"Сегодня хочу поговорить о главном - об Анне, - записывал он вечером в тетрадку, неожиданно ставшую дневником. - Короткий у нас был разговор и - только "деловой", а все-таки теперь я понимаю, что встреча эта для меня очень важна. Не знаю, почему, наверное оттого, что мы оба одиноки, у меня такое ощущение, что нас что-то связало. Впрочем, почему я решил, что и она одинока?..
Напишу ей сегодня же, непременно. Адреса не знаю, как не знаю, нужны ли ей мои письма и я сам. И все-таки отправлю письмо сегодня же".
Январским утром Олегу Николаевичу, наконец, вручили долгожданный ответ.
"Известие о том, что Вы в Кенигсберге, огорчило, обрадовало, встревожило и обнадежило меня - все одновременно, - читал он разбегающиеся строчки.
- Огорчила и встревожила Ваша болезнь, подробности" которой Вы не сочли нужным объяснить. Обрадовало и обнадежило, что Вы поправляетесь и скоро начнете поиски янтарной комнаты. Я верю тому, что Вам и Вашим новым друзьям будет сопутствовать удача. Желаю Вам больших-больших успехов, дорогой Олег Николаевич.
Обо всем остальном позвольте пока не говорить. Скажу лишь одно - мне тоже хочется видеть Вас, сама не знаю, почему. Ведь до войны мы были не очень-то близкими знакомыми, а последняя встреча оказалась слишком короткой, чтобы как-то изменить наши отношения. Впрочем, "наши отношения" звучит чересчур громко. Их нет, этих отношений. Просто, видимо, мы устали после войны и слишком одиноки. Нет, и это не так. Словом, отложим разговор до встречи. А пока - желаю выздоровления и успехов. Пишите мне. Анна Ланская".
Ничего не было особенного в этом коротком и, пожалуй, даже просто деловом письме. Впрочем, деловом ли? Давно кто-то сказал, что письма, во-первых, должны читаться лишь теми, кому они предназначены, и во-вторых, их следует читать между строк. Сергеев помнил старинный афоризм и попытался применить его в данном случае. Он читал и перечитывал ровные строки, пытаясь отыскать в словах нечто большее, чем просто человеческое участие и обычное проявление вежливости. То ему казалось, что он находит это "большее", то, огорченный и обиженный, - чем, он не знал и сам, - Олег Николаевич откладывал письмо в сторону, чтобы минутой спустя снова взять его.
К вечеру он решил окончательно: нет, письмо как письмо, вполне дружеское и приветливое, но никак не больше.
И этот вывод - он сразу понял - несказанно его огорчил.
В самом деле, когда человеку давно перевалило за тридцать, а он все еще остается один, его по-особому тянет к ласке, к душевному теплу, к тем, на первый взгляд незаметным, проявлениям внимания, заботы, чуткости и ласки, которые может ему дать, видимо, только женщина.
Когда человеку перевалило за тридцать, он не спешит с определениями, не ищет названия каждому своему чувству. Он уже понимает ту простую истину, что не каждому чувству можно дать название. Сергеев понимал это. Но понимал он и другое: произошло нечто такое, что связало его с Ланской, что тянуло его к ней. И сейчас он смятенно перечитывал короткие строки, упрямо отыскивая в них тот смысл, который хотелось бы ему найти: хотя бы немного большее, чем проявление простого участия,
10
С вечера оформив документы, Сергеев переночевал в последний раз в госпитале и вышел оттуда ранним утром.
Еще не начинало светать. Высоко над городом висела широколицая луна. Ее прозрачное голубоватое сияние струилось над Кенигсбергом, казавшимся совсем безлюдным и пустынным. Мертвые остовы зданий пугали черными глазницами окон. Груды кирпича и щебня, похожие на терриконы пустой породы возле шахт, уныло громоздились вокруг. Над ними свистел пронзительный ветер. Казалось, жизнь навсегда замерла в разбитом, разрушенном, поверженном в прах городе.
Сергееву вспомнилась прочитанная недавно в газете фраза не то американца, не то англичанина: "Русским понадобится не менее ста лет, чтобы восстановить Кенигсберг, если они вообще в состоянии окажутся сделать это".
"А может быть, они правы? - подумалось Олегу Николаевичу. - Ведь город придется строить, в сущности, заново. Это даже труднее, чем создавать его на ровном месте: сколько развалин придется сносить, сколько вывезти щебня, кирпича, обломков, мусора!"
Он медленно шагал по улице, которая (ему сказали об этом в госпитале) вскоре должна была получить - впрочем, как и многие другие улицы, - новое, русское название. Ее предполагалось переименовать в Сталинградский проспект.
Олег Николаевич и не заметил, как стало почти совсем светло. Он порадовался этому: хотелось поскорее осмотреть город, вспомнить места, знакомые по той памятной, довоенной поездке и по второму, еще более памятному, пребыванию здесь.
Улица была неузнаваемой.
По обеим ее сторонам тянулись все те же обгорелые, угрюмые "коробки", тротуары были покрыты грудами битого кирпича, и только посредине улицы оставалась узкая полоса, по которой двигались и пешеходы, и редкие автомашины. Лишь возле большого парка стояло чудом уцелевшее здание, тускло поблескивавшее огоньками коптилок.
А рядом, напротив и дальше тянулись руины, пугая своим видом - жалким и грозным одновременно.
Послышались голоса. Сергеев ускорил шаг, заметив, что впереди завалы немного расчищены и именно оттуда доносится неторопливая русская речь.
Увидев нескольких человек у почти целого дома, он подошел к ним.
- Что делаете, товарищи?
- Сено косим, разве не видишь? - насмешливо отозвался хриплый басок.
- Я не о том, - смутился Олег Николаевич. - Я хотел спросить, что тут будет?
- А… Нездешний, видно?
- Нездешний, - ответил Сергеев, не удивляясь тому, что встретил людей, уже считающих себя здешними, чуть ли не коренными жителями города.
- Понятно. Кино здесь будет. Название ему уже дадено: "Заря". Хорошее будет кино. Приходи через месячишко-другой, сам увидишь.
Сразу стало легче почему-то. Уж если начали строить кинотеатр, значит за восстановление принялись всерьез, по-настоящему. Значит, правда "город, - будет!", и будет, наверное, скоро.
Его внимание привлекла огромная площадь - знаменитый Эрих-Кох-плац, где проходили нацистские празднества. Ровное, утоптанное множеством сапог поле оставалось гладким и почти незамусоренным. По-прежнему над ступенчатыми трибунами высилась унылая четырехугольная башня, увенчанная гигантским орлом с распростертыми крыльями.
Четырехэтажное здание бывшего министерства финансов оказалось нетронутым. У входа маячили фигуры часовых.
И памятник Шиллеру оказался на прежнем месте. Подойдя поближе, Олег Николаевич увидел, что вся фигура побита и иссечена осколками, а голова памятника еле держится на изувеченной снарядами шее. "Можно привести в порядок, - окинув фигуру наметанным взглядом, подумал искусствовед. - Все можно. До всего со временем дойдут руки".
Он почти забыл о театре, прекрасном по внутренней отделке, хотя и неуклюжем снаружи. Обернувшись, Олег Николаевич с горечью увидел, что на месте театра высится закопченная развалина. "Сгорел. Одни стены остались. Жаль!"
Оглядев сгоревшее здание главной почтовой дирекции, рядом с полицайпрезидиумом (последний избежал серьезных повреждений), зияющую провалами окон коробку городского архива и выгоревший изнутри Дом радио, Олег Николаевич вышел на площадь перед Северным вокзалом.
"Площадь Трех Маршалов" - так называли ее горожане. Новое название уже существовало в проекте решения местного органа власти - площадь Победы, - но пока бытовало это, и даже немцы привыкли к нему, не решаясь называть площадь по-прежнему.
Раньше площадь была совсем невелика. Она занимала лишь пространство перед зданием вокзала, а дальше начинались строения знаменитой Кенигсбергской ярмарки. Теперь перед руинами бывшей городской ратуши лежали ставшие привычными для Олега Николаевича груды кирпича и щебня, занимая всю территорий прежней ярмарки. Только за коробкой ратуши уцелело серое здание да рядом с вокзалом высилось казарменного вида сооружение.
На нем висели портреты трех маршалов Советского Союза, от которых и пошло новое название площади.
"От площади сверните налево", - вспомнил Сергеев советы товарищей и усмехнулся: в городе редко называли теперь улицы "по именам", а площадь Трех Маршалов оказалась главным ориентиром в этом лабиринте развалин. "От площади надо ехать в направлении вокзала", "От площади до нас рукой подать", "Пересечь площадь, а потом направо, третий квартал", - так говорили новые горожане.
Пройдя еще метров триста, Сергеев остановился перед домом с высоким крутым крыльцом. Здесь и помещалось управление по гражданским делам, в которое он направлялся (позже ему не раз приходилось бывать там - в здании разместился областной совет профсоюзов).
В холодноватых комнатах уже был народ. Судя по всему, многие из работников здесь же и ночевали - не хватало топлива, обогревать квартиры было трудно. Разнокалиберные столы, стулья, шкафы, собранные, видимо, "с бору по сосенке", составляли все убранство помещений. Было тесновато, но, как видно, сотрудники прочно усвоили принцип: "В тесноте, да не в обиде", - и не жаловались на неудобства.
Немолодая секретарша с усталым лицом проводила Сергеева в кабинет начальника политотдела.
- Денисов, - отрекомендовался, вставая из-за стола, мужчина средних лет, стриженный наголо, с косым шрамом под левым глазом и с глубокими морщинами на лбу, одетый в потертую гимнастерку со следами недавно споротых погонов. - Я слышал о вас, товарищ Сергеев, интересовался вашим здоровьем. Вы могли оказать нам немалую помощь. К сожалению, сейчас, очевидно, многого сделать уже нельзя. Несколько дней назад умерли доктор Роде и его жена.
11
Из тех, кто близко знал Роде, в Кенигсберге нашли двоих: директора ресторана "Блютгерихт" Файерабенда и академика живописи Эрнста Шаумана. Обоих, пригласили в политотдел.
Через несколько дней приехал и профессор Барсов.
Сергеев в присутствии Денисова долго беседовал с каждым из них. Воспоминания трех очевидцев были противоречивы и путанны.
Вот что сказал Файерабенд:
- Последний раз я видел янтарный кабинет, вернее его детали, упакованные в ящики, 5 апреля 1945 года. Потом, насколько мне известно, сокровище было вывезено из замка. Естественно, что эвакуировать ценности из Кенигсберга в то время не имелось почти никакой возможности. Значит, вероятнее всего, янтарный кабинет находится где-то здесь. Таково мое личное убеждение.
Академик живописи Эрнст Шауман заявил:
- В октябре 1944 года я встречался с доктором Роде, интересовался судьбой янтарного кабинета. Господин доктор сообщил мне под большим секретом, что готовится вывоз кабинета в Саксонию. В январе 1945 года мы вернулись к этому разговору, и Роде сказал, что кабинет находится там, где предполагалось. Я понял это заявление так, что сокровище вывезено в один из саксонских замков. Вероятно, более точные сведения мог бы сообщить художник-реставратор Ганс Шпехт, который был ближайшим сотрудником доктора Роде. Я знаю, что перед окончанием войны он служил в полицейский частях, потом находился в лагере, но в настоящее время его судьба мне неизвестна.
Более значительными оказались сведения, сообщенные профессором Барсовым.
- Когда я работал с доктором Роде в 1946 году, он неоднократно подводил меня к бункеру на улице то ли Штайндамм, то ли Лангерайе и говорил, что здесь скрываются большие музейные ценности. Но так как вход в нижний этаж бункера оказался заваленным, то требовались значительные работы по расчистке, которые все время откладывались. Кроме того, я неоднократно спрашивал Роде, есть ли там картины. И каждый раз он отвечал мне: "Картин там нет". Это меня успокаивало. Как я уже имел возможность подчеркивать не раз, я, к сожалению, интересовался только картинами. Все остальное как-то не затрагивало по-настоящему моего внимания, не вызывало интереса. Теперь я понимаю свою оплошность, но, к несчастью, это прозрение пришло слишком поздно.
Денисов, Сергеев и Барсов поехали по улицам разрушенного города. Барсова просили указать хотя бы приблизительно место расположения бункера. Но все оказалось бесполезным. Профессор сокрушенно качал головой и тихо, виновато говорил:
- Я не узнаю города И память стала не та, и развалины как-то выглядят по-иному. Не узнаю, товарищи, извините меня, старика.
Попробовали ходить пешком по тем же улицам, заглядывая в каждый двор, обследуя развалины и подвалы. Порой Барсов оживлялся: ему казалось, - что он, наконец, нашел то место, где беседовал с Роде. Но проходила минута, вторая, и Виктор Иванович, безнадежно махнув рукой, отвечал на безмолвный вопрос Денисова:
- Нет, товарищи, снова не то.
Наконец профессора оставили в покое - поняли, что вспомнить все он просто не в состоянии. Виктор Иванович собирался уже уезжать обратно в Москву, но перед отъездом, непривычно возбужденный и встревоженный, снова пришел к Денисову.
- Дмитрий Георгиевич, я вспомнил. Вспомнил!
Профессор упал в кресло. Денисов бросился к нему со стаканом воды. Он опоздал. Барсов побледнел, холодный пот выступил у него на лбу, глаза стали мутными, а дыхание прерывистым.
- Врача! - крикнул Денисов.
У Барсова начался сильный сердечный приступ. Его поместили в госпиталь, совсем недавно покинутый Сергеевым.
А сам Сергеев в тот же вечер получил телеграмму, которая его тоже основательно встревожила:
"Жду вашего приезда как можно скорее. Вы мне необходимы. Ланская".
Одновременно пришло и письмо. Кандидата наук Сергеева вызывали на работу в Ленинград.
Но Сергеев не мог уехать сейчас, как ни рвалась его душа к Ленинграду, как ни тянуло его к Анне.
Отправив Ланской ответную телеграмму, - что случилось и можно ли повременить немного? - Олег Николаевич стал ждать новой весточки.
Потянулись долгие дни, бессонные ночи, полные мучительных раздумий о янтарной комнате, о Ланской, о том, как сложится их жизнь.
Через три дня, встретившись с Олегом Николаевичем, как обычно, поутру, Денисов молча протянул ему узкий листок серой бумаги. Сергеев прочитал:
"Дорогой Дмитрий Георгиевич! Снова виноват перед Вами, хотя на сей раз это от меня и не зависело. Не смог рассказать Вам лично и не могу дождаться часа, когда вывернусь из рук эскулапов. Поэтому - пишу.
Вынужден огорчить Вас. Я действительно кое-что вспомнил. Но вспомнил вещи весьма неутешительные.
Дело в том, что, побывав в замке в день первого своего приезда сюда, в Кенигсберг, 20 апреля, я заходил в то помещение, где размещалась янтарная комната. Только сейчас меня осенило: это была именно она! Тогда такая мысль не приходила в голову. Там я увидел следы большого пожара: на Полу толстым слоем лежала масса пепла, торчали обломки обгорелых досок, а порывшись в прахе, Я выудил оттуда две медных навески для дверей. Тогда я не придал этому значения. Теперь я твердо убежден: навески были точно такие же, как в Екатерининском дворце, если судить по фотографиям. Очевидно, янтарная комната сгорела. Кстати, красноармейцы в беседе со мною заявляли, что 9 и 11 апреля они не заметили в замке ничего, кроме обгорелых стен.
Итак, к сожалению, я вынужден констатировать, что янтарная комната погибла и поиски ее бессмысленны.
Уважающий Вас В. Барсов".
- Вы помните, что такое метод исключенного третьего? В математике? - неожиданно спросил Сергеева Денисов.
- Нет, признаться.
- Жаль. Хороший метод. Давайте посидим ночку, подумаем, переберем все варианты. Может быть, придем к некоторым выводам.
Они сидели в остывшей за ночь комнате, спорили, пока действительно не пришли к выводам более или менее определенным.
Вот что они решили той зимней ночью.
Есть три предположения о судьбе янтарной комнаты: либо она вывезена в Саксонию, либо сгорела в замке, либо спрятана в Кенигсберге или его окрестностях.
Какой из этих вариантов более правдоподобен?
Можно предположить, что комната вывезена в Саксонию.
На первый взгляд, это вполне вероятно. Об этом говорили Шауман и - первоначально - Файерабенд. Правда, позже он утверждал другое. Известно, что Роде ездил в Саксонию, а затем доносил Кенигсбергскому управлению культуры о том, что место для захоронения выбрано там. Известно, наконец, что часть культурных ценностей из Кенигсберга была действительно эвакуирована в Центральную Германию.
Все это - доводы "за". Но есть и серьезные доводы "против".
Прежде всего, Файерабенд и Шауман путаются в своих показаниях. Так, Файерабенд заявлял, что Роде ездил в Саксонию в октябре и через месяц ящики с деталями янтарной комнаты были вывезены из замка. А потом говорил, что 5 апреля 1945 года он видел ящики с янтарными панно в замке, опровергая, в сущности, самого себя.
По словам академика Шаумана, в январе 1945 года Роде сообщил ему о вывозе янтарной комнаты. Между тем 12 января Роде, как видно из его донесения, лишь приступил к упаковке янтарных панно, а 15 января дороги из Восточной Пруссии в Германию были перерезаны нашими войсками.
Кроме того, Файерабенд рассказывал, что в начале марта Эрих Кох ругал Фризена и Роде за то, что они не успели вывезти комнату, и давал им какие-то указания.
Таким образом, версию об эвакуации янтарной комнаты следует, видимо, считать недоказанной.
Есть второе предположение: детали комнаты сгорели во время пожара 9 или 11 апреля 1945 года.
Об этом говорит профессор Барсов. После пожара от замка остались лишь стены. И там находилась в то время янтарная комната. Она не могла уцелеть.
Но была ли она там?
Скорее всего, нет.
Почему?
Для ответа надо подумать над третьей версией.
Вполне возможно - и даже вероятнее всего, - что комната спрятана в Кенигсберге или его окрестностях.
Доводы таковы.
После приказа Коха спасти комнату во что бы то ни стало Фризен, а затем Роде не могли не предпринять решительных мер. Они должны были выполнить приказ гауляйтера.
Далее. После 5 апреля 1945 года ящиков с янтарными деталями не видел никто. Именно 5 апреля Роде внезапно исчез из замка и не появлялся в нем больше. Не мог же он бросить комнату на произвол судьбы накануне штурма?
Наконец, и это, пожалуй, самое важное, - Роде остался в Кенигсберге. Почему? Как-никак, он был городским чиновником немалого масштаба и имел право на эвакуацию наряду с Фризеном, Гёрте и другими. Личные привязанности? Вряд ли они оставались. Дом Роде сгорел во время бомбежки. Дочь Эльза еще в 1944 году вышла замуж за офицера и уехала к его родным в Центральную Германию. Значит, нечто другое заставило Альфреда Роде остаться здесь. Это "нечто" могло быть одним: преданный своему делу до конца, Роде не мог покинуть сокровища музея, да и разговор в гестапо сыграл, очевидно, свою роль. Пока в Кенигсберге находилась комната, при ней оставался и ее хранитель.
Нельзя не принять во внимание и таинственное поведение Роде, когда он работал с Барсовым, и его исповедь, и его внезапную смерть. Все это доказывает одно: очевидно, янтарная комната и другие музейные ценности скрыты где-то здесь, неподалеку.
- Правильно, Олег Николаевич?
- Наверное, правильно, Дмитрий Георгиевич.
Денисов вздохнул. Сергеев с удивлением глядел на него.
- Очень рад, что и вы это подтверждаете, - сказал Денисов. - Но поиски янтарной комнаты придется временно прекратить.