почтенного Федора Иваныча - и головастостью, и вислостью щек, и осанистостью живота.
- Ваш пропуск! - пошутил, увидя Полупочтенного, Зыков и захохотал во всю глотку.
- Проводишь меня, а? - спросил у Полупочтенного Герасим.
- На! - сказал Полупочтенный и протянул Герасиму щепку.
- Беру потому, что от чистого сердца, а так бросил бы.
Герасим взял щепку и пошел вниз по тропке, держа широкую ладонь на спине у Полупочтенного. Зыков хохотнул им вслед и смолк.
Обломки музыки, преображенные далью, касались слуха Федора Иваныча. Звуки, повинуясь переменчивым весенним ветрам, то крепли, то затихали, почти исчезая. Федор Иваныч остался один в примолкшем солнечном здании. С необыкновенной ясностью представил он себе вдруг песчаную площадь перед исполкомом с тяжелыми, темными пятнами пней. Там всегда солнце греет жарче, чем всюду. Демонстранты вязнут в песке, только немногим удастся постоять на пнях. Все глядят вверх, на трибуну, сколоченную из серых, обветренных досок, легкую, как голубятня. На женах - бледно-желтые платья, на стариках - жилеты довоенной синевы. Федор Иваныч помнит время, когда перед этой трибуной собиралось несколько десятков человек. А теперь толпою полна вся площадь, от сосен до сосен. И в первый раз на трибуне нет Федора Иваныча.
А ведь с крыши гидростанции видна вся площадь. Федор Иваныч оглядел винтовую лестницу. Струны лучей уже сдвинулись и больше не озаряли ее. Лестница показалась Федору Иванычу такой доступной и близкой. И не на такие лестницы всходил, бывало, Федор Иваныч без всякого труда. Но за последнее время все расстояния стали для него далекими, все подъемы трудными.
Однако в это утро Федор Иваныч чувствовал себя превосходно. Давно уже он не просыпался таким легким и веселым - он даже как бы слегка опьянел от теплых влажных ветров, от свободного дня, от солнца, от далекой музыки, от легчайшего головокружения. Он обошел умолкшую турбину кругом, думая, чем бы занять себя. Ему хотелось выкинуть что-нибудь легкомысленное, этакое мальчишеское. Раскачиваясь, стуча тростью и улыбаясь, полез он вверх.
Своею былою, фронтовою походкой - так, по крайней мере, ему казалось - прошел он мимо столов, за которыми работали они с Герасимом, мимо распределительного щита, радостно прислушиваясь к мерному стуку подошв.
Распределительный щит гидростанции был невелик, почти весь ток брала фабрика, вот этим рубильником включался рабочий поселок, а вон тем - рыбачья деревня. В двух озерах, лежащих одно над другим и соединенных каналом, скрыта сила, которой мог бы жить целый промышленный город. Но куда девать ее? В лес? Вот когда на том берегу, где впадает сплавная речка, выстроят целлюлозный комбинат, тогда мало будет и двух турбин, не то что одной, и разрастется распределительный щит. Но сегодня контрольные лампочки над рычагами и измерительными приборами были темны - сегодня гидростанция не работала.
Громадною своею ладонью Федор Иваныч взялся за железные перила винтовой лестницы. Закружились все стены и окна. Федору Иванычу пришлось пригнуть голову - лестница строилась не для его роста. Сначала сквозь стекла видел он широкие еловые лапы с нежными, светло-зелеными, мохнатыми побегами но краям. Голубизна только примешивалась. А потом, кроме голубизны в стеклах, ничего не было.
Федор Иваныч устал, и рубаха под пиджаком сделалась мокрая. Он с сожалением подумал, что, пожалуй, придется остановиться. Он глянул вверх: осталось немного, четыре оборота лестницы - и крыша. И Федор Иваныч, вместо того чтобы передохнуть, зашагал дальше.
Напрасно он так поступил.
Когда он поднял руку, чтобы открыть ведущий на крышу люк, сердце его вдруг остановилось. Чувствуя, что плывет куда-то вместе с лестницей, Федор Иваныч томительно ждал возобновления ударов. Первый удар сердца был как удар колокола. Федор Иваныч втянул в себя воздух и выдохнул его. Ноги Федора Иваныча стали слабы, как пустые мешки. Перила едва доходили ему до пояса, и он понял, что сейчас перегнется, сорвется и полетит вниз. Он обнял чугунный столб, вокруг которого вилась лестница, припал к нему щекой и медленно опустился на колени. Страха он не испытывал, было только неловко перед самим собой за свою слабость. Он улыбался по-прежнему.
Ему удалось подняться с колен. Он открыл люк, выбрался на гремящую железную крышу, сел и широко расставил жирные ноги.
Ветер был переменчивый и слоистый - с не оттаявших еще болот веяло холодом и сыростью, с нагретых солнцем песков несло теплом, запахом сухого валежника. Отсюда весь мир был лесом, темно-зеленым вблизи, лиловым вдали. Как осколки громадного разбитого оконного стекла, светлели в нем озера и реки. Пятна снега лежали еще на впадинах. От берегов тянулись желтые косяки песка, окаймленные низкорослой сосной. Серо-голубые полосы прежних лесных пожарищ, заросших вереском и голубикой, уходили к горизонту. Линия железной дороги, неестественная своей прямизной, едва угадывалась за вершинами дальних елей. Паровозный дымок, нежно-белый, висел, казалось, на одном месте, не двигаясь.
Все, что построено было людьми, что строил сам Федор Иваныч последило четыре года своей жизни, казалось отсюда легким и маленьким, как бы игрушечным, Федор Иваныч помнил историю каждого камня и все же с жадным любопытством оглядывал все заново.
Прежде всего увидел он длинное серое здание фабрики с оцинкованной крышей. До фабрики от гидростанции почти два километра, но прозрачность воздуха скрадывает расстояние и фабрика кажется близкой, уменьшенной, сделанной из картона и жести. Справа от фабрики, на песчаном бугре возле верхнего озера,- рабочий поселок: странные домики, раскрашенные пестро, как раскрашивают деревянные лотки и миски.
Здание исполкома, выстроенное из обтесанных, покрытых желтым грунтом бревен, двумя этажами широких окон смотрело на площадь. Перед трибуной черно - там, по крайней мере, три тысячи человек. Как отчетливо видны знамена, а что на них написано - не прочтешь. Да, теперь уже три тысячи и даже с лишним, а четыре года назад, когда Федор Иваныч прибыл сюда с Михайловым, тут на триста верст в окружности было восемьдесят человек - жители рыбачьей деревушки, вон той, что лежит слева от гидростанции, за каналом, как кучка темной сосновой коры. Федор Иваныч напряг глаза, стараясь найти на трибуне Михайлова. Трибуна полна, там человек двенадцать,- Федор Иваныч тоже должен был быть с ними,- но никого в отдельности разглядеть невозможно. Пионерский отряд, запоздавший, подходит к площади по глубокому песку. Дети на светлом песке - как буквы на бумаге. Впереди барабанщик. Медные трубы оркестра блестят возле трибуны. Музыка то затихает, и тогда Федор Иваныч остается в полной тишине, то вдруг гремит так звонко, точно она здесь, за ближними елками; тогда Федор Иваныч вслушивается, надеясь расслышать речи, но, конечно, не слышит.
Но ему не нужно ни видеть, ни слышать, он и так знает, что происходит на трибуне. Каждое слово каждой речи известно Федору Иванычу. Если проработаешь с людьми четыре года так, как проработал с ними Федор Иваныч, будешь знать, что они могут сказать. Михаилов надел лакированные сапоги на высоких каблуках, чтобы хоть сегодня казаться повыше ростом. Ветер раздувает пушистые пепельные усы. Блестит лысина,- он, конечно, снял кепку, потому что ему всегда жарко, он суетлив, непоседлив. На нем гимнастерка военного покроя,- он почему-то хочет, чтобы его считали военной косточкой, для того и усы такие отращивает. Однако брюхо ему ни в какую гимнастерку не спрятать. Он говорит, конечно, о целлюлозном комбинате, потому что он теперь работает по комбинату и Москва только что решила комбинат строить здесь. Он говорит, что здесь будет город, большой город, с мостовыми, трамваями, вузами. Город! А что говорил Михайлов, когда Федор Иваныч предложил строить гидростанцию и фабрику именно здесь? Два озера с разными уровнями воды рядом, в двух километрах одно от другого - вот что тогда поразило Федора Иваныча. А Михайлов хотел строить непременно на реке, гораздо восточнее, и уверял, что канал обойдется дороже любой плотины. Они спорили с Михайловым всю дорогу до Москвы, и в Москве, в комиссии, Михайлов выступил против Федора Иваныча. А теперь он стоит и трубит: здесь будет город! Лучшие естественные условия в мире! Миллионы киловатт! Озера как ступени - одно над другим! Ну что ж, пускай трубит! Добрый Михаилов, старый товарищ! Они часто спорили, а все-таки много им пришлось поработать вдвоем. Было время, когда Зиверт, секретарь парткома, говорил, что все строительство на двух толстяках держатся - на Федоре Иваныче и Михайлове. Это шутка, а все-таки Федору Иванычу приятно вспомнить. Конечно, все не так. Разве сам Зиверт мало сделал за эти годы? Он был когда-то секретарем ячейки той изыскательной партии, с которой прибыл сюда Федор Иваныч. Зиверт, Фрумин, Куликов, Казначеев - вот на ком с самого начала держалась стройка, и все они сейчас на трибуне. Один Фортунатов - новый человек, директор фабрики, Фортунатов, и кто его знает, что за птица, Федор Иваныч еще к нему не пригляделся. Однако этот Фортунатов предлагал прислать за Федором Иванычем фабричный грузовик, довезти его до трибуны, хотел, видно, старому работнику любезность оказать. Но Федор Иваныч отказался, боялся, что его растрясет, здоровье Федора Иваныча за последние дни совсем разладилось.
Теперь Федор Иваныч раскаивается - ему вдруг так захотелось быть на трибуне! Они его оттуда могут заметить, если он подымется на ноги,- человек, стоящий на крыше гидростанции, виден издалека. Особенно такой человек, как Федор Иваныч. Он уперся руками и коленями в крышу, загремевшую, как гром, и встал во весь рост.
Он снял с головы шляпу и взмахнул ею. И внезапно почувствовал, что воздух стал плотным, как вода - так медленно поплыла рука со шляпой. Он хотел шагнуть - нога согнулась и разогнулась с ужасающей неторопливостью. Ему не было больно, и вначале он не испытал ничего, кроме легкого удивления. Он хотел прогнать окостенелость и замахал руками - понадобилось полминуты, чтобы поднять их и опустить. Пожалуй, он немного испугался. Но продолжал улыбаться. Он не знал, что улыбается уже только левым уголком губ,- правая сторона теперь больше уже почти не повиновалась Федору Иванычу. Федор Иваныч напрасно влез сегодня на крышу.
С сожалением глянул он последний раз на песчаную площадь за исполкомом, где медные трубы пылали, как костер, на всю рябую от голубоватых полосок снега лесную страну. И осторожно добрался до люка. Передвигая ноги, как тяжелые мешки, спустился он на несколько ступеней. Далеко внизу, под собою, увидел он распределительный щит. Федор Иваныч с ужасом подумал о том, сколько раз придется передвинуть ногами, чтобы спуститься туда, к щиту. Ему захотелось перегнуться через низенькие перильца и полететь вниз без всяких усилий, не напрягая себя. Но он победил это желание.
Он кружил по лестнице так долго, что лучи успели переползти на другую стену. Осторожно опускал он левую ногу на следующую ступеньку, переваливал на нее тяжесть тела и подтаскивал к ней правую. Оп ни о чем не думал - все внимание его было занято движениями ног.
Добравшись до пульта управления, он прислонился к распределительному щиту, чтобы подышать. Медь и стекла блестели тускло. Стрелки всех измерительных приборов уперлись в ноли. Тишина была приятна Федору Иванычу, но стоять оказалось еще труднее, чем идти.
Он прошел через весь пульт управления, спустился к турбине и направился к открытой двери, сиявшей перед ним.
За дверью милиционер Зыков сидел на корточках, положив винтовку на колени. Желтая гусеница - первая весенняя гусеница - шагала через дорожку, складываясь пополам и выпрямляясь. Зыков тыкал прутиком ей под брюшко. Федор Иваныч, проходя мимо, боялся только одного - как бы Зыков не заметил, что ему плохо,- и изо всех сил старался идти как можно ровнее и тверже. Но Зыков смущенно вскочил, подняв винтовку.
Он не заметил, что Федору Иванычу плохо.
Федор Иваныч свернул за угол и побрел по тропинке к директорскому домику. Тут его никто не видит, можно не торопиться. Красные прутья кустов почти касались лица Федора Иваныча. Еще три таких солнечных дня - и почки лопнут. Федор Иваныч притянул к себе прут, чтобы рассмотреть.
Вдруг теплая мокрая земля двинулась ему навстречу, покосилась, встала дыбом. И гидростанция, и директорский домик - все поплыло куда-то кверху. Прутья нежно скользнули по коже щек.
Федор Иваныч не сразу даже понял, что он упал,- так мягко и безболезненно это случилось. А когда понял, втайне обрадовался: значит, никуда больше не надо идти.