18
Камера номер семь.
Лишь один Злотников сидит, откинув спину на печку-голландку. Все остальные сидят прямо, по Уставу. Все под впечатлением от давешнего построения во дворе.
Тяжкое молчание. Наконец Полуботок сдавленным голосом выговаривает:
- Страшный человек он - этот старший лейтенант Домброва.
- А ты как хотел? - отвечает ему Злотников. - С нами, падлами, только так и надо.
- Ну, так уж и "падлами"! Разве все мы падлы?
- Все! И он - прав! Его дело - душить! Наше - сдыхать!
Бурханов тоже обретает дар речи:
- Да-а, наш Домброва - ого-го! В гроб загонит и глазом не моргнёт… Говорят, поляки - они все злые.
19
Полуботок вспоминает:
Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.
Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Домброва - великолепный штатский костюм, в руках - цветы и коробка с подарком. А глаза - совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.
- Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?
Полуботок отвечает спокойно и не вставая:
- Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.
- Ничего. Лучше поздно, чем никогда. - С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. - А вот и я!
Из-за двери доносится голос Тобольцева:
- Ну, наконец-то! Явился - не запылился!
А затем - чей-то женский голос:
- Ой, Вовочка! Какой ты сегодня шикарный!
- Настоящий польский шляхтич! - это опять голос Тобольцева.
Детский голосок:
- Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!
Голос Домбровы:
- Извините, что опоздал… Поздравляю… Поздравляю…
Из кабинета выглядывает старший лейтенант Тобольцев.
- Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки придёт.
- Сейчас смотаюсь, - отвечает писарь.
Женский голос:
- Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?
И - хохот.
20
И снова - камера номер семь.
- Наш Домброва - настоящий офицер, - говорит Косов. - Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.
Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:
- А что Домброва? Что мне ваш Домброва? - тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. - Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне - так и на губвахте жить можно. А Домброва - не Домброва, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!
- Вот бы здорово, а? - подхватывает Бурханов. - На каждую камеру бы - по одной бабе!
- Зачем же по одной на камеру? - возражает Злотников. - Тогда пусть бы уж - по одной на каждого арестованного!
Коротенькое, как вспышка света видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит голая женщина.
- Точно! - кричит Лисицын. - А я бы тогда взял бы свою бабу, да как бы её!..
- А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! - предлагает Бурханов.
Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.
- Зачем нам шампанское? - возражает Злотников. - Тогда бы уж пусть водку!
- С закуской! - уточняет Косов.
Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской… Лисицын тем временем раньше всех набрасывается на свою женщину. Орёт от возбуждения…
И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:
- Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!
Лисицын сильно вздрагивает.
- Да… так точно!.. - Отодвигается от стены. Газета падает на пол. - Я - сей момент! Хе-ге!..
- Подбери газету. Ещё раз увижу подобное - берегись!
- Так точно!.. Так точно!..
21
Старший сержант отходит от двери с надписью "Камера № 7 для арестованных солдат (матросов)" и идёт дальше.
Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.
22
Лисицын медленно приходит в себя.
- Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда взял бы свою бабу да и… А потом… И ещё!.. И ещё!..
- Ну вот - опять! - брезгливо морщится Кац. - Ну сколько можно?
Злотников:
- Сколько надо - столько и будет! Заткнись!
Кац замолкает. А Лисицын продолжает:
- И потом бы ещё разик! И ещё!.. И ещё!..
С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.
На крысиной мордочке - страдание и сладострастие, изо рта клейкою ниточкою свисают слюни, а из носа, по усикам - сопли; руки держатся за переднее место. Ещё несколько оборотов вокруг стола и - пальцы с грязными ногтями жадно расстёгивают ширинку: ух! ух!.. а-а-ах!..
Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.
Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав - и удачно - вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.
23
За окошком камеры номер семь - снег.
Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.
Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову…
Косов упрекает Злотникова:
- Ну зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!
Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.
Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.
- Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!
Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:
- Вот же пакость какая!
А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.
- Половой гангстер! Во даёт, а?
Кац неопределённо улыбается - то ли он "за", то ли он "против". Не понять.
Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.
24
А на гауптвахте всё идёт своим чередом: двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает газету "Советский спорт"; кто-то томится в одиночной камере, а кто-то - в общей…
25
Камера номер семь.
Всё спокойно, все сидят по-прежнему в своих обычных позах. Лисицын сладко дремлет.
- Так говоришь, бабуся болеет по-прежнему? - спрашивает у Злотникова Полуботок.
Тот отвечает совершенно нормально:
- Болеет.
- Ну а мать-то как? Пишешь ей письма?
- Пишу. И она мне пишет. Да только не все письма от неё доходят до меня.
- Да ты откуда знаешь, что не все?
- Чувствую. А доказать не могу. Перехватывают - те, кому положено.
- Ну я-то думаю, она понимает: что можно тебе писать, а чего нельзя.
- Мало ли что ты думаешь! А она вон пишет всё, что ей в голову взбредёт! У них же там - демократия. Дошло до того, что уже чуть ли не к себе стала звать. Со мной уже и командир полка беседовал, и из КГБ со мной беседовали…
Вмешивается Косов:
- Это за что же тебе - такая честь? Гляньте на него! Все с ним беседуют! Ты что - персона важная?
- А, иди ты! - отмахивается от него Злотников и с явным удовольствием продолжает прерванный разговор с Полуботком. Нормальный тон и нормальное выражение лица у него уже прошли, и он опять чего-то из себя строит, сообщая нечто невероятное для простых советских смертных: - ну а недозволенные-то места - все смыты.
- Как смыты? - удивляется Полуботок.
- Химикатами… Вижу, что было здесь что-то написано, а что - разобрать не могу. Бывает, что и целые строчки смыты…
Бурханов уже не может усидеть на месте от любопытства:
- Ничего не пойму - какие там у тебя письма?
- Заткнись! - рявкает Злотников. - Не с тобой говорят.
Но тогда в разговор встревает Косов.
- Ну мне-то ты можешь объяснить - какие письма и почему там, в них, всё смыто?
- Тебе - можно. Ты - человек. - Поворачиваясь к старшему по камере, рядовому Кацу, Злотников небрежно бросает: - Ну-ка ты, придурок, встань!
Кац, не понимая, в чём дело, встаёт с табуретки. Злотников придвигает табуретку к себе и кладёт на неё ноги - так ему намного удобнее приступать к повествованию, которого все, а прежде всего он сам, так страстно жаждут. А Кац - тот так и стоит, лишних-то табуреток в камере нету.
Косов говорит:
- Ну, рассказывай!
Злотников кивает на Полуботка:
- Он пусть расскажет. Мы с ним первые два месяца прослужили вместе. Дружили тогда - не разлей водой. Он всю мою историю знает.
Полуботок приступает к рассказу:
- Мать у него много лет назад, когда он ещё маленьким был, сумела выехать за границу.
- Выехать? - в волнении кричит Кац. - Но этого не может быть!
- А ты - стой, где поставили, и молчи! - советует ему Злотников.
Полуботок продолжает рассказывать:
- Она была переводчицей в составе одной нашей делегации и вот однажды взяла да и не вернулась из Америки. Вышла замуж там за американца, создала там новую семью. А сына и мужа бросила в России. Правильно я говорю?
- Правильно, правильно, - кивает Злотников.
Полуботок продолжает:
- Отец у него вскоре после этого помер, вот его и выкормила-вынянчила старая бабка - отцова мать.
Бурханов и верит, и не верит.
- И что же? Твоя мать теперь в Америке живёт?
- В самих Соединённых, значит, Штатах, что ли? - уточняет вопрос Косов.
- Да, в Нью-Йорке.
Никто и не замечает, что Кац, стоящий у белой стены, на фоне всяких дурацких надписей, приходит в состояние глубочайшего замешательства.
- Но этого не может быть!!! - кричит он.
Злотников лишь небрежно бросает через плечо:
- Да пошёл ты!
И нарочито скучным голосом добивает всех слобонервных сообщением:
- Посылки мне высылает. С вещами. Каждый год.
Бурханов потрясён:
- Посылки? С заграничными вещами??? - Медленно приходит в себя. - Вот это да-а-а! Мне бы такую ма-а-ать!
- А журналов с голыми бабами она тебе не высылала? - это, конечно, Лисицын.
- А ты молчи! - кричит ему Косов. - Здесь - вон какое дело, а ты всё о своём!
Бурханов же тихо твердит скорее самому себе, чем окружающим:
- Мне бы такую мать! Если б вы знали, какая она у меня зараза, моя мамаша! - Везёт же людям!
26
По коридору прохаживается часовой с карабином.
Старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете и, смеясь, говорит по телефону:
- Нет, Лидочка, сегодня не могу… У меня сегодня вечером партсобрание… Встретимся завтра… в доме офицеров…
Ещё один часовой ходит по двору.
27
Камера номер семь.
Рядовой Злотников напустил на себя ещё большую важность и, судя по выражению его лица, философствует.
А публика внемлет.
- Вы думаете, меня на такое возьмёшь? Посылочки, шмотки и всякое там такое? Родина - вот для меня что важно! Родина и Партия!
- Так прямо-таки шмотки иностранные тебе и не нужны? - спрашивает Бурханов с очень большим сомнением в голосе. - Всё только родина да партия? Ну ты и даёшь!
А Лисицын хихикает с ещё большим сомнением:
- А бабы?
Злотников терпеливо проясняет свою идейную установку:
- Это всё, конечно, хорошо: и чтоб барахло всякое было, и чтобы водочка не переводилась, ну и насчёт баб… Но вы поймите правильно мою позицию…
- Хо-хо-хо! Во даёт, а? - изумляется Бурханов. - Позицию!.. Профессор!..
Злотников, не свирепея, вполне пока по-хорошему продолжает гнуть свою линию:
- Поймите меня правильно: самое для меня важное - это, чтоб Родина! Это, чтоб Партия!
Что-то в этих его словах есть и дурашливое, и торжественное одновременно. Полуботок слушает-слушает - очень внимательно, но не верит ни единому слову. Вспоминает:
28
Лето 1970-го года.
Удивительный ландшафт предгорий Урала: плоская степь, на которой то там, то сям торчат отдельные как будто бы вырезанные из совсем другого пейзажа холмы или даже невысокие горы, покрытые лесом.
Рота молодых солдат, а это сто двадцать человек русских и азербайджанцев, одетых в форму точно такую же, какая была во времена Второй Мировой войны (к тому времени в этой части Советского Союза эта форма была ещё не отменена).
Рота бежит где-то в тесном пространстве между двумя горбами одной горы то вверх, то вниз по извилистой тропинке, поднимая при этом невообразимую пыль. Солнце палит нещадно, лица и одежда у всех - потные и грязные. И все страшно устали… И бег этим людям даётся очень тяжело ещё и потому, что бегут эти люди отнюдь не налегке, а с автоматами, подсумками, лопатками и самое главное - с вещмешками.
Между тем, кто-то уже не в силах больше бежать; солдаты покрепче забирают у таких рюкзаки и автоматы, подхватывают таких под руки слева и справа и облегчают ослабевшим физические страдания. Одного так даже - и на руках несут. На бегу!
Бежит и рядовой Полуботок - обливается потом и тяжело дышит.
Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка - один на спине, а другой на груди. На правом плече - целая пачка автоматов.
- Устал? - кричит он сквозь топот сапог Полуботку. - Давай возьму твой вещмешок!
- Спасибо!.. Не надо!.. Я - сам!..
- А то смотри, мне не тяжело! Я один уже взял, а надо будет - смогу свободно ещё парочку на себя взвалить…
29Камера номер семь.
Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:
- Ладно, так и быть! Садись!
Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.
Всеобщее ржание.
- Я передумал, - заявляет Злотников. - Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.
Кац никак не может подняться с пола.
- А ну встать, когда с тобой говорят старшие! - рявкает Злотников.
И не поймёшь - то ли он так шутит, то ли и в самом деле - пребывает в гневном состоянии.
Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.
В камере - свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.
Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.
30
Всё те же предгорья Урала.
И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.
Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке…
В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.
- Вставай! - орут упавшему солдаты. - Это мы из-за тебя бегаем!
Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.
Лежит.
А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.
А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую…
До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.
Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.
Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.
31
Камера номер семь - спустя некоторое время.
Кое-кто хохочет.
Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.
- Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил "Знамя части" и "Поведение военнослужащих при увольнении в город"! Понял?
С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.
Народ безмолвствует.
- Так-то вот у меня… Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность - вот наш девиз боевой! - Ржёт. - Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!
С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:
ПППА-ПА-ПАХ!!!
- Кто пёрнет громче?
Косов обретает голос и возражает вождю:
- Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую…
Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже - гораздо успешнее!
Бурханов кричит:
- Вот это - на все пять баллов!
Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!
- Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?
- Во даёт, а? - Бурханов аж заходится от восторга. - Творческую инициативу! Чешет - как профессор!
Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:
- Что? Не нравится, да?
Полуботок в ответ лишь усмехается - мрачно и презрительно. У него за спиною - белая стена с дурацкими надписями.
Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.
Раздаётся звук.
- Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!
- Да какие же семь?! - возмущается Бурханов. - Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!