- Лобазников. Он вешаться хотел, вы его разубедили. Кочегаром на "Ветеране". Опять же Дзюба, украинец, тот женился, ребенка заимел. Но это еще что, - оживился и заулыбался Свисток, - это мелкие семечки. А вот Зуб - это да!
- Какой Зуб? Зубков Юра?
- Ага. В цирке работает. Воздушный номер. Называется "Два Франсуа два". И еще "Франсуа и Франсуаза". Я как узнал, так прямо помешался, честное-пречестное. Ходил беспрестанно в Шапито. Ну кто мог подумать? Нормально, мальчичек по форточкам лазил, нам дорогу делал, а теперь про него в газетах пишут: "Блестящий фейерверк мастерства". Вы бы посмотрели, гражданин начальник; я скажу - он вам билеты пришлет. Даже расспрашивал про вас. Вообще, к вам у него отношение хорошее.
- Да что ты! - улыбнулся Бодунов. - Простил, значит, меня за то, что он воровал, а мы его ловили…
- Все пошучиваете! - сказал Свисток.
Едва он ушел, Бодунов принялся звонить по телефонам. На душе у меня было светло, хотелось кому-нибудь пересказать то, что я только что видел и слышал, хотелось рассказать, какое лицо было у Бодунова, как славно он посмеивался, как блестели его глаза, когда Свисток хвастался ему своими товарищами, "вступившими на светлую дорогу жизни".
Я постучал к знаменитому Колодею - грозе бандитов, начальнику первой бригады. Тот отлеживался на диване после сердечного приступа, в кабинете пахло медикаментами.
- Закурить нету? - спросил он своим характерным, насмешливым тенором. - Тут санчасть у меня изъяла все курево.
Колодей посмеивался над всем: даже над собственным смертельным недугом. Я начал ему рассказывать то, что переполняло меня, и вдруг испугался, что он посмеется надо мной. Но он вдруг сказал с гордостью:
- У меня тоже есть такие. Двое даже в армии служат, честь по чести. Послушайте, а вы знаете, за что у Ивана орден Красного Знамени?
- За Кронштадт?
- Это ясно. А как он его получал?
Откуда мне было знать, как получал орден Бодунов.
Колодей жадно и аппетитно раскурил еще папиросу и велел:
- Только ему - ни-ни!
- Конечно.
- Вот вручает Михаил Иванович нашему Ивану орден, а тот не берет. "Не могу, - говорит, - взять, я, - говорит, - писал об этом, но меня все-таки наградили. Я, - говорит, - Михаил Иванович, когда врывался в ворота крепости, был до того испуган, что хотел убежать. У меня сложилось намерение задать деру, но нечаянно я вбежал именно в ворота. И тогда я об этом нашему командиру заявил. И здесь повторяю!" А Калинин ему: "Если бы, - говорит, - моя воля, я бы тебе за твою правду еще дал награду. Носи на здоровье и никогда не снимай, попадешься без ордена - накажем!"
- Это точно? - осведомился я.
- Проверьте у Калинина, - хихикнул Колодей.
Забрав у меня последние папиросы, Колодей спрятал их в сейф - от медиков-сыщиков и лег вздремнуть. Иван Васильевич встретил меня невеселым взглядом, таким, что я даже спросил:
- Что случилось?
- Доклад надо делать товарищам женщинам восьмого марта.
- Ну и что?
- Не подниму. Для меня нет хуже - доклады делать.
- Подберете литературу…
- Зачем же рассказывать то, что всем известно? Это же стыдно.
Он все еще пытался соединиться с кем-то по телефону. Потом подумал и, пробормотав: "Авось большевистский бог не выдаст", назвал в трубку номер.
- Сергей Миронович, - сказал он подтянутым военным голосом. - Докладывает Бодунов, из уголовного розыска. Разрешите две минуты… Лично? Сейчас? Случаюсь…
Положил трубку, усмехнулся и сказал:
- Он такой. Не на той неделе, а сейчас. Ждите!
Натянул реглан и уехал. В соседней комнате Берг опрашивал старуху, которая написала жалобы в несколько инстанций на ту тему, что у нее украли шесть говорящих попугаев и никто не обращает на ее горе внимания. В другом, затененном углу комнаты сидел здоровенный парень в ватнике и чем-то шелестел.
Я взял газету и сел за стол Рянгина.
- Вкусно-то! - сказал здоровяк. - Ах, хорошо, ах, люблю…
Я посмотрел на него: он отрывал от листа бумаги кусочки и жевал их.
- Мои попугаи записаны в книгу Мараджера, - трещала старуха, - их употребляли на засъемки в кино. Моего Киви нарисовал художник Ясенский-Худилевич, его замечательные литографии…
- А я Бобик, - сказал здоровяк. - Меня засадили в тюрьму, а я психованный.
Он вдруг подошел ко мне и велел:
- Почешите Бобику животик! Гражданин сурьезный, чайничек-начальничек. Заблошал Бобик! Гр-р-р, вау-з-з… - непохоже зарычал он. - Укушу чайничка!
Мне стало жутковато.
- Берут несчастного инвалида психической травмы, - опять заныл здоровяк, и я увидел, что его лицо вовсе не толстое, а опухшее, что глаза у него больные, что заключен в тюрьму больной человек.
- Бумажечки хочешь пожевать?
Я выскочил в коридор. Навстречу шел веселый, всем довольный Бодунов.
- Там сумасшедший, - сказал я, - собакой лает. Ест бумагу. Заблошал, хочет, чтобы почесали ему живот… Разве можно держать в тюрьме сумасшедших?
Когда мы вошли, старуха изображала крик своего главного попугая, а сумасшедший, сев на пол, чесался, как собака.
- Муля! - сказал ему Бодунов. - Ну как же тебе не совестно?
Муля вскочил, вытянулся по стойке "смирно", сказал задушевным басом:
- Приветствую вас, гражданин начальник. Нет, я ничего такого… Развлекался по малости. Они молоденькие, - он кивнул на меня, - глядят, пугаются. Дай, думаю, поиграю. Ну как ваша-то жизнь проходит, как здоровьичко?
- Работаем, ловим, вас, жуликов, помаленьку…
- Да, с нами нервы нужны и нервы…
В своем кабинете Бодунов сказал:
- Доложил про это отношение к таким ребятам, как Рыбников, товарищу Кирову, прямо скажу, не удержался, все выложил. Под стенограмму.
Густой румянец залил его крепко выбритые щеки. С веселым гневом он добавил:
- Звонят сейчас телефоны по нашему городу, ох звонят. Это его артподготовка. Не любит Сергей Миронович, чтобы человека обидели! Не переносит.
Зазвонил телефон, Бодунов взял трубку, сказал, подмигнув мне:
- Нашелся, товарищ Кузьмиченко? А я тебе третий день названиваю, никак не соединиться. Дел у тебя, у голубчика, много? Ну, конечно, сочувствую, директор завода. А ничего особенного. Ага. Рыбников Александр. Подмахнул, не читая? Между прочим, ты не обижайся, но в восемнадцатом, когда я еще в бандотделе ВЧК работал, мы одного такого "не читающего" расстреляли. Вот именно…
Он вдруг вспыхнул и закричал:
- В шею из партии! В толчки! Вон! Мы годы тратим, чтобы человека вытащить, на путь поставить, мы за него рискуем, мучаемся, ночи не спим, а такие чинуши, не читая… Нет, я еще и на активе выступлю, у меня, Кузьмиченко, хватка мертвая. Откуда? Я доложил лично.
Вскоре заявился Свисток - отмытый, томный, важный, Бодунов сказал ему спокойно и уверенно:
- Езжай, Саша, в свое общежитие.
- Пустят?
- Сказано - езжай. Завтра выйдешь на работу.
- А пропуск в завод…
- Пропуск будет. Ни пуха ни пера, Саша…
- Но ведь, гражданин начальник…
- Я тебе не начальник. Я тебе Иван Васильевич. Завтра же и аванс получишь, не забудь три рубля… А директора увидишь - Кузьмиченко Степана Данилыча, - привет ему от меня, теплый привет, так и скажи. Теплый…
Рыбников ушел, опять зазвонил телефон.
- Сегодня же выеду, - сказал он в трубку. - На Мурманск в одиннадцать, по-моему.
Хитрая улыбка появилась на его лице.
- Будет сделано, - сказал он, сияя. - Обязательно. Нет, зачем же, если это Ложечкин, я его живым привезу.
Все еще чему-то радуясь, он сказал:
- Недели на две, не меньше, бандитов ловить.
И не выдержал - проговорился:
- Доклад-то не я буду делать.
- Как так?
- Очень просто! Не прошел их номер. Слышали, как повезло? Бандитов поеду ловить. Там все тихо-мирно, а тут пей воду из графина, проси продлить регламент. Нет, это не по моей части…
6. Жизнь - она сложная!
Раз в две, в три недели совершалось убийство. Преступник стрелял своей жертве в затылок, потом снимал шубу, костюм, забирал бумажник, часы, иногда тело закапывал сам же убийца.
По Ленинграду пошли зловещие слухи, количество убитых преувеличивалось в сотни раз, шепотом рассказывали сначала о банде, потом о бандах, наконец о целом отряде грабителей под командованием какого-то преступника по кличке Чума.
Уголовный розыск лихорадило, люди не спали; невыспавшихся, издерганных, не успевших даже попить чаю, их созывали на внеочередные совещания, где такое же замученное и издерганное начальство предлагало уже принятые меры к исполнению и исполненное - к неукоснительному руководству.
В эти трудные времена приехал в Ленинград работать некто Т. Я не называю его фамилию, потому что погиб он смертью солдата в дни Великой Отечественной войны и, быть может, этим, не зависящим, впрочем, от него обстоятельством хоть отчасти смыл позор, который заклеймил имя Т., - заклеймил многими его предыдущими делами.
Рыжий, энергичный, размашистый, умеющий элегантно прихвастнуть и своими заслугами и заслугами дальних, но известных родственников, Т. через несколько дней после своего первого появления в розыске взял таинственного убийцу и даже продемонстрировал его, маленького, дрожащего, низколобого, длиннорукого дегенерата, успевшего сознаться в своих страшных преступлениях. Да, он стрелял, раздевал, продавал, закапывал, конечно, он все подтверждает, так именно и было.
В эту пору ко мне уже претерпелись в уголовном розыске. Я был то ниспосланное богом или чертом наказание, бороться с которым было бессмысленно. Мне никто ничего не показывал, мне никогда ничего не демонстрировали. Если я присутствовал, меня не замечали. Мне это было, впрочем, удобно, хоть и несколько унизительно. Мне дозволялось сосуществовать с ними, но не на равных. Например, они обменивались мнениями, я же, как существо низшего порядка, должен был помалкивать, потому что если я вдруг заговаривал, то на меня смотрели с изумлением, словно хотели сказать:
- Смотри-ка!
- Провещился!
- А наш-то, тоже…
Когда Т. показал мне убийцу, я пришел к Бодунову и с интонацией, которую и по сей день не могу вспомнить без острого чувства ненависти к себе, произнес:
- А Т. его посадил! Изобличил и посадил!
- Кого?
- Которого вы ищете.
- Разве?
- А вы не знаете? Он уже и сознался во всем. Я сам с ним говорил. Лоб вот такой, сам вот этакий, смотреть и то страшно.
- Скажите, пожалуйста! - удивился Бодунов.
- Разве вы не верите?
- В нашем деле на "верите - не верите" далеко не уедешь.
- А Т. говорит: интуиция. Он еще говорит…
- Говорит Т. красиво! - сказал Бодунов.
И нельзя было понять, что кроется за этим "красиво".
В этот день произошло еще одно убийство. Было ясно, что действовал тот же преступник, которого Т. "повязал" и который сейчас сидел "за ним" в камере шестнадцать тюрьмы предварительного заключения. А это было по меньшей мере странно. Т. объяснил мне, что его подследственный, разумеется, действовал не один - это мстят за его арест.
- Скажите, пожалуйста! - опять подивился Бодунов моему рассказу.
За эти дни Иван Васильевич осунулся, в бригаде почти не бывал. А если сидел у себя за столом, то вместе с Чирковым вычерчивал какие-то схемы. И вновь вся седьмая бригада разъезжалась по разным направлениям, по паркам и заиндевелым пригородам Ленинграда, по полустанкам и дачным местностям, по рынкам и толкучкам, по пивным и портерным, по чайным и буфетам.
- Бросьте, Иван Васильевич, - как-то сказал Т. Бодунову. - Все же ясно. Убийство на Пороховых было слепой и последней местью.
Бодунов яростно взглянул в веселое, розовое, самодовольное лицо Т. своими измученными, ввалившимися глазами.
- Я не дам осудить невиновного! - сказал он ровным голосом. - Преступление не будет раскрыто и преступник останется на свободе, если позволить вершить дела по-вашему.
Они стояли друг против друга в кабинете Бодунова - оба статные, сильные, крупные, оба с виду бесстрашные.
- Палки! - с невыразимым презрением произнес Иван Васильевич.
Т. ушел, хлопнув дверью.
"Палками" оказались значки, которыми отмечались в сводках раскрытые преступления.
Вновь в парке в Удельном грянул выстрел.
А вечером в кабинете Бодунова сидел, вольно развалившись, белозубый красавец, нагло и весело рассматривал Ивана Васильевича ярко-синими, невинными глазами, поигрывал мускулами одной руки под тонким сукном пиджака, спрашивал со смешком:
- Значит, берете безрукого рабочего человека, любящего мужа, отца маленького ребенка, берете паропроводчика, имя которого не сходит с Доски почета, берете…
Я не верил сам себе: Бодунов допустил такую ужасную ошибку? Ведь видно же, что это отличный парень, добряк, ничего не боящийся…
Что-то глухо стукнуло: это был хромированный наган, который Иван Васильевич положил на стол. Через несколько минут привезли хорошенькую, маленькую женщину - это была жена убийцы, которая заманивала жертвы в парки, назначая смертникам-донжуанам свидания. Муж появлялся в наиболее безлюдном месте и стрелял. Жена быстро толкала жертву вперед, чтобы кровью не залило тубу, костюм, пальто…
- Продала? - яростно спросил положительный герой.
- Спокойненько! - велел Бодунов.
Он уже давно и твердо знал, мой Иван Васильевич, что убийца стрелял из левой руки. Он знал, кто продавал вещи убитых. И еще он знал непоколебимо: тот, кто сознался, - больной, неполноценный человек. Железная воля Т. заставила, принудила больного "сознаться" во всем том, о чем он даже понятия не имел. А месть - жалкая выдумка.
Лабуткин - так звали убийцу - методично и спокойно рассказал о всех своих преступлениях. Днем позже он показывал куда зарывал не найденные тела. Синеглазое, белозубое чудовище, оборотень и по сей день стоит перед моими глазами.
- Но ведь тот-то сознался, - сказал я тогда Бодунову.
- Если бы вам обещали жизнь за то, что вы сознаетесь в убийстве одиннадцати человек, да если бы еще ко всему тому у вас обнаружили часы и костюм одного из убитых, да если бы за вами числились годы психиатрической клиники…
- Но он же знал, что его расстреляют за это?
- Этот человек не отвечал за свои действия. Есть заключение экспертизы. И он видел заключение.
- Но как же вы отыскали Лабуткина?
- Старались мои ребята, - устало сказал Бодунов, - очень старались.
И, словно вколачивая в меня фамилии работников своей бригады, Иван Васильевич стал называть их, не торопясь, каждого, всех:
- Петя Карасев - тот совсем замучился; Рянгин Миша, Бирюля наш, и так в чем душа держится; Яша Лузин (вы, кстати, мало с ним разговариваете, а человек он выдающийся). Бургас еще работал, Леня Соболев, Осипенко Женя (тоже очень интересный работник). А Гук сколько сделал? А Чирков Коля? Екатерина Ивановна уже по два раза на день звонит: "Мой Коля еще живой?" Сдержанная женщина…
* * *
Надо думать, что именно в эти дни красавец Т., с его сверкающей улыбкой сверхположительного героя, с его раскатистым смехом и картинностью поз и речей, окончательно возненавидел полную свою противоположность - Ивана Васильевича.
В ту пору Т. часто зазывал меня в свой роскошный, не в пример бодуновскому, кабинет. В часы досуга Т., тоже не в пример всем прочим сыщикам, на работе переодевался и тогда являл собою крайне странное зрелище: в шелковой вышитой косоворотке, в шароварах из бархата с напуском, в остроносых сафьяновых туфлях, надушенный, он напевал обрывки арий, загадочно посмеивался, изрекал какие-то странные, двусмысленные истины. Друзья мои - сыщики, посмеиваясь, рассказывали, что дома у Т. развешено немыслимое оружие, будто бы им самим отобранное у каких-то небывалых бандитов, рассказывали, что Т. - врун и авантюрист, но больше молча пожимали плечами и посмеивались.
Позже я услышал фразу Колодея:
- Если это все правда, ему нужно при жизни поставить памятник, а если он врет, расстрелять сегодня, сейчас…
7. Дни нашей жизни
Наступила еще одна зима, и вдруг - я обнаружил это неожиданно - мы все стали своими. Седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь, я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится операция. Люди разговаривали, как перед боем, - чуть повышенно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.
- Едете? - спросил я Берга, чистившего маузер.
- Надо быть, едем, - неопределенно ответил Эрих.
Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие - Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня операцию, я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.
- Возьмите с собой! - попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.
- Я же не начальник, - сказал Рянгин.
- Идите к папе Ване, - посоветовал Берг.
Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.
- Убьют его, а потом с нас спрос, - сказал Бодунов.
- Обязательно спросят, - согласился Николай Иванович.
- Так уж непременно и убьют! - неуверенно произнес я.
Бодунов вздохнул:
- Бывает - убивают.
Чирков тоже вздохнул:
- Банда трудная, нешуточная…
- И замерзнет он, - сказал Бодунов. - Ишь приоделся - полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.
- К тридцати! - сказал Чирков.
- Товарищи, - заныл я, - но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…
И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле - угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием - взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.
- Не возьмем! - сказал Бодунов.
- Пожалуй, не надо брать! - подтвердил Чирков.
- Да почему же? - заорал я.
- Он уже не наш! Он колодеевский! - сказал Бодунов.
В общем, они меня разыгрывали: я уже был свой - меня можно было разыгрывать.
Когда мы вышли на площадь Урицкого, под ложечкой у меня засосало: кроме "орлов-сыщиков" в двух оперативных машинах на операцию ехали еще два автокара с курсантами из школы милиции. В автокарах были пулеметы.
- Кого же это… будем… вы будете брать? - робко осведомился я в машине у Бодунова.
- Угол гуляет возле Красного кабачка, на Петергофской дороге, - сказал Иван Васильевич. - И всех дружков созвал.
Насчет Угла я был наслышан: мурашки побежали по моей спине. Но обратного хода не было. И, словно читая мои мысли, Иван Васильевич осведомился:
- Может, высадить? А то поздно будет…
- Я не мальчик! - отрезал я.