Он замолчал на минуту, и Бандура восторженно оглядел всех. Очень хотелось ему сказать что-то, то ли о тех героических временах, то ли о Дыннике, выглядевшем недотепой, а оказавшемся вон каким оратором, хоть на митинг высовывай, хоть куда. Но опять ничего не сказал красноармеец Бандура, не было у него таких слов.
- История хранит память о кровопролитной сече на реке Сити, о мужестве дружин Коловрата, о героической обороне Рязани, Владимира, Киева. Но история не слишком разговорчива. Она почти ничего не говорит о том, как защищались другие большие и малые города. Одна из таких тайн - период, следовавший непосредственно после падения Киева в декабре тысяча двести сорокового года. Об этом времени летописи рассказывают до обидного скупо: "Также взяли татары Кременец, город Изяславов, Галич… и инии гради мнози, им же несть числа". Но как взяли? Хитростью, посулами, в жестоком бою? Вероятно, мы находимся на одном из этих безымянных городищ, защищавшихся до последнего человека. Судя по находкам, битва была отчаянной - следы мечей на костях, проломы в черепах… Все эти кости, несомненно, принадлежат русичам, ибо монголы имели обычай собирать и сжигать трупы своих соплеменников… Чтобы узнать подробности жизни и героической гибели этого древнего городища, нужны планомерные и длительные раскопки. Но я уже теперь могу представить себе, как это было…
Внезапно Дынник нырнул под танк, выдернул из свертка длинный меч, высоко поднял его над головой. И застыл, не зная, как выразить картину, вдруг возникшую перед ним,
…Бородатый воин в шлеме и кольчуге машет мечом в сторону воротной башни. Мужики торопливо закрывают ворота, бегут на стену ремесленники, не успевшие снять фартуки, с топорами в руках, бабы с серпами, воины в тяжелых кольчугах. Все бегут, тащат на вал бревна, камни. Молодая женщина, с круглыми от ужаса глазами, прижимает к себе ребенка. Старик с клюкой все норовит остановить кого-нибудь, расспросить - что такое содеялось?
А над степью пыль. Лохматые лошаденки, копья с конскими хвостами на концах. Вся эта сила, невиданная, неслыханная, валом валит на высоту, на городок, замерший за крутым обрывом, растекается половодьем по окрестным полям и перелескам…
- Товарищ лейтенант, пыль!
Вскочили все разом, уставились в замутненную зноем даль. Там, где лесок ломал безупречную линию горизонта, стлалось белесое облачко.
Лейтенант вскинул бинокль, разглядел несколько черных точек, похожих на безобидных жучков, крикнул, не оборачиваясь:
- По местам!
Зашумела, зашебуршила и замерла засада. Теперь автомашины можно было разглядеть простым глазом. А в бинокль лейтенант уже ясно видел солдат в кузовах. Не мог только сосчитать машины, первые пять ясно различались, а сколько дальше, в пыли, - не понять. Ему хотелось, чтобы их было много, как можно больше. Тогда уж ни один снаряд не пролетит мимо, каждая пуля найдет цель. Лихорадочное состояние овладевало им, знакомое по самым первым боям, когда еще не привык к крови и гибель друзей казалась неестественной. Его радовала и пугала эта внутренняя дрожь, похожая на озноб. Радовала потому, что вместе с ней уходили нерешительность и скованность, появившиеся с приходом Марыси. А пугала возвратом комплекса неопытности, будто он и не воевал вовсе, будто все ему предстоит впервые.
- Не стреля-ать! - тонко закричал он. - Команда "Огонь!" по выстрелу пушки!
Пыль совсем затянула дорогу, стлалась над полем густой дымовой завесой. Некоторые машины выскакивали в сторону, ехали по нескошенным хлебам, но на тряской пашне быстро отставали и снова ныряли в пыльную пелену.
Держа в прицеле первый грузовик, Меренков ждал, когда тот выедет на ближний изгиб дороги. Не было теперь перед ним ни Марыси, ни друзей-товарищей, живых и погибших, вся жизнь, все мечты и надежды слились в одно-единственное желание - не промахнуться первым снарядом. Он бормотал машинально себе под нос какие-то слова и очень бы удивился, если бы понял, что бормотал:
- Господи, не дай промахнуться, не дай промахнуться, не дай!..
То, что входит в человека в пору детства, живет в нем до последнего часа. Так, самому крепкому парню в тяжкую минуту хочется заплакать.
Выстрел громыхнул, как показалось лейтенанту, совсем неожиданно. Звонко вылетела гильза, и звон ее захлебнулся в гильзоулавливателе. Знакомо запахло пороховой гарью. А разрыва все не было видно, и лейтенант еще успел удивиться, как медленно в иные секунды может тянуться время.
Ему повезло с первым выстрелом. Снаряд угодил в кабину грузовика, разбросал солдат, сидевших в кузове. Это он сразу засек наметанным глазом. А в следующий миг вскинулся черно-огненный сноп: вспыхнул бензин. Второй, третий, четвертый снаряды рванули в стороне от машин, но это не беспокоило: осколки все равно доставали. Он не слышал, как прицельно тюкали винтовки красноармейцев, как суматошно частили десятки немецких автоматов, посылал снаряд за снарядом по черневшим в пыли и дыму пятнам автомобилей, торопясь, крича so весь голос, ругая заряжающего за то, что медлит.
И вдруг лейтенант увидел, что стрелять больше уж не по кому. На дороге полыхали четыре костра, а уцелевшие грузовики прямо через хлеба уносились к дальней роще.
И затихло поле. Отзвенело в ушах оглушающее эхо стрельбы, снова стало слышно, как срезанные ветки, укрывающие башню, царапаются под ветром о горячую броню. Пороховую гарь быстро вытянуло в открытый люк. Лейтенант выглянул, и первое, что увидел, - маячившую над зеленью кустов круглую перевязанную голову Дынника.
- Не двигаться! - закричал он. - Прекратить движение!
Снова нырнул в башню, припал к прицелу, готовый не снарядом, так пулеметной очередью срезать тех, кто откроет огонь по высоте. Ясно было, что там, в густой пшенице, валялись не только убитые да раненые, но прятались и уцелевшие гитлеровцы. Но они не стреляли, ждали.
И сержант Гаврилов, сидя в своей ячейке, недоумевал по поводу столь внезапно оборвавшегося боя, и даже неопытный Дынник все порывался встать, чтобы посмотреть, куда подевались немцы. У Дынника это был первый настоящий бой. Попавший в маршевую роту, он с первого дня призыва только и делал, что маршировал. Сначала к фронту, потом в обратном направлении, пока не выяснилось, что маршировать уже некуда - кругом немцы. Он снова привстал и опять никою не увидел. Только полыхали четыре костра посреди поля.
Какой-то звук донесся с неба, то ли посвист, то ли шум, и вдруг на высоте громыхнуло. Дынник присел в ячейке, так что один только штык остался торчать над бруствером. Приподнялся, увидел растекающийся дым на том месте, где еще недавно стояла часовенка, и ужаснулся: это ведь и по собранным останкам защитников городища может угодить снаряд, и по свертку древнего оружия, которым Дынник собирался удивить своих коллег - историков…
Новый взрыв прогремел ближе. И зачастило, забухало на высоте. Снаряды рвались с оглушающим треском, обдавая даже далеко находящихся бойцов тугими волнами сухой пыли и вонючего, удушливого дыма.
Самого близкого разрыва Дынник не слышал. Его вдруг ударило головой о приклад собственной винтовки, или, как ему показалось, винтовка, вырвавшись из рук, ударила его, и все исчезло.
Долго, мучительно выкарабкивался он из какой-то ямы в ватном беззвучном мире, окружавшем его. Мелькали перед ним лица, руки, спины, он напрягался, стараясь остановить это мельтешение, собрать из разрозненных частей что-то целое, как в детстве собирал картинки из кубиков. И вот снова увидел бородатого человека в шлеме и кольчуге, размахивающего мечом, раздирающего рот в неслышном крике. И старика увидел, хватающего за руки бегущих людей, и толпу на городской стене, и человека со стрелой в спине, изогнувшегося в смертельном рывке. И дымы над степью, и речку под стеной, красную от крови, от закатного солнца, от пожарищ. Он тоже кричал, но не слышал своего голоса. Царапал ногтями оползающие стены ямы, задыхался от спешки, и все казалось ему: от того, выберется он или нет, зависит жизнь или гибель всех этих людей, бьющихся на стенах.
Сквозь плотную завесу тишины просочился звук, то ли стон, то ли плач. Он прислушался и разобрал: мычит корова. Поднял голову, с трудом разлепил глаза, увидел синее небо с редкими прозрачными облачками, дымы, поднимавшиеся вдали. Было тихо, ни разрывов, ни выстрелов, ни криков, только все то же надрывное мычание коровы. То ли корову снова надо было доить, то ли ее задело во время артобстрела.
В тишине явственно простучала короткая автоматная очередь, оборвала жалобный коровий мык. От соседней ячейки, где сидел Бандура, послышалась длинная забористая ругань. Дынник привстал, огляделся. На зелени склона, сколько было видно из-за основательно прореженных кустов, чернели воронки, и все пространство между ними пестрело от комьев, веток, вывороченных из земли каких-то предметов. Дынник заскользил ботинками по стенкам ячейки, торопясь выбраться из нее. Нащупал ногой нишу, вылез, шатаясь, побежал к танку.
На скосе аппарели Марыся перевязывала танкиста Кесарева, раздетого до пояса. Бруствер щели, вырытой им для себя, был подчистую сметен взрывом, и странным казалось, что после такого близкого взрыва Кесарев еще жив.
Что-то подвернулось под ноги, крупное большое. Дынник наклонился, поднял череп. На темени чернел старый пролом, а на лбу змеился свежий след осколка.
Слезная жалость полоснула по сердцу. Не только Марысю было жаль, даже не чудом уцелевшего Кесарева, а всё и всех - болтуна Бандуру, себя, лейтенанта, высоту эту, мертвые кости С новым острым чувством вины Дынник положил череп на землю, кинулся к танку, принялся колотить кулаком по броне. Потом догадался, повернул винтовку и стал бухать прикладом.
- Ты что, сдурел?! - Выглянувший из люка танкист в шлеме, оглохший от стрельбы, орал во весь голос.
- Лейтенанта! Где лейтенант?!
- Чего тебе? - Лейтенант тоже кричал. Высунувшись, он скосил глаза в сторону Марыси, но не задержал взгляд, снова сердито уставился на Дынника.
- Уходить надо отсюда, товарищ лейтенант. Сейчас же надо уходить!
- Почему?
- Да поглядите, что наделали. Еще один обстрел, и археологам тут делать будет нечего.
- Ну и что?
- Как что?! Стерильный слой… Семь веков прошло… Памятник, спасти надо…
Он говорил то, что все уже слышали, и лейтенант махнул рукой.
- Иди на свое место. Да не маячь…
- Это же археологический памятник!.. Не пойду!
- Как это не пойду?! - еще громче закричал лейтенант. Снова метнул взгляд на Марысю и вдруг смягчился: - Ночью уйдем, немцы еще полезут. Расчихвостим их последними снарядами и уйдем. - И вздохнул: - Было бы горючее, ушли бы хоть сейчас.
Дынник с тоской оглянулся, наткнулся глазами на чадившие машины в поле. Снизу, из ячейки, их не было видно - только дымы, - а теперь разглядел черные остовы. И увидел еще одну машину, стоявшую поперек дороги, не сгоревшую.
- Не пойдет, это ж дизели, - сказал лейтенант, догадавшись, чего хочет Дынник. - Нам авиационный бензин нужен, самолетный, понятно?
Самолетный! Что-то ворохнулось в памяти, кто-то говорил про самолет, совсем недавно говорил… И вспомнил: да Марыська ж! Он шатнулся к ней так стремительно, что девушка испугалась.
- Где самолет?
- Какой?
- Летчик живой? Тот, чей пистолет у тебя. Значит, самолет целый?
- Целый…
- Какой самолет? - в свою очередь, насторожился Меренков.
Марыся покраснела, вынула пистолет.
- Где он?
- Увезли его. Раненый был, совсем раненный…
Лейтенант спрыгнул с танка, схватил девушку за плечо, бесцеремонно повернул к себе, будто не он только что робел перед ней.
- Где самолет, спрашиваю?!
- Далеченько. Километров семь отсюда. Может, с гаком.
- С гаком, - эхом повторил лейтенант. И покачал головой, добавил с безнадежностью: - Если несбитый сел, значит, горючее кончилось.
- Раненый летчик-то, раненый! - заорал Дынник, удивляясь тому, что лейтенант никак не хочет понять такое простое и ясное. Он-то сразу уверовал, что только так, а не иначе все и было: ранило летчика, и он посадил машину, которая и посейчас стоит там с баками, полными превосходного авиационного бензина.
- Ты самолет видела?
- Нет, я только пистолет у мальчишек отняла.
- Но кто-то видел?! Что он - сгорел, перевернулся?..
- Сказывали: целый стоит.
- На шасси?
- Откуда шоссе у нас? Дорога там обыкновенная.
- На колесах стоит? - рассердился лейтенант.
- На колесах, сказывали.
Знакомый посвист хлестнул воздух над головой, и пуля с жалобным подвыванием срикошетировала от бруствера. Лишь затем до слуха донеслось татаканье далекой пулеметной очереди. Лейтенант пригнул Марысе голову, почти обнял ее, но не отпустил, так и стоял, выглядывая, откуда стреляют. И увидел частое мельтешение фигур на пшеничном поле.
- По места-ам! - закричал он и, толкнув Марысю под корму танка, нырнул в люк.
И Дынник тоже присел в неглубоком танковом окопе, не зная, что теперь делать - бежать в свою ячейку или оставаться. Но снова загрохали по высоте разрывы, и маетный вопрос этот отпал сам собой. И перевязанный танкист тоже сидел тут, безвольно уронив перебитые руки.
Дынник считал разрывы и каждый раз замирал, ожидая, когда рванет еще. Артобстрел скоро прекратился, но тут застучал танковый пулемет. Казалось, весь танк, от башни до гусениц, гудел как колокол. В промежутки между всплесками этого гуда расслышал Дынник редкие хлопки винтовок и опять замаялся: бойцы отстреливаются, а он сидит тут, прячется, как дезертир.
Атаку отбили раньше, чем он собрался бежать в свою ячейку. И снова повисла тишина, снова выглянул лейтенант, сполз по броне в окоп.
- Надо найти этот самолет, - сказал, ни на кого не глядя.
Марыся сразу вскочила, будто вопрос относился к ней одной.
- Мальчишки говорили: он за логом, у болота.
- Крикни сержанта, - повернулся лейтенант к Дыннику. - Пусть кого-нибудь выделит.
- Я пойду, - решительно сказал Дынник.
- Заплутаете один-то, я покажу. - Марыся вскинула руки и начала укладывать косу, словно это было самое главное при сборах в дорогу.
- Небось не заплутаю, - поспешил отговорить ее Дынник. Конечно, с Марыськой было бы надежней, но Он боялся, что лейтенант не пустит ее с ним. Вон как взъедался еще утром.
Но теперь в Меренкове уже не кипело утреннее, он тоскливо думал о том, что ее придется-таки послать лучше всего именно с Дынником, поскольку никто, как он, не рвется добыть этот бензин, чтобы поскорей выставить танк с высоты, чтобы не было тут боя, чтобы уцелело в неприкосновенности все, что лежит в этой земле. Умрет, а разыщет самолет.
- Ведро возьми, - сказал он. - Краник-то знаешь где, если что? Как бензин наливать будешь? Под крыльями гляди, под крыльями…
Поколебавшись, он подозвал Дынника, что-то нашептал ему и отвернулся, чтобы не смотреть, как они будут уходить. Он думал о том, что если судьба, так неожиданно поманившая избавлением, не обманет, то ведра бензина будет довольно, чтобы вырваться к самолету на танке и заправиться как следует. А потом уж… Что будет потом, он и сам не знал: затаится ли в новой засаде или на скорости попробует прорваться к фронту. Последнее было почти нереально. Фронт откатился далеко - совсем не слыхать, - а долго гулять по тылам немцы не дадут, подловят. Впрочем, всегда останется та же возможность: взорвать танк и уйти в лес. О Марысе он старался не думать совсем.
А Марыся все оглядывалась, не понимая, что такое сделалось с лейтенантом: не простился, даже не помахал рукой. Потом рассердилась и так припустила, что Дыиник сразу отстал. Длинный штык винтовки, висевшей на ремне, цеплялся за ветки, и винтовку ему пришлось взять в руку. В другой руке было ведро, он выставлял ведро вперед, отводя ветки, но они все равно то и дело били по лицу.
Вздохнул облегченно, когда перелесок кончился, почти бегом догнал Марысю.
- Ну, девка, совсем загоняла. Места, что ли, хорошо знаешь?
- Коровы тут паслись, лошади.
Она ответила сердито, отрывисто.
- Послушай, все хочу спросить. Родителей у тебя нету, что ли?
- Почему нету?
- Ушла, никому не сказала.
Марыся промолчала, и он понял: коснулся запретного. То ли их и в самом деле нет в живых, то ли живут вразброд, как повелось последнее время, то ли еще что.
Долго после этого шел молчком. Потом догадался, чем успокоить.
- Ты на лейтенанта не сердись…
- Больно надо, - перебила Марыся, и эта ее горячность ясней ясного сказала: надо, да еще как больно.
- Не сердись. Он хороший, только молодой.
- Это плохо? - Она приостановилась, с усмешкой взглянула на него.
- Ты давай иди. Разговоры разговорами..
Позади за лесом загрохотало, и они оба остановились, прислушиваясь. Но тут же Дынник спохватился, подтолкнул Марысю.
- Спешить надо.
И снова замолчал. Она взглядывала на него вопросительно, но он решил не говорить больше ничего, не отвлекать пустыми разговорами. Да и смотреть надо было по сторонам, внимательно смотреть, запоминать дорогу. Пот скатывался из-под повязки, заливал глаза, саднило ухо, и все усиливалось гудение в голове, ни на миг не утихавшее после того взрыва.
Самолет нашли скоро. Видно, Марыся и впрямь знала тут каждый куст, если вывела, не плутая. Это был "ишачок", как его ласково звали в войсках, короткохвостый, короткокрылый, тупоносый. Он стоял целехонький, только развернуло его напоследок поперек узкой грунтовой дороги, ровно рассекавшей поле, уткнуло винтом в кусты.
Дынник, радостный, обежал самолет кругом, похлопывая, поглаживая по крыльям, по фюзеляжу. Никогда он не видел самолетов вблизи, и вот привелось так, что не только все можно трогать, но хоть садись и лети. Вдруг подумалось: самолет этот верняком придется сжечь, чтобы не оставлять врагу, и очарование, какое заставляло его еще мальчишкой задыхаться, глядя в небо, вмиг пропало. Он нырнул под крыло, потом под другое, долго искал и там и тут - никакого краника не было. И затосковал: есть бензин, но как его налить?
- Может, тут? - спросила Марыся, рассматривавшая что-то над колесом.
Дынник пошарил рукой там, куда она показала, нащупал в неглубокой нише холодную металлическую пипочку с длинной чекой, закрученной проволокой. Нерасчетливо рванул эту проволоку и отскочил: в траву ударила тонкая пахучая струя.
- Давай ведро! - закричал радостно. Подсунул ведро под струю и так держал его обеими руками, с удовольствием слушая упругое журчание жидкости.
Бензин не весь вытек, и это известие Дыннику не терпелось поскорее сообщить лейтенанту. Он не заглянул даже в кабину летчика, чего еще несколько минут назад нестерпимо хотел, не стал искать патроны, которые верняком гоже были в самолете и которых не хватало там, на высоте. Кинул вещмешок за спину, скатку на шею, винтовку за плечо, подхватил ведро и, ни слова не сказав Марысе, заспешил знакомой дорогой обратно. Бензин выплескивался на брюки, скоро в левом ботинке захлюпало. Дынник остановился в березнячке, вырезал из бересты круг, распрямил его на стянутом кольцом прутике, крикнул Марысю, кинул ей пилотку, в которой были иголка с ниткой.
- Прихвати по краям, да побыстрей.
Он с трудом сдерживался, чтобы не вырвать у нее берестяной круг: все казалось, что Марыся медлит. Накалял себя злостью, понимая, что не сможет передать приказ лейтенанта, который тот шепнул ему на ухо перед уходом.