Владимир РЫБИН.
ЗАБЫТАЯ ВЫСОТА.
ПОВЕСТЬ
Пылью и дымом пропахли леса и травы, ветры, северные и южные, белые от пота гимнастерки, редкие борщи на привалах и даже, кажись, приклады винтовок, когда бойцы вжимались в них небритыми подбородками, отбиваясь от наседавших врагов. Ни луговых настоев росными зорями, ни цветочных ароматов ввечеру, ничего, только пыль и дым, дым и пыль во всей вселенной, да горчичная вонь немецкой взрывчатки, да сжимавший горло запах, тянувший с нейтралки удушливыми ночами.
В круговерти арьергардных боев перепутались дни и ночи. Арьергардными, впрочем, их называли только в больших штабах. Простым бойцам все эти бесконечные отходы, кровавые бои на неподготовленных позициях, отчаянные контратаки казались случайными, лишенными какого-либо целостного замысла. Недавние мирные дни вспоминались как сон, как что-то нереальное. Внезапно обрушившаяся война вмиг перевернула сознание, и уже само собой разумеющимся было то, что еще вчера казалось невозможным - совершать непомерно долгие марши, вынося на себе всю матчасть, ротами отбивать атаки полков и умирать под бомбами, под танками без слезных сожалений о неосуществленном в жизни, несбывшемся. Откуда, из каких наследственных глубин это в русском человеке - забывать о себе в грозный час всенародной беды?!
В этой сумятице отходов и контратак командир танкового взвода лейтенант Меренков не заметил, как у его "бэтэушки" кончилось горючее.
- Какого черта! - крикнул он вниз, в горячий полумрак танка. - Почему раньше не доложил?
Механик-водитель младший сержант Кесарев, к кому был обращен этот вопрос, ничего не ответил. Что отвечать, когда ясно: командир просто срывается. Знал ведь, хорошо знал, что шли на пределе. Выходили в этот разведрейд с неполной заправкой да угадали как раз на немецкое наступление и оказались глубоко в тылу противника. Гнали на максимальных скоростях, выжимая порой до 50 километров в час, кружили меж перелесков, давили немецкие повозки на дороге, напоролись на противотанковую батарею, разделали ее вдрызг, но и сами потеряли машину. Вторую машину. Первая была подбита еще две недели назад. Страшно потеряли. Невелики были вражеские пушчонки - 37 мм, но броня у "бэтэушки" всего 13 мм по борту, прошило броню, сдетонировал боезапас. Снова потом кружили, уже в одиночестве, подбирая рассеянных по полям да лесам бойцов. И вот встали.
- Неужели ни капли горючего? - уже спокойнее, с надеждой в голосе спросил командир.
- Километра три, может, проедем.
- Чего ж встал?
Снова не ответил механик-водитель, да командир и не ждал ответа, сам видел: перелесок кончался, и впереди было поле без края. Он высунулся из люка, огляделся. Косое солнце просвечивало листву, и воздух был пронизан чистым изумрудным сиянием.
Меренков вылез из люка и сел на поручень, обегавший башню по кругу. Поручень этот служил антенной, но он совсем уж забыл, что это антенна, поскольку рация еще неделю назад вышла из строя. Сидевшие на броне четверо бойцов сдвинулись на жалюзи, когда командир вылез на башню, и теперь молча, ожидающе смотрели на него снизу вверх.
- Чего уставились? - сердито сказал Меренков. - Слезайте, приехали.
Бойцы послушно сползли на землю, присели в траву возле катков, зашебаршили кисетами, вытряхивая остатки махорки.
- Значит, чего ж, снова топать? - ни к кому не обращаясь, сказал пожилой боец с перевязанной головой. Гимнастерка, скатка, ремень с подсумком висели на нем кое-как: было видно, что он из недавно призванных.
- Как это - топать? - возмутился Меренков. - Ехать, так мы с вами, а встали - сразу топать? Танку пехотное прикрытие нужно, поняли?!
- Долго прикрывать-то? - спросил другой боец и ехидно заулыбался, оглядываясь, словно приглашая посмеяться вместе с ним. - До конца войны али как?
- Разговорчики! - повысил голос Меренков. - Как старший по званию… Выполняйте приказ!
- Ну-у, ребята, - протянул боец. - Тут нас не поймут…
- Погоди, Бандура, - потянул его за рукав сержант, у которого на гимнастерке имелась только одна петлица с тремя ромбиками, а другая была оторвана вместе с куском ворота. - Ты, лейтенант, не горячись, никуда мы не денемся, уйдем вместе…
- Как это - уйдем? А танк?!
- Какой это танк? До первого боя. Сам видел: горят эти танки, как свечечки.
Ничего нового для Меренкова сержант не сказал: легкие танки БТ, то есть быстроходные, еще недавно любимые всеми танкистами, отличившиеся в боях на Халхин-Голе, с первых дней этой войны получили нелестную кличку "железных гробов". Работающие на чистейшем авиационном бензине, плохо защищенные броней, они оказались хорошими целями для вражеской артиллерии. Ничего нового сержант не сказал, но тон его обидел Меренкова, и он, только что сам думавший о том, что придется взорвать танк и выходить из окружения пехом, теперь с возмущением отверг эту мысль.
- Если думать только о себе, то конечно, - побелевшими губами выговорил Меренков.
Он спрыгнул на землю и стоял, покачиваясь, подыскивая слова позлее, поувесистее. И танкисты повыскакивали из машины, встали рядом с ним. Так они и стояли друг против друга - трое танкистов и четверо пехотинцев, - обозленные друг на друга из-за того, что немцы прут, что горючего нет и теперь надо своими руками губить боевую технику, что впереди тяжкие километры по тылам врага, которые не всем суждено пройти.
- Есть, конечно, танки и получше, - уже спокойнее выговорил Меренков. - Но не мечтать надо, а бить врага тем, что есть!..
- Не горячись, лейтенант, - сказал сержант. - Разве мы не понимаем. До врага-то ведь добраться надо. А как доберешься, если горючего нет?
- Так ведь пушка, - Меренков обреченно махнул рукой в сторону танка, попал кулаком по крылу, и броня охнула, как живая. - Пушка же, сорокапятка, - добавил жалобно и подул на ушибленную руку. И оживился: - Есть поблизости дорога? - Схватился было за планшетку с картой да вспомнил, что все равно не знает, где находится, забросил планшетку за спину. - Выедем к дороге, распатроним что попадется. А кончатся боеприпасы, взорвем танк и уйдем в лес. Так мы сделаем.
Он повернулся, оглядел своих танкистов.
- Кесарев, Гридин, пойдете в разведку. Найти место, куда можно вывести танк. В пределах двух-трех километров, не далее.
- Это и мы можем. Сидите уж возле машины, - сказал сержант.
- Вы еще здесь? - мстительно спросил Меренков.
- Ладно тебе, лейтенант. Поговорили и хватит.
Меренков помолчал, обиженно надув губы, - молодой еще был лейтенант, необтертый, - сказал, не глядя на сержанта:
- Отставить, Гридин. Пойдет Кесарев с этим…
- Я сам пойду, - сказал сержант и, никого не дожидаясь, пошагал в густеющие у опушки кусты.
Зной спадал, раскаленная за день броня остывала, и даже в железной утробе танка, где еще час назад, казалось, можно было задохнуться, теперь было вполне сносно. Меренков залез на свое командирское место, машинально пощелкал тумблером молчащей рации, как делал этот уже много раз, посидел в задумчивости. Ясно было, что сержант совсем не хотел его обидеть, плохо отзываясь о танках, просто желал помочь ему, утешить, понимая, как непросто своими руками взорвать боевую технику, еще способную разить врага. От мысли этой злость поспала и пришло знакомое чувство командирской уверенности, он высунулся из башни, крикнул попавшемуся на глаза пехотинцу, чтобы шел в охранение. Тут же сообразил, что не так следует ставить задачу, вылез, спрыгнул на землю и сам повел его в чащобу кустов. С опушки открывался простор неубранного хлебного поля. Слева опушка редела и кончалась, а справа была пологая высотка, густо поросшая понизу кустарником и почти голая сверху, лоснящаяся от ровного травяного покрова. На высотке стояло что-то вроде баньки. И никакого движения не было ни в поле, ни на этой высотке, и нигде не виделось дымов, и ниоткуда не слышалось ни выстрелов, ни треска моторов, ничего. Будто война обошла стороной эти места, для какой-то цели оставив их заповедными, нетронутыми.
Лейтенант с трудом подавил в себе желание сейчас же ринуться через хлеба на эту высотку, заглянуть, что там, за ней. Оставив бойца на опушке, он вернулся к танку. Экипаж возился внутри машины, занимаясь обычными на коротких остановках профилактическими делами - что бы там ни было через час, хоть и через минуту, а матчасть должна быть в порядке.
А пехотинцы, безучастно сидевшие возле танка, разозлили Меренкова.
- Чего расселись?! - крикнул он. - Одни работают, а другие расселись?!
- А чего ж делать? - наивно спросил тот расхристанный боец, на котором обмундирование висело, как на чучеле.
- Как фамилия?!
"Разгильдяй" вскочил, уронил винтовку, схватил ее, но тут же уронил противогазную сумку, которую почему-то держал в руках.
- Красноармеец Дынник.
- Оно и видно, что Дынник.
Что хотел сказать этим, лейтенант и сам не знал. Еще с военного училища застряло в нем снисходительно-высокомерное отношение к топтунам-пехотинцам, и вот теперь оно прорывалось. Хотя уж нагляделся за эти недели войны, как достается пехотинцам. Ничуть не меньше, чем танкистам.
- Видишь, катки грязные? Ветки торчат, и вообще. Чтобы чисто было. Это и тебя касается, - крикнул он, обернувшись к другому бойцу.
- Чего их чистить? Все равно ведь взрывать? - наивно возразил боец, и в голосе его, в самом тоне вопроса Меренкову снова послышалась издевка.
- Взрывать не ваше дело! - повысил голос лейтенант. - Ваше дело чистить боевую технику.
Не дожидаясь новых возражений, он ловко, одним прыжком перемахнул с гусеницы на крыло, на корпус, ухватился за поручень на башне и исчез а люке.
К этому времени Гридин уже подсчитал оставшийся боезапас: сорок семь снарядов и почти тысяча патронов на пулемет. Совсем немало для одного боя.
Меренков поморщился, как от зубной боли, от воспоминания о первоначальной мысли - взорвать танк. Не утешало самооправдание - чтобы не оставлять врагу боевую технику. Теперь ему казалась чуть ли не преступной эта мысль. Сорок семь снарядов! Это ж сколько врагов можно уложить! Вопрос о том, где их взять, врагов, в этой заповедной тишине, не возникал. Враги были кругом все последние недели, и невозможно, чтобы они не объявились тут.
Разведчики вернулись неожиданно скоро, и сержант Гаврилов, как он сразу назвал себя, доложил, что высотка - самое подходящее место для засады, поскольку за высоткой - село, а к селу ведет дорога. И еще немаловажное обстоятельство: от высотки рукой подать до леса, если припечет, можно уйти.
Он замолк, словно споткнулся об это слово - "уйти", и лейтенант понял его. Планировать отход - значит так и воевать, не в полную силу. А сколько на их глазах погибало людей, не помышлявших отступать!
- Уходить будем, когда кончатся боеприпасы, - добавил Гаврилов.
Он начинал нравиться Меренкову, этот сержант, спокойный, рассудительный и, кажется, уже пуганный немцами до того, что пугаться перестал. И Меренков сам прошел через это и то ли переборол себя, то ли совсем ослепила злость к немцам, только когда несся на своей "бэтэушке" в очередную контратаку, не думал, как бывало вначале, что могут убить. Это уж потом, после боя, когда вспоминал все, окатывало холодом. Но и тогда не было страха. Страх глядит не назад, а вперед, парализует предстоящие действия. Впереди же у Меренкова было только одно желание - остановить врага, уничтожить, и единственное, от чего он остерегал себя, - это от безрассудства, которое могло кончиться тем, горше чего не бывает - бессмысленной гибелью.
- Высотка - это ж рядом, - обрадовался он. Обрадовался тому, что до высотки-то, верняком, танк дотянет. Крикнул младшему сержанту Кесареву, чтобы оставался за старшего, спрыгнул с башни и, махнув Гаврилову рукой - не отставай! - ринулся в кусты, Он знал, чего хотел: осмотреться на местности, провести, так сказать, рекогносцировку, чтобы выводить танк наверняка к своей единственной и последней позиции.
Высотка, казавшаяся издали небольшой и пологой, вблизи оказалась не так уж и мала. С другой стороны ее был обрыв, за которым змеилась речка с низкой сырой луговиной. Позиция - лучше не придумаешь. За луговиной снова были все те же неубранные хлеба, а дальше, километрах в трех, в густой кипени садов белели мазанки.
- Всего скорей - Городня, - решил Меренков, пошарив пальцем по карте. - Речка, высотка, все на месте. Леска этого, правда, нет. Ну да лесок молодой, вырос уже после того, как карту составили.
Никого не было видно ни в селе, ни в поле, ни на дороге, серой змеей уползавшей вдаль. До ближнего изгиба дороги метров пятьсот, многовато для засады, ну да снаряды достанут.
Не таясь, они обошли высотку. "Банька" наверху оказалась часовенкой, сложенной из очень старого крупного кирпича, рассыпающегося от времени. Красные выбоины в ее углах казались пятнами крови. Безоконная часовенка эта не имела и дверей. Может, они когда и существовали, но теперь в квадрате входа не было даже косяков. И ничего вокруг часовни - ни кладбища, ни каких-либо отдельных могильных памятников - просто поле. Не отгадать, зачем она тут поставлена. Да Меренкову с Гавриловым и не до разгадок было. Горячее солнце этого дня катилось к дальнему горизонту, а дел еще была целая пропасть. И главные из них - окопаться, чтобы уж бой так бой, зарыть танк, произвести подлинную разведку, узнать, где все-таки немцы, проходили через село или еще не добрались до него?
На всех оказалась только одна-единственная малая пехотная лопатка, танковый окоп ею не выкопать.
- Надо в село идти, - сказал Гаврилов.
Меренков с уважением посмотрел на сержанта. Был тот невысок ростом, и лицом вроде бы в стратеги не вышел. Но показался он Меренкову в этот миг высоким и крепким парнем, на которого можно положиться.
- Ночью надо бы. Обнаружимся раньше времени.
- То ли обнаружимся, то ли нет - еще вопрос, а без лопат не обойтись.
И, не спрашивая больше ни о чем, будто дело было уже решенное, сержант заоглядывался, соображая, кого бы послать. Посылать было некого, кроме как безлопатных красноармейцев Бандуру да Дынника. Один, по мнению Гаврилова, был из тех, кто больше языком умел, а что потяжельше, скидывал на других, а другой и вовсе ясно, почему без лопатки: глазеет по сторонам, будто и войны никакой нет, то ли контуженый, то ли такой уж мечтатель. Удивительно, как он еще винтовку не потерял. Был еще он сам, сержант Гаврилов, ну да оборона - дело серьезное, отлучаться надолго ему, хоть и самозваному, но все же командиру, сейчас не следовало.
Бандура сразу напрягся весь, как только Гаврилов глянул на него. Такие задания, где можно развернуться, он чуял заранее.
- Будут лопаты, товарищ сержант! - радостно крикнул он, хотя Гаврилов еще ничего и не сказал.
- Да узнайте про немцев. Да не выпячивайтесь на всю-то деревню. Не мне вас учить.
- Само собой.
Прозвучало это двусмысленно. Но ни Гаврилов, ни Меренков не обратили на это внимания, не до того было.
Едва посланные за лопатами исчезли в лесу, как лейтенант в сопровождении сержанта и бойца, у которого была малая лопатка, побежал к опушке, чтобы определить место для танкового окопа да наметить ориентиры, сектора обстрелов и прочее, чего требовала серьезная оборона. Ни разу еще за дни боев не пришлось ему по всем правилам использовать знания, полученные в военном училище, из которого, спешно приняв экзамены и нацепив положенные кубики на петлицы, вытолкнули их на пятый день войны. И он мысленно составлял карточку огня, видел ее перед собой, словно она была уже нарисована, и угловые величины видел, и ориентиры - одинокое дерево - 1600 метров, кусты, зачем-то оставленные среди хлебного поля, - 900 метров, изгиб дороги,
Еще издали лейтенант наметил место основной позиции. Часовенка осталась в стороне, она - самый заметный ориентир, окопаться возле нее - значит помочь врагу пристреляться. Быстро, как делал не раз, лейтенант отмерил шагами расстояние - семь метров в длину, четыре в ширину. Воткнул колышки в плотный, давным-давно не копанный грунт, взял у бойца лопатку и начал подрезать дерн по периметру обозначенного прямоугольника.
- Как фамилия? - спросил бойца.
- Красноармеец Митин.
- Вот так, Митин, срезай по всей площади. Дерн относи в сторону, клади вот так, травой на траву. Потом придется бруствер обкладывать.
- Ничего себе! - удивился боец. - Всю ямину копать?
- Всю копать, на метр глубиной. Вот тут будет бруствер, там - аппарель, чтобы танк в окоп въехал.
- Ничего себе…
Прибежал танкист, ни слова не говоря, ухватил лопатку.
Но Митин лопатку не отдал. Велик ли опыт войны, но его хватило, чтобы крепко усвоить: лопатку, как и оружие, котелок да ложку, держи при себе, на минуту выпустишь из рук, можешь уж не увидеть.
- Ничего себе, - проворчал он. - Жену отдай, а сам, стало быть…
- Тогда копай, если такой жадный, - согласился танкист и подхватил брошенную дернину.
Гаврилов между тем наметил места стрелковых ячеек. Знал он: пехота при танках должна прежде всего охранять танки, чтобы никто не подобрался к ним, используя близкие непростреливаемые пространства.
Вечер долго не хотел гасить раскаленные дымы, затянувшие горизонт, и они мучительно багровели, отбрасывая на хлеба, на траву, на лица людей кровавые отблески.
Единственная лопатка мелькала, не останавливаясь ни на минуту, но огромный прямоугольник черной земли вроде бы ничуть не углублялся, как был - на штык - после снятия дерна, так и оставался. Земля была твердая, как утрамбованная, приходилось долбить наотмашь, прежде чем набиралась горсть комьев.
- Зачем уродоваться-то? - ворчал Митин. - Только чтобы пальнуть да уйти? Так можно пальнуть-то и без копания.
- Разговорчики! - взвился Меренков. - Ты пока что боец Красной Армии и обязан выполнять приказания.
- Ты ему объясни, лейтенант, - сказал Гаврилов.
- Немец завтра навалится, он объяснит.
- Ничего себе. Зачем ждать, когда он навалится?..
- Я же говорил: горючего нет.
- Оборона тут, что ли?
- Оборона!
- Приказа же не было.
- Я приказал.
Митин уже не копал, стоял перед лейтенантом и сверкал на него глазами.
Сержант Гаврилов, ни слова не говоря, поднял брошенную лопатку, начал остервенело долбить землю. На него смотрели некоторое время, молчали. Потом лейтенант Меренков заговорил, уже не срываясь на крик, но по-мальчишески вытянутая шея его ясней ясного говорила, как непросто дается ему это спокойствие:
- Всем миром чего ж не воевать, на миру-то, ясное дело, не так страшно. Немец как раз на это и рассчитывает, думает, если, мол, прорваться да окружить, русские и разбегутся. Немец-то думает, что мы, как и он сам, только по строгим приказам воюем. Нет приказа - поднимай руки. Нам, что же, так и поступать, как немец хочет?! Не-ет! - Он еще больше вытянул шею и сорвался-таки на крик. - Мы каждый в одиночку-горло рвать будем. Мы немцу такую войну покажем, какая ему и не снилась. Ясно?!
- Ясно-то ясно…
- А раз ясно, копайте. Танк в обороне должен быть зарыт…