Сын мой Виктор заболел в восьмом классе 167-й школы Смольнинского района, а сейчас учится в десятом. На протяжении этого времени он был окружен большим вниманием со стороны школьных товарищей и учителей. Дома и в больнице его посещали преподаватели и ученики: давали задания и спрашивали пройденный материал. Они всячески старались, чтобы Виктор не чувствовал одиночества, и старались его отвлечь от пессимистических мыслей. Благодаря такому огромному вниманию Виктор, не посещая школы, успешно переходил из класса в класс. Особенно в этом много потрудились преподаватели: бывший классный руководитель Александрова - учительница физики (хотя она сейчас не работает в школе, но я хочу ей сказать большое спасибо); Блок - учительница литературы; Каждая - учитель математики; Бытенская - учительница английского языка; Георгиевская - учительница истории, ученики: Солодухина Валя, Гладилин Николай, Афанасьев Леонид, Володин Владимир, Стрелец Сергей, Еникеева Валя, а также ряд других преподавателей и учеников, которые принимали участие в оказании помощи Виктору в учебе.
С помощью родительского комитета школы в ноябре месяце 1961 года ему была предоставлена путевка на грязелечение в санаторий "Старая Русса". Хочется сердечно поблагодарить председателя родительского комитета товарища Дмитриеву Александру Михайловну и ее заместителя Неугасову Нину Дмитриевну. Они очень много помогали и помогают нам дома и в обмене жилплощади, ибо это для выздоровления сына имеет очень большое значение.
Весь коллектив школы не только помогал сыну, но и нас, родителей, не оставляют без внимания, зная, что у нас в семье большое горе. В лице директора школы товарища Зубриковой Ольги Ивановны мне хочется сердечно поблагодарить коллектив учителей и учеников десятого класса, а особенно тех товарищей, фамилии которых написаны нами, а также и председателя родительского комитета.
Всем товарищам, которые мною написаны в письме, мне хочется провозгласить о чувствах благодарности, но я не знаю как, так как не нахожу слов, поэтому, дорогой Юрий Павлович, помогите мне в этом.
С уважением к вам,
Эсаулова Мария Семеновна,
проживающая в городе Ленинграде, С-36,
улица Полтавская, дом 5/29, кв. 40".
На седьмом десятке
В день скромнейшего своего шестидесятилетия Николай Евгеньевич поздравительные депеши и письма получал сотнями - поздравляли люди, обязанные ему всего лишь только жизнью. Поздравил и райздрав. Горздрав об этом шестидесятилетии ничего не знал. А хорошо бы и горздравам помнить юбилеи таких людей, как Николай Евгеньевич Слупский.
Впрочем, Николай Евгеньевич не рассердился и даже нисколько не обиделся.
- Ну что особенного? - сказал он с улыбкой. - Как можно нас помнить? Нас ведь тысячи, врачей-солдат!
Весьма характерно был проведен Слупским и самый юбилей: торжественное заседание состоялось в восемь часов утра, до пятиминутки, до обходов, назначений и операций. На поздравления Слупский, кроме всего прочего, ответил такими словами:
- В моем лице вы, дорогие друзья, соратники мои и помощники, без которых я бы никому никакой пользы, принести не мог, поздравили всех тех, кто именно в это время, как и мы, собрались на пятиминутки в своей больничке, больнице пли клинике в огромном нашем Советском Союзе, всех тех медиков, которые, как и мы с вами, стараются и денно и нощно как можно лучше делать свое дело на пользу трудовому народу, всех тех, кто честно, добросовестно и в меру своих сил воюет с болезнями. И так как поздравили вы меня не с тем, что стукнуло мне шестьдесят лет, а с тем, что и я тоже в меру своих сил дело делал, то давайте отметим этот нынешний день тем, что сегодня как можно лучше потрудимся…
Так и сделали.
В этот день Николай Евгеньевич прооперировал четырех больных, долго работал в перевязочной, а одному больному, который пожаловался на то, что лежит уже более полутора месяцев, другие же больные выписались, Николай Евгеньевич сказал:
- Милый ты мой, так разве я виноват в том, что ты себе такую болезнь выбрал? Вот твой сосед выписавшийся - умница: он себе аппендицитик выбрал, предварительно со мной посоветовался, вот и гуляет. Но и ты тоже не огорчайся, мне нынче на седьмой десяток перевалило, я полного ума набрался, взошел в мудрость и, наверное, скоро назначу тебя в Дубки на танцы…
И вечером этим, как обычно, был Николай Евгеньевич в больнице, и после часу ночи его тоже вызвали. Операция была трудная, но прошла успешно. Поздней ночью Николай Евгеньевич разрезал конверт, в котором было письмо от старого друга, врача из Архангельской области:
"Можно тридцать пять лет абсолютно честно делать свое дело, - читал Николай Евгеньевич, - и начальство тебя не вспомнит, а вот ежели на аэроплане или, еще лучше, на вертолете к больному слетаешь, тут тебе почет, уважение и эффектная фотография, где ты вроде бы даже и молодой, и красивый, и этакий, черт возьми, еще даже и шалунишка. Как будто бы, друг мой Николай Евгеньевич, самолет или вертолет, которым снабдила нас Советская власть, менее удобен, чем подвода, да еще запряженная быками, розвальни или полуторка, в которых прошла вся наша жизнь. А у меня к этому набору, как тебе известно, прибавляется еще "корабль пустыни" - верблюд и проклятый ишак, о котором до сих пор не могу вспомнить без ненависти. Важно, брат, другое: таких, как ты, ни один человек дурным словом не вспомнит. Кстати, о словах, - просил тебе передать всякие добрые слова от имени группы моряков мичман Назаров. Повстречались мы тут с ним на рыбалке. Он со своими матросами угодил под бомбу еще в эпоху блокады Ленинграда. Так вот, все они после твоего вмешательства живы и здоровы. Вспомнил?"
Николай Евгеньевич вспоминал долго, но так и не вспомнил. Потом аккуратно сложил всю сегодняшнюю корреспонденцию, привел в порядок папку с сообщениями, сделанными им на научных конференциях, с докладами и статьями, подивился, что их порядочно, около сотни, положил перед собой чистый лист бумаги, хитро улыбнулся и написал:
"Дорогой дружище, Ленинградская область в моем лице приветствует Архангельскую в твоем. Не имея возможности выразить благодарность всем, поздравившим меня в день моего шестидесятилетия, через печать, выражаю благодарность лично…"
Года два тому назад Николай Евгеньевич сказал:
- Оставили меня главным врачом моей больницы. Полтора миллиона денег дали на всякие достройки и перестройки и оставили. Удивительно в этом смысле мы живем. Правда непременно себя окажет. Не могу же, как говорится, иждивенцем вдруг сделаться. Не могу не работать. Разобрались, все отлично. А только думается, что можно было в свое время и обойтись, чтобы не обижать. Не надо человека обижать, это, разумеется, мораль прописная, но горькие эти минуты трудно, знаете ли, забыть…
От имени тридцати тысяч прооперированных Николаем Евгеньевичем, с дозволения, по их поручению, утверждаем:
Не надо человека обижать!
― НАШ ДРУГ - ИВАН БОДУНОВ ―
(повесть-быль)
В наших жилах -
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие
долгие дела.
В. Маяковский
1. Первое знакомство
Мне было двадцать три. В этом возрасте многие молодые люди убеждены в том, что накопили изрядный житейский опыт. Не составлял исключения и я. За плечами работа в газетах, две книги, пьеса, - разве не умудренный жизнью человек входил сейчас в управление ленинградской милиции?
Пропуск мне выписали мгновенно: у меня было удостоверение, подписанное редактором газеты "Известия". И предстояло мне написать очерк под названием "Сутки в уголовном розыске". Ничего особенного: я же знал наперед и то, что у плохого человека "бегающий взгляд" и "звериный оскал", а хороший, положительный персонаж смотрит тебе прямо в глаза; что преступные подонки в показаниях путаются и изворачиваются, в то время как честные, золотые советские люди смотрят "открыто"; цвет зрачков у них по преимуществу голубой, зубы у них, разумеется, белые, и на вопросы отвечают они четко и ясно. Все изложенное, конечно, не было плодом моей выдумки. Так был я воспитан тем, что читал, и это вовсе не удивительно по тем временам. Удивительно, но и печально другое, а именно то, что и по сей день печатаются разные статейки и очерки и даже книги, в которых "положительные" и "отрицательные" разделяются по вышеуказанным признакам.
И вот к начальнику уголовного розыска я явился с багажом сведений и взглядов, легко умещающимся в понятия: "оскал", "звериный лик", "бегающие", "изворачивается", "низкий лоб", "дегенеративная челюсть", "преступный мир".
Отрекомендовавшись и, разумеется, предъявив свое шикарное удостоверение, которое начальник внимательно прочитал, я огляделся, предполагая увидеть тут незамедлительно либо "зверски расчлененный труп", либо "окровавленный нож", либо, на худой конец, хоть представителя "преступного мира" с "низким лбом", татуировкой и "зверским выражением искаженного ненавистью лица". Надо учесть, что в те годы обо всяких происшествиях писали преимущественно поднаторевшие в этом ремесле еще при царе, старые, дошлые газетчики; недаром в "Красной вечерней газете" попадались заголовки вроде "Бац - и нет старушки!" - про то, как на неизвестную старушку, мирно шедшую по Лиговке, упал кирпич и она скончалась, или "Кровавый шоколад" - про драку двух работниц на конфетной фабрике, или "Рыбки захотелось!" - про семейство, отравившееся испорченной рыбой…
Но никаких ужасов в кабинете начальника, разумеется, я не обнаружил.
Начальник мирно пил жидкий чай с черствой булочкой, покуривал и раздумывал. Потом он неторопливо сказал:
- Направлю-ка я вас к товарищу Бодунову. Иван Васильевич управится.
Слово "управится" я не понял, и оно мне не очень понравилось.
- Это в каком же смысле - управится?
- Вообще - управится, во всяком смысле, - уклонился от прямого ответа начальник. - Вы идите, товарищ корреспондент, вас туда проводят, а я позвоню…
При мне начальник звонить почему-то не хотел. Жевал свою булочку и ждал, покуда я уберусь в седьмую бригаду.
Длинными коридорами и переходами щеголеватый секретарь - адъютант начальника - повел меня к таинственному Бодунову, который должен был со мной "управиться". Тут, в сумерках, насыщенных застарелым табачным дымом, запахом дезинфекции и сырости, бродили и дремали на деревянных скамьях какие-то подозрительные личности с поднятыми воротниками, женщины, преимущественно под вуалями, и, как я успел заметить, довольно много матерей с малолетними детишками…
- Хорошо ли здесь мамаш с ребятишками задерживать? - спросил я моего сопровождающего.
- А здешний контингент детей преимущественно на прокат берет, - сказал мой бодрый спутник. - Девяносто процентов на жалость работает. И даже больше. А если действительно мамаша, она постарается ребенка сюда не приносить.
Бодунов встретил меня в дверях своего небольшого кабинета - высокий, очень стройный, с широкими плечами, подтянутый, еще не успевший перестать смеяться, как я правильно догадался, после разговора с начальником. Видимо, корреспондентов тут недолюбливали, впоследствии я это понял очень осязательно.
- Ну так, - деловито и суховато сказал Бодунов, быстро пожав мне руку своей сильной, большой и горячей ладонью, - так. С чего начнем? Какие вам нужны кошмарные преступления? На сегодняшний день ничем похвалиться не можем выдающимся по вашей части, а в музее имеется кое-что. Направимся в музей? Или хотите побеседовать с героями будней уголовного розыска? Есть и такие. Рянгин имеется, Берг Эрих, Чирков Николай Иванович - мужик дошлый. У нас все есть…
Даже несмотря на отсутствие житейского опыта, я почувствовал в скороговорке Ивана Васильевича насмешку. Почувствовал остро, как чувствуют в молодости.
- Нет, - не без твердой злобы произнес я, - мне пока просто бы присмотреться. Я постараюсь никому не мешать.
- А вам к какому числу нужно ваш очерк закончить?
- То есть как это к какому?
- Обычно, когда к нам из газеты приходят, то торопятся. Говорят: "Материал намечен в полосу на завтра".
Смотрел он на меня остро, лукаво-насмешливо, но довольно доброжелательно. Должно быть, забавлялся моей обидчивой молодостью. Да и красен я был, наверное, от происходящей беседы.
- На когда ваш материал намечен?
Я ответил, что не тороплюсь, что моя газета серьезная, да и не только в газете дело. Тут я замялся. Говорить о себе как о писателе мне было неловко. Впрочем, тогда я и не думал писать о "сыщиках и ворах".
- А в чем же еще дело? - быстро осведомился Иван Васильевич.
Теперь он буквально сверлил меня своим живым, добродушно-лукавым взглядом.
- Хочу подетальнее ознакомиться, поближе все узнать, пояснее себе представить.
- Соскучитесь! - предупредил Иван Васильевич.
- Разве у вас можно соскучиться?
- Случалось со многими. Впрочем, дело ваше. В нашей бригаде товарищи предупреждены - присутствуйте, вам мешать никто не будет.
Он поднялся - такой ловкий и ладный человек, что невозможно было им не любоваться, - взглянул на часы, поправил ремень на гимнастерке, повернул ключ в сейфе и, не оставив нигде ни одного клочка бумаги, уехал. А я начал "присутствовать": подсел к Рянгину, который допрашивал некоего старика, похожего на Минина с памятника в Москве, про каких-то гусей.
- Битая птица, - диктовал юный Рянгин сам себе, - обнаруженная…
Старик не соглашался:
- Гуси, а не птица! "Птицу" не подпишу!
- А гусь не птица, что ли?
- Не подпишу, и все. Мой верх.
Про гусей было действительно очень скучно. Я подсел к Эриху Карловичу Бергу - высокому, красивому, бледному, в черной сатиновой косоворотке, в накинутом на плечи пиджаке. Перед ним курила папиросу сильно накрашенная блондинка, покачивала ногой в лаковой туфельке, плакала быстрыми слезами:
- Вы подвергаете меня клевете, - жалостно говорила она. - не дай боженька попасть к такому куколке, как вы, гражданин начальничек. Какая могла быть стрельба, когда я в их общество и не входила? Больно мне нужны ихние преферансы…
- Не будем придуриваться, Наполеон, - со вздохом сказал Берг, - мы же не в первый раз встречаемся…
Я написал Бергу записку: "Почему - Наполеон?" Он сказал женщине:
- Вот начальник интересуется, почему вы, гражданка Псюкина, Наполеон?
- Прозвали! - пожала Псюкина плечами. - С другой стороны, мое фамилие - рвать охота! А на Наполеона, говорят, похожа - не в анфас, а в профиль. Похожа, начальничек?
Она действительно была вылитым Наполеоном с известного барельефа, только без лаврового венка.
- Вот опишет, Наполеон, ваши похождения начальник - некрасиво получится, - посулил Берг. - Рассказали бы все лучше по-честному! Этот товарищ - из газеты!
Псюкина-Наполеон вдруг вдохновилась.
- А и пусть опишет! - заговорила она громко. - Мы, как те чайки - белоснежные птицы, стонем и плачем, плачем и стонем. Что жизнь наша?
За ее спиной распахнулась дверь, вошел Бодунов, в кожаном реглане, веселый, румяный от мороза. Наполеон не слышала, ее охватило вдохновение лжи, она, что называется, зашлась:
- Берут! Сажают! Не входят в психологию! Ломают жизни! А мы белоснежные птицы-чайки…
Я ничего не понимал, но мне было жалко Псюкину-Наполеона. И бледный, усталый, иронически улыбающийся Берг вызывал чувство раздражения. А за спиной птицы-чайки. Псюкиной веселился здоровый, сильный, рослый, уверенный в себе Бодунов.
- Здесь жестокие люди, - трагическим голосом, на нижнем регистре, патетически произносила Наполеон, - жестокие, нечуткие бабашки железные, а не перевоспитатели…
Из глаз Наполеона вдруг хлынули слезы.
Обильным слезам трудно не верить. И по виду моему Бодунов, конечно, понял, что Псюкина-Наполеон тронула мое сердце.
- Ната, ведь не он в вас стрелял, а вы в него, - негромко сказал Иван Васильевич.
Наполеон вздрогнула.
- Уже раскопал, - сказал она, - вот здесь был, а вот вернулся и раскопал. Прямо на три аршина под землю смотрит.
Слезы еще текли по ее густо напудренным щекам, но она уже улыбалась кокетливо и, по ее понятиям, обольстительно.
- Это я пошутила, гражданин начальник, - сказала она мне, - они не слишком жестокие люди, они законность не нарушают. А что слезы у меня пошли, так это от глубокого раскаяния. Такая охота вырваться из преступного мира.
- Будем писать? - спросил Берг.
- Уже и протокол писать! Я еще и с гражданином Бодуновым не поздоровалась…
Все еще сидя спиной к Ивану Васильевичу, Наполеон напудрилась, накрасила губы, послюнила ресницы и наконец, обернувшись, сказала сюсюкая, как ребенку:
- Ух какие нацальницки холосенькие! Ух какие класавцики! Так бы и скусала без маслица…
- А за что стреляла? - спросил Бодунов.
- За цасики, - все так же сладко пропела Наполеон. - Он все золотые сасики-цасики себе забрал, сеснадцать пар…
- А скупочный пункт он ограбил?
- Это секрет, - подобравшись и блеснув на Бодунова еще недавно маслеными глазками, произнесла Наполеон. - Смотря по его поведению…
Бодунов и Берг встретились глазами. Они, конечно, знали много больше того, что могла предположить Наполеон. Но, наверное, было еще рано выкладывать карты на стол.
Или они играли с Наполеоном?
- Я подумаю, - попросила Псюкина. - Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить.
- Спешить некуда, - согласился Иван Васильевич. - Фрумкин умер, он не упал со страху за прилавок, а умер. Пуля пробила сердце.