* * *
К следующей весне Витька ходил на новом протезе совсем уже бойко. Он приловчился надевать на него и валенок, и даже сапог, чтоб никто не мог отличить, своя у Витьки нога или деревянная. А еще через год по завершении учебы в седьмом классе (в школу он пошёл из-за войны и оккупации на две зимы позже) Витька решился на поступок, о котором до сих пор не знает ни одна живая душа.
Сразу после выпускных экзаменов и получения свидетельства об окончании семилетки он поехал подводою в город (возил из маслозавода на колхозную свиноферму отгон-обрат) и постучался в райвоенкомат. Парнем Витька был настырным и изворотливым. Он пробился на прием к самому райвоенкому, хорошо известному любому парню-допризывнику подполковнику Черноусову.
- Хочу поступить в военное училище, - решительно заявил ему Витька.
- В какое? - заинтересованно спросил его подполковник (многих деревенских ребят, ровесников Витьки, в те годы военные вербовщики зазывали в училища, а тут пришел сам).
- В летное! - совсем осмелел Витька.
- Можно и в летное, - и тут поддержал его подполковник. - Если, конечно, пройдешь по здоровью.
- Пройду! - уверенно и серьезно сказал Витька. - На здоровье пока не жалуюсь.
Подполковник внимательно посмотрел на него и протянул чистый листочек:
- Тогда пиши заявление. Через неделю вызовем на медкомиссию. Можно в Борисоглебское, а можно в Качинское.
- В Борисоглебское! - минуту помедлив, сделал выбор Витька (уж больно ему понравилось название города).
- Хорошо - в Борисоглебское, - согласился с ним подполковник и сделал на Витькином, прилежно, без единой помарки написанном заявлении какую-то пометку. - Там сам Чкалов учился.
На радостях, что все так удачно у него получилось, Витька резко поднялся со стула, почти уже по-военному повернулся через левое плечо и пошел из кабинета. Но возле самой двери протез его предательски скрипнул и щелкнул в шарнире. Странные эти и подозрительные звуки не укрылись от многоопытного в общении с допризывниками и кандидатами в военные училища подполковника Черноусова.
- Подожди, - остановил он Витьку. - А что у тебя с ногой?
- Ничего, - спокойно и по-мальчишески дерзко ответил Витька.
- Подними штанину! - приказал подполковник.
Деваться Витьке было некуда, он подчинился строгому приказу подполковника и штанину поднял.
- Та-а-к, - изумился тот. - И ты что же, хочешь с протезом летать?!
- Хочу! - поспешно ответил Витька. - Маресьев же летал.
- Летал, - сам опустил и даже отряхнул подвернувшуюся Витькину штанину подполковник. - Но у него на ногах были отморожены только ступни, а у тебя нет ноги почти до самого колена.
- Как это - ступни? - не поверил подполковнику Витька. - Я в книжке читал…
- В книжке - это одно, - вздохнул подполковник, - а в жизни, брат, совсем иное.
Он снова сел за рабочий свой стол, достал из папки Витькино заявление, долго глядел на него, будто надеясь увидеть там что-то новое, дающее ему право все-таки разрешить деревенскому этому мальчишке-инвалиду поступать в военное училище. Но, увы, так и не нашел.
Подполковник зачеркнул на заявлении прежнюю разрешительную пометку и написал новую, коротенькую и безжалостно-неопровержимую: "Отказать по состоянию здоровья".
Смягчая неизбежный свой отказ, он заговорил с Витькой мягко, без военной строгости и жесткости. Похвалил даже:
- Это хорошо, что ты хотел стать летчиком. Но, сам подумай, ни в какое военное училище тебя не примут: ни в летное, ни в танковое, ни даже в интендантское, тыловое. Тебе на бухгалтера надо учиться или в педшколу поступать.
- Не хочу я на бухгалтера! - весь вспыхнул, загорелся Витька и, на глазах у подполковника разорвав заявление, вышел из военкомата.
Поначалу он решил ни за что не сдаваться, написать письмо тогдашнему военному министру, маршалу Советского Союза Василевскому, а может, даже и самому Сталину. Но постепенно Витька остыл. И не потому, что заробел (парень он был как раз не робкого десятка), а потому, что вскоре все слова и предсказания подполковника Черноусова сбылись. Витьку не приняли не только в военное училище, но даже в училище механизации сельского хозяйства, куда он подал было заявление. Не взяли Витьку из-за протеза и на трехмесячные районные курсы трактористов и шоферов. В общем, действительно одна ему была дорога - в бухгалтера или в сапожники, учеником и подмастерьем к деду Кузьме. Тетка, стараясь смягчить его переживания, настаивала, чтоб Витька сперва окончил в районе десятилетку, а потом уж поступал куда-нибудь учиться дальше: например, на агронома, учителя или инженера, где его увечная нога не будет помехой.
Но в десятилетку Витька не пошел. Во-первых, за учебу в восьмом, девятом и десятом классах тогда еще платили деньги. Пусть не слишком большие, но все равно деньги. А откуда их было тетке при ее колхозных пустопорожних трудоднях и малых детях брать?! Во-вторых, Витьке предстояло бы жить в городе, на квартире, что опять-таки деньги и отлучка из дома, где без его ежедневной помощи тетке было бы обходиться с малыми этими детьми нелегко. А в-третьих, Витьку при его резком, вспыльчивом характере будто заклинило: раз нельзя в военное училище или хотя бы в училище механизации сельского хозяйства, так ему больше никуда и не надо.
Подманув тетку, что его, переростка, в восьмой класс тоже не берут, Витька пошел с осени в колхоз. Тут никто никаких справок и медосмотров от него не требовал. Можешь трудиться на земле - трудись. Витька и трудился. Поначалу наравне с другими, здоровыми и увечными (здоровых в те послевоенные годы было мало: кто на фронте здоровье потерял, кто во время оккупации, под немцами), обретался на любых рядовых колхозных работах: пахал на пароконном плуге, заготовлял в лесу на расчистке дрова, возил с поля на воловьих упряжках к токам снопы, а зимою к фермам сено, пробовал даже косить. Но тут у Витьки часто случались оплошности. На высоком месте, на буграх ни на шаг не отставал он от других косарей, а иногда так даже и вел их за собою в длинном ряду. А вот, чуть выпадет где топкое болотце, там Витьке приходилось туго. Мужики косили босиком, подвернув повыше штанины, Витьке же с его протезом надо было воды беречься. Деревянная стопа и щиколотка от влаги набухали и после, высыхая, могли в любой момент пойти трещинами, лопнуть. Вода затекала и в сам протез, в ямочку-ступку, войлок и шерстяной носок-чехольчик быстро намокали; культю начинало саднить, будто в самые первые дни, когда Витька только приспосабливался к протезу. Помучившись так и раз, и другой, он выходить на косовицу перестал, хотя и сам огорчался этому, и огорчал бригадира, у которого все мужчины-косари были наперечет.
Повезло Витьке лишь в конце пятидесятых годов. По распоряжению Хрущева районные машинно-тракторные станции, МТС, были расформированы, и вся техника передана в ведение колхозов, поближе к земле, как тогда писалось в газетах. В Серпиловке спешным порядком был оборудован машинный двор, построены гаражи и мастерская по ремонту сельхозтехники. Витька, после недолгих переговоров с бригадиром и председателем, устроился туда вначале учеником слесаря, а месяца через три уже и полноправным слесарем. К машинам и технике у него была просто какая-то природная способность и талант. Любую поломку он определял не только на погляд, но даже и на слух, чем немало удивлял опытных, с фронтовым еще стажем, шоферов и трактористов. С ремонтом, устранением этой поломки, если, конечно, были запчасти, Витька тоже справлялся быстро, что в весеннюю пахотную страду или в летнюю, уборочную, ценилось на вес золота.
Занимаясь ремонтом техники, Витька легко и незаметно даже для самого себя выучился ездить и на автомобилях, и на тракторах любых марок, хоть колесных, хоть гусеничных. После это умение и навык не раз ему в жизни пригодилось. И даже не столько ему, сколько бригадиру и председателю колхоза. Бывало, в самый разгар полевых работ кто-нибудь из шоферов заболеет или крепко многодневно запьет (что случалось гораздо чаще), так бригадир с председателем сразу бежали к Витьке:
- Выручай, Виктор Васильевич, больше некому.
И Витька выручал. Неделями не вылезал из кабины грузовой машины, трактора, а то и комбайна: в апреле-мае месяце пахал, сеял, бороновал, в июле-августе убирал комбайном рожь, пшеницу, овес, возил в район на элеватор, не имея шоферских прав, зерно. О своем увечье, о протезе Витька в такие дни напрочь забывал. Ну какое может быть увечье, когда идет такая горячка, битва за урожай, как опять-таки любили писать в газетах, который гибнет, а без Витькиного участия вовсе погибнет на корню.
В те же годы Витька впервые стал заглядываться на девчонок, а они - на него. Пока он шкандыбал на осиновой подпорке с согнутой в колене и далеко отброшенной назад ногой, девчонок Витька сторонился и робел. А теперь, когда протез его почти не отличим от настоящей живой ноги, когда Витька во всем полноправный работник, как ему было не осмелеть и в клубе, на танцах, не поглядеть то на одну деревенскую красавицу, то на другую, то на третью. Танцевать он тоже выучился (Маресьев на двух протезах танцевал, а он - всего на одном) и смело приглашал этих красавиц и на медленно-томное танго, и на быстролетучий вальс, и даже на искрометную "сербиянку с выходом". Во время танцев он безошибочно и выглядел будущую свою жену - Ольгу Максимовну. Характера она оказалась непреклонно-твердого (хотя на самом деле ласково-обходительного, о чем, может быть, один только Виктор по-настоящему и знал), как раз такого, какой и нужен Виктору при его вспыльчивости и частом гневе. Чуть он начнет яриться (особенно если выпьет с мужиками лишку где-нибудь возле магазина, в тенечке), Ольга Максимовна тут как тут. Сразу высвободит его из пьяного плена, возьмет под белые руки и за воротник и скажет любимую свою прибаутку:
- Ах ты, хромой бес!
Но так скажет, что Виктору иной раз хотелось захромать и на вторую ногу. Во какая у него Ольга Максимовна, не чета всяким иным несообразительным женам-супругам…
Жизнь они с Ольгой Максимовной прожили долгую и, в общем-то, счастливую, чего тут Бога гневить. Детей у них трое: два сына, Василий и Петр, и младшая дочь, которую они назвали в честь матери Виктора Анастасией - Настенькой. Внуков у деда Вити и Ольги Максимовны пятеро и один правнук - тоже Витька.
* * *
Пока Виктор был холост, он жил в доме тетки Анюты. В свой, родительский, дом Виктор наведывался редко, лишь затем, чтоб вспахать да засеять огород. Без отца и матери он казался ему умершим, будто тоже погибшим на войне и совершенно непригодным для жилья. А тут еще погреб, который Виктор вообще обходил стороной…
Но когда он женился на Ольге Максимовне, то по общему согласию и договоренностью с теткой Анютой поселились молодожёны бездетной еще своей семьей в наследственном, отцовско-материнском, дедовском и прадедовском доме.
За лето они с Ольгой Максимовной отремонтировали его, привели в Божеский вид: что надо - побелили, что надо - покрасили. Виктор самолично перекрыл дом соломой нового обмолота, и он под этой желто-горячей, золотой крышей (будто пасхальное яичко, так говорят о подобных крышах) сразу помолодел и, кажется, навсегда забыл обо всех прежних своих потерях и бедах.
А вот к погребу Виктор никак подступиться не мог. Он долгие годы стоял еще разорённым, с зияюще-провальным, обрушенным сводом. На стенках погреба были видны следы от осколков гранаты, а в нескольких местах, понизу, Виктору даже чудилась запекшаяся, несмываемая кровь. Он хотел было вообще погреб зарыть, сравнять его с землей, чтоб всего этого каждодневно не видеть и не терзать душу. Но Ольга Максимовна остановила его:
- Будет еще хуже!
Уж кто-кто, а она, наблюдая всю маету Виктора, знала, что, зарой он погреб, живым похорони, так после как жить при этой могиле, как растить детей и внуков?
Виктор послушался Ольгу Максимовну, раздобыл хорошего обжигного кирпича и в несколько дней восстановил погреб, свел над ним воедино разрушенный немецкою гранатою свод-купол. А вот осколочные следы-рытвины и причудившуюся ему кровь заделывать не стал и не велел заделывать их Ольге Максимовне.
- Пусть сохранятся, - попросил он её.
- Пусть, - без промедления согласилась с ним чуткая Ольга Максимовна.
Но и в обновленный погреб Виктор заходил редко, разве только в те дни, когда нужно было закатить туда бочки для засолки огурцов, помидоров и капусты. В остальное же время сторонился его, чувствуя в душе неодолимый запрет и преграду. Ольга Максимовна и тут ни разу Виктора не приневолила, зримо видела и чуяла этот его запрет и эту преграду. Погреб она обихаживала, содержала в полном порядке и чистоте сама. И мало того, что содержала, так еще и повесила там икону Божией Матери Заступницы, а во все поминальные дни ставила перед той иконой на специально заведенной дощечке семь свечей в память о погибшей матери Виктора, ее подругах-со-седках и детях. Погреб при сиянии поминальных свечей светлел, рытвины и кровь как будто навсегда исчезали с его стен, и он напоминал подземную церковь, почти подобную тем, которые Виктор видел однажды в Киево-Печерской лавре, в Ближних и Дальних пещерах.
Но на душе у него при виде высоко горящих в погребе поминальных свечей легче и светлей не становилось. А наоборот, душа его тяжелела и будто наливалась свинцом и камнем. Осенний смертельно-погибельный день сорок третьего года всплывал в памяти Виктора ясней и четче, во всех подробностях: вот шаткая погребная дверца широко распахивается от удара немецкого сапога (с каждым годом этот удар казался Виктору все более сильным и безжалостным), вот граната на длинной ручке с визгом и свистом летит из погребного зева, и сразу за этим - взрыв, вспышка, предсмертный крик детей и женщин, безумный толчок матери, а дальше нестерпимая боль в ноге и полная темнота.
Виктор, не выдерживая этих видений, прятал в карман бутылку водки, случайно попавшуюся под руку закуску и уходил на кладбище.
В первые по женитьбе годы Ольга Максимовна порывалась идти вместе с ним, но Виктор угрюмо останавливал ее:
- Я - один…
Ольга Максимовна вздыхала и оставалась дома. Правда, несколько раз за день она выглядывала за калитку и тайком наблюдала за Виктором, как он, нахохлившись, сидит на лавочке возле могилы матери, но приблизиться не решалась, безошибочно чувствуя, что ему действительно лучше там побыть сейчас одному.
Совместно они ходили на кладбище лишь на Радоницу, когда там собиралось все село. Тут Виктор Ольгу Максимовну не останавливал, как не мог остановить и остальных односельчан, пришедших помянуть своих сродственников. Печаль и скорбь в этот день для всех одна…
С годами Ольга Максимовна все же придумала, как смягчить в поминальные дни тяжесть и ожесточение Виктора. Едва затеплив в погребе свечи, она сама увязывала ему узелок с выпивкой и закуской, помогала сойти с крылечка и долго смотрела вослед, как будто он уходил из дому безвозвратно.
Виктор действительно смягчался и, оглядываясь на Ольгу Максимовну, порывался все же взять ее с собой, но так ни разу и не взял. Там, на могилах он в одиночку пил водку, молчал, и с каждой новой выпитой рюмкой молчал все тяжелей и тяжелей. И никто не смел нарушить его молчания…
* * *
Ответной речью-обещанием Артёма митинг и закончился. Теперь наступало во всех торжествах главное событие - похороны. Уплотняя толпу, поспешно выдвинулись к гробу-ящичку оба священника. Немецкий открыл книжечку и начал читать по ней, должно быть, какую-то молитву, но не очень громко и напевно, а как-то неразборчиво, с частыми разрывами в словах, будто про себя. Читал ли какую молитву наш батюшка, дед Витя расслышать и определить не мог. Уступив главенство немецкому пастору, батюшка стоял в нескольких шагах от микрофонов, к тому же, кажется, и растерялся, не зная, читать ли ему поминальную молитву совместно и в один голос с немецким священником или ждать своей, отдельной очереди.
Но он так ее и не дождался, потому что, едва немецкий его соратник произнес (на этот раз громко и отчетливо) последнее в молитве слово: "Аминь!", как по приказу командира-начальника к гробу выметнулись два солдатика, заученно подхватили его на ремни (чувствовалось, что этой сноровке они долго и упорно тренировались) и в одно мгновение опустили в яму.
Немецкий пастор перелистнул в книжечке несколько страничек и, глядя в провальное дно ямы, прочитал еще какую-то совсем уже краткую молитву. Наш батюшка теперь оказался проворнее: он тоже сказал несколько слов, но была ли это молитва или просто подходящие к случаю мирские слова, дед Витя опять не разобрал.
Солдатики и выскочившие им на подмогу откуда-то из засады четверо казахов-турков в новеньких, похоже, специально выданных им к сегодняшнему дню робах взялись было за лопаты, но тут вдруг произошло небольшое замешательство. Упреждая их порыв, немецкий пастор что-то сказал своим соплеменникам, и те, подступив к самому краю могилы, стали бросать в нее комья песчаной осенней земли. Первым бросил старик-немец. Но не сразу, а после долгой задерживающей всех остальных подготовки. Прежде всего, он зачехлил и передвинул для удобства далеко за спину фотоаппарат, потом достал из кармана черные перчатки и, тщательно притирая их и разглаживая на пальцах, натянул по самые запястья. Но и этого старику показалось мало. Наклоняться без опоры-подмоги к земле ему было опасно, и он, выбросив далеко вперед толстую свою палку, долго тыкал ею в нетронутый травянистый дерн, отыскивая необходимое равновесие. Когда же нашел, то оперся одной рукой на нержавеющий наконечник палки, а другой, подавая пример соплеменникам, расчетливо бросил в яму три горсти земли. На ярком осеннем солнце, в это мгновение выглянувшем из набежавшей было тучи, наконечник палки и металлические застежки перчаток ослепительно блеснули, но деду Вите показалось, что блеск этот какой-то тусклый, словно мертвый.
Вслед за стариком принялись бросать землю и остальные немцы, кто голыми озябшими руками, а кто тоже успев надеть перчатки.