- Не знаю - если говорить о нас. А если вообще - думаю, что догадался. Развитие наших психологии, мужской и женской, шло с разной скоростью. Мы еще не разучились командовать, а они уже разучились подчиняться. И найти равнодействующую поведений трудно. Поэтому и детей рождается меньше, чем надо бы. Лет через двадцать - кого мы будем призывать в армию? Но кому интересно рожать, если мысль о почти неизбежном расхождении взглядов на жизнь присутствует, явно или скрыто, уже в самом начале союза? Правда, тогда кажется, что это скоро пройдет, притрется - желание официально и без помех лежать в одной постели оказывается сильнее всего. То, что называют любовью и что в девяти случаях из десяти ею не является. А если говорить конкретно о наших женах - им приходится куда труднее, чем всем прочим. Да что я тебе объясняю...
- Так что сейчас ты один.
- Да.
- И как?
- Спокойно, - сказал я.
- На ковре стоял?
- Не без того. С батальоном расстался. Но как специалист уважения не потерял. Вот сижу, изобретаю. Как принято говорить - творческая работа.
- И не тянет в строй?
- Иногда ... Тянет, наверное, не в строй, а в молодость. А она прошла в строю. Теперь их уже никак не разделить.
- А это твое одиночество - не подводит?
- Теперь - нет.
- Не запивал?
- Когда понял, что такая угроза есть - бросил напрочь, завязал, как говорят. Забыл вот предупредить тебя, чтобы на меня не заказывал.
- Ладно, дело добровольное... И больше закабаляться не думаешь?
Я хотел ему сказать, что чуть не закабалился однажды - но в последний момент испугался, и всю жизнь, наверное, буду жалеть об этом; было это в Риге, но служили мы тогда уже в разных местах и виделись редко. Однако к чему ему были такие детали? И я ответил кратко:
- Нет. Не думаю.
- Ну, ладно, - сказал он, отчего-то вздохнув. Помолчали, пока официант размещал на столе принесенное. Потом официант стал наливать из графинчика, я прикрыл свою рюмку ладонью и налил в бокал минеральной. - Давай, - сказал Лидумс, - за встречу.
Мы чокнулись, выпили каждый свое. Он вкусно поморщился, я почувствовал, что хочу есть. Некоторое время было не до разговоров.
- Ты поэтому такой? - спросил он, когда мы утолили первый голод.
- Какой? И - почему?
- Не такой, - сказал он с таким выражением, словно слова эти содержали откровение. Я пожал плечами.
- Время прошло ...
- Мне ведь с тобой работать, - проговорил он, пристально глядя на меня. - Работа, как ты понимаешь, может оказаться нешуточной. Так что я хочу быть уверен. Хочу понять: что с тобой? Переживания после Светланы? Или она чем-то донимает? Неудачная любовь? Неприятности по службе? Здоровье? Короче отчего ты такой... снулый?
- Ни в одном глазу, - снова попытался я уйти от сути разговора.
- Не финти, мася, - употребил он одно из его любимых, им самим изобретавшихся словечек, которые, каждое в отдельности, ничего не выражали, но без которых близким друзьям невозможно было его представить. - Может, ты просто устал без женщины - если ее и на самом деле у тебя нет? Давно не трогался тельцами? - Это снова был его лексикон. - Я заметил, как ты глядел на ту кинозвезду...
- Она артистка?
- Не знаю, кто она. Впервые вижу. Но - могла бы. - Он хищно шевельнул усами. - Отвечай, шнябли-бубс.
Он употреблял свои словечки чаще, чем (как мне помнилось) раньше - и не потому, что пара рюмок, выпитых сейчас, подействовала на него: в этом отношении он был железным. Он просто хотел, чтобы я снова почувствовал себя в тех временах, когда мы были вместе, молодые и беззаботные (хотя тогда нам казалось, что забот у нас сверх мэры, и может быть, так оно и было, но плохое обычно забывается быстрее); чтобы я снова стал легким на подъем, готовым на любое дело, пусть наполовину авантюрное, где успех гарантировали лишь отчаянная решимость, азарт и натиск - таким, каким я и был когда-то. Да, дело предстояло веселое, и он хотел иметь надежного напарника.
- Хвораешь ты, что ли? - начал он снова. - Какой-то ты все же кислый. Может, обиделся, что я тебя встретил без цветов? Так видишь ли, я до последнего момента и не знал, что тебя прикомандировали.
Я лениво поразмыслил: обидеться или не стоит? Но в конце концов, мы действительно не встречались кучу лет, и за это время случилось множество такого, о чем Лидумс не знал. Так что я лишь пожал плечами:
- Я в норме.
- Странная какая-то у тебя норма стала, - буркнул он. - Или зубы болят? Расскажи о своей тоске, и мы тебя сразу вылечим. Найдем средство ...
- Спасибо, доктор Лидумс, - поблагодарил я, давая понять, что прошлое не забыто. Мы когда-то звали его доктором за любовь к медицинским советам и консультациям, которые он предоставлял охотно и в неограниченном количестве. - Но пульс у меня нормальный.
- Ну, ладно, - вымолвил он медленно, с расстановкой и, пожалуй, даже угрожающе; но это была просто такая манера. - Тогда, может быть, поболтаем немного о деле? Спокойно, неофициально, без протокола, в порядке бреда... Хотя бы насчет моей гипотезы относительно склада. Кто сказал, что мы видели единственный и главный вход? Может быть, это как раз запасной выход?
- А главный где же?
- А понятия не имею. Он может оказаться в любых, пока еще не раскопанных развалинах в радиусе хотя бы сотни метров. А то и не склад, а завод взрывчатки. В развалинах могли быть и подъездные пути, и подъемники, и все, что нужно. Есть логика?
- Н-ну... не исключено.
- Знаешь - мне, откровенно говоря, хотелось бы, чтобы там оказался именно склад. Потому что тогда вопрос об уничтожении уладился бы сам собой.
Я только взглянул на него, потом отвернулся и снова стал глазеть на ту женщину с ее спутником.
- Ладно, - сказал он. - Но что-нибудь другое ты предложить в состоянии?
Я пожал плечами.
- Нет, - сказал он. - Так ты не отделаешься. Возражать легче всего. Но я пока ничего другого не вижу. А если ты видишь, то давай, не тяни резину.
- Подумать надо...
- Мысли в темпе.
Он был прав. Сейчас мне нужно было упорно вводить свои мысли в нужный ритм, задать им истинное направление, искать варианты, из которых потом часть отпадет, как маловероятная, останутся наиболее достоверные, и можно станет разрабатывать схемы. Я - сова, человек ночной, и мне думается лучше всего именно по вечерам.
Но сейчас не хотелось возвращаться - хотя бы мысленно - в подземелье, думать о возможных схемах минирования и вообще о чем-то, связанном с задачей. Я попытался все же мысленно распахнуть стальные ворота, переступить порог, оглядеться, увидеть ... Что увидеть? Коридор с выходящими в него дверями? Обширный зал? Или всего лишь промежуточную площадку с уходящей вниз лестницей, исчезающей, может быть, в черной, неподвижной роде? И аккуратные, стандартные ящики у стен, наполненные взрывчаткой, с подползающими к ним яркими пластмассовыми шнурами или проводами в надежной изоляции? А возможно, не ящики, а серые цементные заплаты ка бетонной стене - и провода или шнуры уходят в этот цемент, а все остальное - там, внутри?.. Я попробовал мысленно увидеть все, названное только что - и не смог. Картины не возникало; и не потому, что я не знал, что же в действительности находится за воротами: на то и фантазия, чтобы представлять то, чего не знаешь, на то - интуиция и догадка. Но интуиция молчала, фантазия не работала, опыт исчез, словно его и не было.
- Пока у меня конкретных мыслей нет, - сказал я. - Ко нельзя предпринимать что-то, не обладая никакой информацией. Что пока есть у нас? Мы предполагаем, что место это минировано. Знаем, что можно подойти к воротам. И все. Что за заглушка в воротах? Фальшвинт? Это если бы они отворялись наружу. Что за болты в потолке? Ничего мы не знаем. А если там хранятся тысячи тони? И уничтожение даст взрыв такой мощности, на какую мы и не рассчитываем? Нет, без информации ка такое дело никто не пойдет. И ты тоже. Нужны сведения, которые помогут проникнуть внутрь и решить вопрос на месте.
- Только и всего. Чего же ты хочешь?
- Узнать и понять. Если там на самом деле заряд, то почему он не взорван при отступлении? Не дошел приказ? Ие сработало устройство? Или рассчитывали вскоре вернуться и надеялись, что мы ничего не успеем обнаружить? Впрочем, почти так оно и получилось ...
- Кроме одной мелочи: они не вернулись.
- И еще одно, чего я больше всего опасаюсь: система минирования рассчитана именно на попытку вскрыть подземелье каким-либо из общепринятых способов.
- Ну, а конкретно что?
- Надо найти людей, что-то об этом знавших. Бывших сотрудников, жителей. Это возможно - если обратиться к архивам разведки, к живым разведчикам, наконец, к товарищам из ГДР ...
- У тебя программа на год.
- Времени уйдет столько, сколько потребуется. Лидумс покачал головой.
- Ты хочешь ставить все как научный эксперимент. А это не получится. Ты сам понимаешь, почему. Я же рассуждаю практически. Если мы пойдем на уничтожение, все твои сложности отпадут.
- А если все же просчитаемся?
Вот упрямый черт, - подумал я о нем. - Вроде бы он слушает оппонента, и принимает к сведению аргументы, но лишь до тех пор, пока не поверил во что-то; тогда его не переубедить, и он все равно будет стараться сделать по-своему. Сейчас он каким-то образом уйдет от вопроса о возможном просчете ...
- Да, кстати, - сказал Лидумс. - Пока официант спит, прикинь-ка, какой мощности взрыв можно допустить, если мы хотим, чтобы радиус зоны разрушения составил... ну, скажем, не более двухсот метров.
- Почему именно двести?
- Потому что примерно в таком радиусе там нет ничего, чем нельзя было бы пожертвовать. Район развалин. Дай хотя бы порядок величины, чтобы представить: если там наибольше мыслимый, по нормам хранения, запас взрывчатки, вправе мы рискнуть или нет?
Прикину, отчего ж не прикинуть... Водя вилкой по пустой тарелке, я попытался было, но коэффициент сопротивления среды (а среда здесь была плотный, влажный песок) куда-то провалился в памяти. Я принял его за один и две десятых: примерно таким он и должен быть. Но в формуле был еще корень кубический, а таблиц я, понятно, с собой не имел, так что можно было оперировать лишь приблизительными цифрами, по памяти. К тому же, надо было учесть мощность, необходимую для перебивания бетона, но для этого надо было знать толщину стенок, а мы ее не знали...
- Во всяком случае, счет пойдет на сотки тонн в тротиловом эквиваленте.
- У меня тоже так получается, - кивнул он. - Надо бы, конечно, еще прикинуть, какой будет зона первой и второй степени безопасности от ударной волны ...
- У меня калькулятор в чемодане, - сказал я, чтобы закончить на эту тему. - Да ведь все равно без инфраскопии не обойтись, ты сам прекрасно понимаешь. Чего же считать зря?
- Инфраскопия? А что, это уже мысль. Но думаю, что выйдет все же по-моему.
Я устало кивнул. Снова все показалось мне неинтересным и ненужным. Ну, хочет подорвать - пусть подрывает. Ему виднее. Хочет сохранить отношения со строителями - и дай ему бог...
- Ладно, - сказал я, - вроде, отношения мы выяснили. В таком случае я, если ты не возражаешь, сегодня же возвращаюсь в Ригу. В штабе округа доложу свою точку зрения, а там - как прикажут. Отпустят - уеду восвояси. С подрывом ты и сам разберешься, если только не разучился рассчитывать заряды.
- Погоди, не спеши, - возразил Лид уме. - В Москву не спеши. Отчего тебе не задержаться в Риге после стольких лет? Навестишь заодно Семеныча... Если станется по-твоему, и инфраскопия покажет, что заряд там слишком велик, хочешь - не хочешь придется искать способы проникновения. А тогда без тебя будет затруднительно. Так что все же обоснуй серьезно свою точку зрения.
- Хорошо.
- Тогда мне надо сейчас же позвонить в Ригу, пока еще могу застать: оборудование для инфраскопии мне самому не выбить, это придется, вернее всего, делать через округ. Номер в Риге за тобой остался? Понадобишься позвоню. А ты в случае чего информируй меня через округ: я пока еще не знаю, где меня тут поселят. Так что окончательно не прощаемся. Сделаем дело тогда уж посидим и поговорим в свое удовольствие ... Ну, спешу. Счастливо.
Я кивнул, прощаясь. Официант все не шел. Мысли текли лениво, о Риге, о прошлом, о чем угодно. Только не о деле.
А потом подкралась еще одна, и ужалила меня, как боек взрывателя жалит капсюль.
Может быть, мне вообще не следует участвовать в этой операции? Честно ли я поступаю? Не лучше ли откровенно сказать: не могу. Не в силах напрячься до конца, мобилизоваться предельно, выплеснуться до последней капли, ощутить всю громадность ответственности, что лежит на мне? Может быть, я просто обязан заявить это?
Но почему? Что со мной? Я ведь здоров и нормален, и многое во мне сразу же восстает против такого исхода.
Что протестует? Может быть, это великий армейский рефлекс: мне приказано - значит, я должен выполнить любой ценой. Может быть - психология человека, все чаще (возраст!) задающего себе вопрос: а что же я сделал в жизни? - и, чтобы ответить на него, пересчитывающего все неразорвавшиеся бомбы, откопанные склады, разминированные здания, потому что ничего другого, поддающегося точному количественному учету, я в жизни не сделал: не построил домов, не посадил деревьев, строго говоря, даже не воспитывал людей, своих подчиненных, их воспитывала армия, в которой я был всего лишь малой и легко заменимой деталью. А вот обезвреженные фугасы - это мое, это делал я сам, своими руками, рискуя своей жизнью, прежде всего - своей.
Может быть, протестовало еще и то, что мне давно уже не приходилось решать практических проблем такого масштаба, в которых ты борешься не с тротилом, но с разумом и волей человека, заложившего заряды и постаравшегося придумать все так, чтобы никто не смог этого разгадать - а я смогу, и сделаю это, может быть, действительно, самое важное, как сказал генерал, самое хитрое и самое крупное дело в моей жизни. Конечно, смогу. Не впервые же мне, в конце концов, браться за опасные дела. Все придет в нужный момент, как-никак я - старый боевой конь, и нужные рефлексы сработают. Надо просто, чтобы ведущим был Ли-думс, а я - дублером, страхующим, и все будет в порядке. А отступать я на привык. Да и на каком основании? Меня спросят: а что с вами, подполковник, такое? Вы больны? Здоров. Вы боитесь? Нет. Думаете, что вам не по силам? Но если не вам, то кому же? В чем же дело, товарищ подполковник?
Я не смогу сказать только одного - того, что, может быть, и является истиной, первопричиной, источником всего. Что мне - все равно. Все равно. Все равно.
Этого сказать нельзя. И потому, что равнодушных не любят. И потому, что я не знаю, откуда взялось это и как с ним справиться, и никто не знает, во всяком случае - никто не может сказать мне. Если мне все равно - значит, надо подавать рапорт и уходить в отставку. Но об отставке я мог, и даже любил порой, думать, зная, что ото не всерьез. А всерьез - мне становилось зябко. В армии прошла жизнь. Мне сорок восемь, я привык так, и не хочу иначе. Или - все равно?..
VII
Ему было все равно.
Устройство общества делит нашу жизнь на две основные части: служебную и личную. Принято считать, что для общества и для нас важнее - первая, потому что именно эта часть жизни посвящена созданию каких-то важных для общества ценностей - материальных, духовных, сервисных. Мы рассматриваем человека прежде всего с точки зрения его участия в производстве таких ценностей, его успешной деятельности в этом производстве. Мы хвалим или критикуем, награждаем или взыскиваем - за это. Есть медали за трудовую доблесть и за трудовое отличие. Нет наград за доброту, порядочность, человечность, чуткость, готовность помочь, и так далее. Возможно, подразумевается, что человек и так должен быть добрым и порядочным, и что эти свойства и продиктованные ими поступки уже сами в себе несут награду. Наверное, это так. Но и хорошо сделанная работа несет в себе награду - ощущение мастера, однако, известное "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" вовсе не исключало для поэта необходимость оценки и признание "Годунова" обществом. И так же (возможно, в этом сказываются слабости человеческой натуры, но что поделаешь, если он устроен недостаточно совершенно) человеку нужно, чтобы и доброта его, и отношение к другим людям, способность сочувствовать и соучаствовать не только на словах, но и на деле, потребность поддержать другого и прийти на помощь, не только приносили ему моральное удовлетворение, но и были замечены и признаны обществом, потому что именно отношение общества к отдельному человеку всегда было и, наверное, навсегда останется основным мерилом успешности его жизни хотя бы в силу того, что человек вне общества не существует. Если же этого не происходит, - а но большей части так оно и бывает, - человек, взрослея и набираясь опыта, стремясь жить в соответствии е установлениями общества, а не наперекор им, постепенно начинает считать, что в его жизни главным является то, за что его замечают, отмечают и хвалят, а не то, чего не замечают и не хвалят. И, продолжая совершенствоваться в том, что он теперь уже уверенно считает своей общественной полезностью - в той части своего бытия, которая связана с деятельностью, приносящей реально ощутимую пользу обществу, - он не делает чего-либо подобного во второй части своей жизни, которую с той же убежденностью считает теперь только своей, личной частью жизни, не имеющей отношения к другим, никем не замечаемой и не ценимой. И порой, оставаясь активным и признанным производителем штатных ценностей, человек перестает порождать ценности якобы нештатные - не планируемые и не оцениваемые. А поскольку человек в полном смысле слова существует только при условии развития именно этих вторых, непроизводственных, но на самом деле глубоко социальных, необходимых и истинно человеческих качеств, то по мере затухания в нем этих свойств он понемногу перестает быть человеком, теряет вкус и интерес ко всему, что не касается ни его материальных потребностей, ни конкретной, производственной (в широком смысле) деятельности, и общественная его значимость постепенно уравнивается с общественной значимостью сложного станка, исправно выполняющего свою работу, но вне ее пределов никак не влияющего на жизнь общества. Возможно, в этом и лежат истоки отчуждения, самоизоляции, замкнутости. И, возможно, именно это привело в конце концов Акимова к тому состоянию, в каком пребывал он сейчас. И хотя со стороны движение его по жизни представлялось по-прежнему нормальным, на самом деле это было уже движение по инерции разогнанного механизма, катящегося по отшлифованным рельсам благодаря хорошо смазанным подшипникам.