Не подумайте, что я не вспомнил тут же предостережений моралистов и аскетов, но я мысленно решил, что они преувеличивают опасность. В писании говорится, что тот, кто дотрагивается до женщины, подвергается такой же опасности, как если бы он схватил скорпиона, – эти слова я считаю иносказанием. В благочестивых книгах некоторые изречения священного писания толкуются довольно неуклюже, хотя и с самой высокой целью. Иначе, как понимать, что красота женщины, такое совершенное произведение бога, всегда служит причиной гибели? Как в общем и неизменном смысле понимать, что женщина горше смерти? Как понимать, будто прикоснувшийся к женщине в любом случае и с любой мыслью неизбежно впадает в грех?
Быстро возразив в глубине души против этих и прочих предостережений, я взял нежную руку Пепиты, ласково мне протянутую, и пожал ее. До этого случая я не ощущал, но лишь созерцал всю хрупкость и изящество рук Пепиты.
Согласно обычаям века, если рука однажды подана, ее уже всегда следует протягивать при встрече и прощании. Надеюсь, что в этом обряде и доказательстве дружбы, в этом проявлений расположения, чистом и лишенном малейшего оттенка легкомыслия, вы не усмотрите ничего дурного или опасного.
Поскольку батюшке часто приходится вечерами часов до одиннадцати заниматься разными вопросами с управляющим и крестьянами, я заменяю его за ломберным столом, сидя рядом о Пепитой. Наши обычные партнеры – сеньор викарий и нотариус. Мы играем на десятую часть реала и, в худшем случае, рискуем одним или двумя дуро.
Но так как интерес в этой игре невелик, мы то и дело прерываем ее разговорами на разные темы, часто не имеющие отношения к картам. Пепита неизменно обнаруживает присущие ей живость воображения и ясность взглядов, которые она облекает в такую изящную форму, что я не могу не восхищаться ею.
Не вижу достаточного повода, чтобы изменить мнение по вопросу, о котором я уже писал, оспаривая ваши подозрения, – будто Пепита питает ко мне особую склонность. Она относится ко мне дружелюбно, как к сыну сватающегося к ней дона Педро де Варгаса, а также проявляет должное смирение и робость, как перед будущим священником, хотя я еще не принял сана.
Тем не менее я хочу и должен сообщить вам, – ведь в письмах я мысленно стою перед вами на коленях в исповедальне, – о том мимолетном впечатлении, которое испытал два или три раза; возможно, это лишь галлюцинация, бред.
Я уже писал вам, что у Пепиты глаза зеленые, как у Цирцеи, но выражение их спокойное и приветливое. Она, мне кажется, не знает могущества своих глаз и наивно верит, будто глаза даны лишь для того, чтобы видеть. На ком бы она ни остановила взора, он неизменно чист, искренен и лучезарен; ее глаза не способны вызывать дурные мысли, они порождают чистые стремления, охраняя блаженный покой невинной девственной души, и уничтожают нездоровое чувство там, где оно таится. В глазах Пепиты нет жгучей страсти или огня. Сияние ее взгляда – словно чуть теплый свет месяца.
И тем не менее два-три раза мне почудилось, что в ее глазах, остановившихся на мне, молнией промелькнула вспышка всепожирающего пламени. Не от самомнения ли, внушенного самим дьяволом, родилась такая нелепая мысль?
Мне кажется, что да; я хочу думать и думаю, что это именно так. Впечатление было столь быстро и мимолетно, что походило скорее на сон, чем на действительность.
Небесное спокойствие и холодное безразличие, смягченное дружеским участием и сочувствием, – вот, что я всегда читаю в глазах Пепиты.
Однако меня мучает этот сон, это видение – память о странном пламенном взгляде.
Батюшка говорит, что не мужчины предприимчивы, а женщины, но при этом они не берут на себя никакой ответственности и могут от всего отказаться
и отступить, когда им заблагорассудится. По словам батюшки, именно женщина одним мимолетным взглядом способна открыть свое чувство, от которого она потом откажется, если надо, даже перед собственной совестью; о значении такого взгляда человек, к которому он обращен, лишь смутно догадывается, не в силах ясно его понять. Точно электрическая искра пробегает между ним и глазами женщины, и безотчетное чувство подсказывает ему, что он любим; потом, когда он отважится заговорить о своей любви, он уже ступает по твердой почве, вполне уверенный во взаимности.
Уж не эти ли доводы отца, услышанные мною, – ведь я не могу их не слышать, – вскружили мне голову и внушили то, чего нет?
"Во всяком случае, – рассуждаю я иногда, – разве это так нелепо и невозможно?" Но если бы дело обстояло так, если бы я нравился Пепите не только как друг, если бы женщина, на которой задумал жениться отец, полюбила меня, – не ужасным ли было бы мое положение?
Но оставим эти опасения, – они, без сомнения, порождены тщеславием. Нечего превращать Пепиту в Федру , а меня в Ипполита.
Чему я начинаю удивляться – так это беззаботности и полной уверенности в себе отца. Простите мою гордыню, молите бога, чтобы и он простил меня, но порой эта самоуверенность задевает и сердит меня. Неужели же, говорю я себе, батюшка считает меня таким уж простофилей и ничуть не опасается, что я, несмотря на свою предполагаемую святость, – или именно благодаря ей, – могу невольно вызвать любовь у Пепиты?
Вот с помощью какого любопытного рассуждения я, не оскорбляя собственного самолюбия, объясняю беззаботность батюшки в этом важном деле. Батюшка, хотя и не имеет на то оснований, смотрит на себя уже как на мужа Пепиты, и им начинает овладевать то пагубное ослепление, которое Асмодей или иной злой дух внушает супругам. В светских и церковных книгах мы часто читаем о подобных случаях, которые божественное провидение допускает, несомненно, в высших целях. Пожалуй, наиболее выдающийся пример – это ослепление императора Марка Аврелия: обладая столь легкомысленной и порочной женой, как Фаустина, и будучи мудрым, проницательным философом, он никогда не замечал того, что знала вся Римская империя; поэтому в своих размышлениях и воспоминаниях он возносит хвалу и благодарность бессмертным богам за то, что они даровали ему столь преданную и добрую жену, чем вызывает смех своих современников и последующих поколений. А впрочем, в жизни часто случается, что высокопоставленные лица приглашают к себе в секретари и дарят благосклонностью тех, к кому благоволит их супруга. Так объясняю я беззаботность батюшки, который не опасается найти во мне невольного соперника.
С моей стороны было бы неуважением к батюшке, самонадеянностью и дерзостью, если бы я предупредил его об опасности, которой он не замечает. С другой стороны, что я могу сказать ему? Что мне показалось, будто Пепита один-два раза взглянула на меня не так, как обычно? Но не было ли это моим воображением? Нет, я не имею ни малейшего доказательства того, что Пепита желает испытать надо мной свою власть.
Сказать батюшке, что я люблю Пепиту и домогаюсь сокровища, которое он уже считает своим? Но это неправда. А если бы, к моему несчастью и по моей вине, это было правдой, как сообщить о том батюшке?
Лучше молчать, молча бороться, если искушение начнет всерьез одолевать меня, и попытаться как можно скорее уехать отсюда, вернуться к вам.
19 мая
Благодарю бога и вас за новые письма и новые советы. Сегодня я нуждаюсь в них больше, чем когда бы то ни было.
Проникшая в мистические тайны святая Тереса признает, что страдания робких душ, смущаемых соблазном, велики; но для таких тщеславных и самонадеянных, как я, разочарование в своей стойкости в тысячу раз мучительнее.
Наше тело – храм святого духа; если языки пламени лижут его стены, даже не воспламеняя их, стены покрываются копотью.
Первое искушение подобно змеиной голове. Если мы не растопчем ее мужественной и уверенной стопой, ядовитое пресмыкающееся поднимется и укроется в нашем сердце.
Нектар мирских наслаждений, даже самых невинных, сперва нежен на вкус, но постепенно он превращается в желчь драконов и яд аспидов.
Итак, не подлежит сомнению, и я уже не смею отрицать этого перед вами: она – опаснейшая женщина, и мне не следовало так беззаботно относиться к встречам с ней.
Я еще не считаю себя погибшим, но я в смятении.
Как жаждущая лань ищет путь к источнику, так моя душа ищет бога… К богу обращается она и молит дать ей покой; она жаждет пить из источника его услад, чье быстрое течение оживляет рай и из чьих светлых волн люди выходят белее снега; но "бездна бездну призывает" , и мои ноги вязнут в тине, устилающей дно.
Однако у меня еще остаются голос и дыхание, чтобы воззвать вместе с Псалмопевцем: "Воспрянь, слава моя! Если ты пребудешь со мной, кто одержит верх надо мной?"
Я говорю грешной душе моей, полной химерических вымыслов и неясных желаний – ее незаконных творений: "О дщерь Вавилона, опустошительница! Блажен тот, кто воздаст тебе за содеянное! Блажен, кто схватит младенцев твоих и разобьет о камень!"
Умерщвление плоти, пост, молитва и покаяние – вот те доспехи, в которые я облачусь, чтобы бороться и победить с помощью бога.
То был не сон, не безумие – так было на самом деле. Порой она глядит на меня тем страстным взглядом, о котором я раньше писал вам. Ее глаза полны непонятного и непреодолимого притяжения. Этот взгляд влечет, искушает, приковывает к себе мои глаза. И тогда, должно быть, мои глаза, как и ее, пылают гибельной страстью: как глаза Амнона, когда они останавливались на Фамари ; как глаза князя Сихема, когда он глядел на Дину .
Когда мы так смотрим друг на друга, я забываю даже бога. Ее образ проникает мне в душу и побеждает все. Красота ее сверкает ярче всей красоты мира; и мне кажется, что небесные наслаждения ничто перед ее любовью, что вечные страдания не сотрут из памяти того безграничного блаженства, которое изливает на меня один ее взгляд, быстрый, как молния.
Когда, придя домой, в ночной тиши я остаюсь один в комнате, я осознаю весь ужас моего положения и составляю благие планы, но они рушатся на следующий же день.
Я обещаю себе сказаться больным или найти иной предлог, чтобы больше не ходить к Пепите, – и на другой же вечер снова иду к ней.
А батюшка, в высшей степени самонадеянный, не подозревая всего, что происходит в моей душе, говорит мне, когда наступает вечер:
– Иди к Пепите. Я приду попозже, как только закончу дела с управляющим.
Мне не удается придумать отговорки, я не нахожу предлога. Мне следовало бы ответить: "Не могу", – а я беру шляпу и иду.
Я вхожу к ней, она протягивает мне руку, – и я вновь околдован. Я весь преображаюсь. Всепожирающий огонь проникает в мое сердце, и я могу думать только о ней. Если она не одарит меня в первую же минуту одним из тех взглядов, о которых я вам писал, я сам его ищу и требую с упорством безумца. Охваченный непреодолимым возбуждением, я смотрю на нее и каждый миг открываю в ней новые совершенства. То вдруг увижу ямочки на щеках, когда она улыбнется, то несравненную белизну кожи, то прямую линию носа, то маленькое ушко, то мягкие линии и восхитительный рисунок шеи.
Я прихожу в ее дом против воли, словно повинуясь заклинанию, и, войдя, попадаю под власть непобедимых волшебных чар.
Я не только с восторгом любуюсь Пепитой: слова ее точно музыка звучат в моих ушах, раскрывая мне гармонию вселенной; мне кажется, я вдыхаю ее тончайший аромат, он слаще запаха дикой мяты, растущей на берегу ручья, и аромата лесного тимьяна.
Я весь горю и не понимаю, как мне удается по-прежнему играть в ломбер, вести беседу, разумно отвечать, – ведь все мои мысли заняты только ею.
Когда скрещиваются наши взгляды, кажется, в их лучах встречаются, сливаясь воедино, наши души. Мы читаем в них повесть любви без слов, читаем поэмы, для которых не хватает человеческого языка; мы поверяем друг другу тайные чувства и поем песни, которые не под силу ни одному голосу, ни одной благозвучной цитре.
С того дня как я видел Пепиту в Посо де ла Солана, мы больше не встречались наедине, мы ничего не говорили один другому, и однако – все уже сказано между нами.
Когда я, освободившись от власти ее очарования, лежу ночью у себя в комнате и пытаюсь бесстрастно постичь все происходящее, я вижу, как у ног моих разверзается пропасть, она зовет меня, я скольжу, я падаю на ее дно.
Вы мне советуете чаще думать о смерти, – не о смерти Пепиты, а о своей. Вы советуете размышлять о непрочности и быстротечности земного существования и о загробной жизни. Но эти мысли не в силах испугать меня или удержать. Как мне бояться смерти, если я жажду умереть? Любовь и смерть – сестры. Чувство самопожертвования властно поднимается из глубины моего существа и призывает меня целиком отдаться любви или погибнуть ради любимого существа. Я жажду раствориться в ее взгляде, потонуть в лучистом сиянье ее глаз, умереть, глядя на нее, хотя бы за это я был осужден на вечную гибель.
Не страх, но сама любовь дает мне силу бороться против любви, – против той любви, что внушает мне Пепита. Да, я понял, я знаю, что люблю ее, но в душе моей в могучем единоборстве возникает любовь к богу. Тогда все меняется и сулит мне победу. Тот, кого я люблю высшей любовью, представляется моему духовному взору ослепительным солнцем, заливающим пространство волнами света; а то, что я люблю земной любовью, блуждает в воздухе подобно пылинке, позолоченной солнцем. Сияние ее красоты, ее привлекательность – не более чем отражение этого несотворенного солнца, не более чем сверкающая, мимолетная, непостоянная искра беспредельного и вечного пламени.
Моя душа, охваченная любовью, жаждет обрести крылья, чтобы, поднявшись ввысь, сжечь в ртом пламени все, что есть в ней нечистого.
Уже много дней жизнь моя полна непрерывной борьбы. Не понимаю, каким образом недуг, которым я страдаю, не отражается на моем лице. Я почти ничего не ем, не сплю. Если сон смежает мне веки, я внезапно просыпаюсь, исполненный тревоги, и мне кажется, будто я только что участвовал в битве мятежных и добрых ангелов. В этой битве света против тьмы я сражаюсь за свет; но иной раз мне представляется, что я перехожу на сторону врага, что я бесчестный дезертир, – и мне слышится голос Патмосского орла ; он говорит: "Люди возлюбили тьму более, чем свет". И тогда ужас наполняет меня, и я считаю себя погибшим.
Я должен бежать, иного выхода нет. Если до конца месяца отец не разрешит мне уехать и не поедет со мной, я убегу и скроюсь, как вор.