Полог снова был откинут, и мы попрыгали из кузова.
Ни хрена не видать. Только огромное звездное темное небо над головой. Где-то севернее горело зарево от фонарей Термеза. Включилось несколько железнодорожных переносных фонарей в руках у офицеров.
- Становись!
Лучи фонарей перебегали по толпе возле машин. Мы быстренько построились в кювете лицом к колонне. Не по ранжиру, а просто в две шеренги, что бы нас удобнее было считать тем, чьих лиц из-за слепящего света мы не видели. Офицеры, стоя выше нас на дороге возле "Уралов" переводили лучи фонарей вдоль строя. Началась перекличка. Через несколько минут было удостоверено, что все в сборе, по дороге никто не отстал, не сбежал и не умер.
- Кругом! - прозвучала команда.
Мы развернулись. Лучи прорезали темноту поверх наших голов и осветили три огромных армейских палатки.
- Здесь и будете ночевать. Подъем в шесть-ноль-ноль. Из палаток по нужде выходить не далее двадцати метров. По одному советуем не выходить. Разойдись.
Спеша занять койки строй, рассыпавшись, бросился к палаткам. Нас было человек триста, а спальных мест во всех трех палатках никак не могло быть больше двухсот. Ночевать на голой земле, хоть это, может, и романтично, никто не хотел, поэтому, пока фонари офицеров освещали путь, сержанты бежали занимать койко-места. Передовые и расторопные вбежали в палатки и застыли возле входа: двухъярусные кровати уже были заняты счастливчиками, прибывшими раньше нас.
- Чего встали? - раздалось за спиной, - Проходи! По двое размещайтесь. Это только на одну ночь. Завтра, в Афгане, на пуховых перинах спать будете. А ну, кто здесь есть? Всем подвинуться. Что б на каждом месте я через минуту наблюдал по два человека!
С кряхтеньем и ворчаньем нам стали уступать места.
- Откуда, мужики? - спросил кто-то из лежащих.
- Из Ашхабада, - ответили ему.
- Эй, - кто-то потянул меня за галифе, - чего стоишь? Ложись со мной. Ты откуда родом?
- Из Мордовии, - ответил я, укладываясь "валетом".
- Жаль, - протянул голос так разочарованно, что я едва не пожалел, что я из Мордовии, а не откуда-нибудь еще, - не земляк.
"Ну и хрен с тобой", - подумал я и моментально уснул.
В шесть-ноль-ноль нас разбудили и к нашей вящей радости не погнали на зарядку, которая надоела всем за полгода в учебке. Возле палаток дымила полевая кухня. Возле нее стоял незнакомый майор.
- Значит так, бойцы! - начал он, - Двадцать минут на оправку и на приведение себя в порядок, полчаса - на получение горячего чая, пять минут на завтрак. Горячей пищи не будет: сухпай у вас должен быть с собой, а обедать будете уже на новом месте службы. Через час - построение на этом месте. Не забудьте наполнить чаем фляжки. Вопросы?
- Никак нет!
- Разойдись.
Через час нас построили в четыре шеренги, заново произвели перекличку и, "напра-во, левое плечо вперед, шагом - марш!", привели на этот плац.
2. Как пересекают границу
Однако, стало припекать: было около десяти и солнце поднялось уже высоко. Четвертый час, с семи утра, толклись мы на этом плацу. Майор провел нас за колючую проволоку, сказал: "Вольно" и удалился. Двое пограничников закрыли за ним ворота - две деревянные рамы с натянутой "колючкой", - еще двое с автоматами залезли на вышки по периметру и… всё. Никаких команд. Впервые за последние полгода мы не получили никакой команды!
Дело в том, что жизнь в учебке расписана по минутам: 6–00 - подъем. 6–15 - построение на зарядку. 6–20 - 7–05 - зарядка (трехкилометровый забег, турник, брусья, прыжки через коня). 7–05 - 7–25 - умывание, оправка, заправка коек (одеяло - "кирпичиком", подушка - "треугольником", полосы на одеялах - в сплошную линию). 7–30 - утренний осмотр. 8–00 - завтрак. 8–30 - утренний развод. 9–00 - начало занятий. И так до самого отбоя. Личное время - 30 минут в день. Но и оно забито: зубрение уставов Советской Армии (если в классе не запоминаешь), подтягивание и отжимание (если на ФИЗО отстаешь), чистка оружия - просто, чтоб тебя задолбать, чтоб не сидел без дела. Ибо, армейский принцип: "Солдат пять минут без работы - преступник!" - в учебке возведен в абсолют. Промежутки между мероприятиями - 4–5 минут: как раз столько, чтобы хватило выкурить почти целую сигарету. Передвижения - либо строевым, либо бегом и непременно строем. Идут двое - обязательно в затылок друг другу. Идут трое - двое "в затылок", третий - ведет этих двоих. Все трое - в ногу. Иначе - два наряда вне очереди. На приведение обмундирования в порядок времени не отведено. Но за грязную или неопрятную форму - моментальная расплата. После отбоя стираться нельзя: после отбоя, по уставу, курсанты должны отдыхать с закрытыми глазами. Проверяющий специально это контролирует. Только через час после отбоя, когда казарма оглашается раскатистым храпом двухсот глоток, дневальный ходит и будит курсантов, которые с вечера перевесили свои полотенца с головы койки в ноги: просыпайся, иди, стирайся.
И двадцать четыре часа в сутки - в строю. Ни на минуту ты не остаешься один на один с собой и своими мыслями. Двадцать четыре часа в сутки вокруг тебя сплоченный мужской коллектив, всегда готовый придти тебе на помощь, если ты получил продуктовую посылку из дома.
Странное дело: к такому жесткому распорядку привыкаешь легко и прочно уже через два месяца. Уже через два месяца прекращается понос от комбижира, изготовленного из переработанной нефти, и "каши-параши", предназначенной скорее для оклейки обоев, нежели для человеческого желудка. Голова полностью отключается от мыслительного процесса и привыкает только получать и выполнять приказы - точно, беспрекословно и в срок. Ты, еще несколько недель назад свободный гражданский человек, полностью растворяешься в другом армейском принципе: "Солдат должен знать только пять слов: так точно, никак нет, есть, я и ура! А язык солдату нужен только для заклеивания писем" и на вопросы проверяющего "дяди с большими погонами", как и ожидают от тебя твои отцы-командиры и сам "дядя", громко и четко выговариваешь: "Курсант Пупкин! Жалоб и заявлений не имею!". А через полгода, напичканный "политикой", натасканный на полигоне, спортгородке и в учебном классе, привыкший отбивать шаг и горланить строевую песню громче, чем соседняя рота, намотавший сотни километров на кроссах и марш-бросках, незаметно для самого себя ты из человека, способного чувствовать, сочувствовать и сопереживать, превращаешься в Машину Войны. В выносливого, сноровистого и предприимчивого киборга, в центральный процессор которого введено только три примитивных, а потому безотказных программы: верность Долгу и Присяге, выполнение Боевого Приказа любой ценой и умение выживать в условиях горно-пустынной местности при заданных обстоятельствах. И побочным продуктом программирования сам собой появляется мощный и неистребимый "вирус", блуждающий по всем клеммам и контактам, нейронам и извилинам: каким угодно способом "отмазаться" от любой работы.
Не получив команды, мы почувствовали себя беспомощными. Строй так и не решился рассыпаться в ожидании дальнейших распоряжений офицера. Четыреста человек "стройно", то есть строем в четыре шеренги стояли на плацу, огороженном "колючкой", охраняемом погранцами с автоматами без патронов, негромко переговаривались между собой, но не расходились. Проходили минуты: пять, десять. Наконец, самый дерзкий решил посягнуть на святость строя и закурил. "Строй - святое место!" - вдалбливали нам полгода по десять раз на дню. Четыре дня назад в учебке мы в строю боялись пошевелиться без команды, а тут - неслыханное дело! - стоит в строю и курит. Через минуту над разными частями строя показалось десяток синих дымков. Через две - беззастенчиво курил уже весь строй. Ну, а от разгильдяйства до анархии - один шаг: Кто-то вышел из строя: "А чего это мы здесь стоим как дураки?" и лавинообразно все четыре шеренги рассосались по плацу.
Спасибо тем, кто не пожалел асфальта на этот плац - нам не было тесно. Четыреста сержантов, побросав вещмешки, уселись на них в кружочки по родам войск и по учебкам: танкисты с танкистами, связисты со связистами. Разведчики, зенитчики, саперы, водители, мотострелки - у всех образовался свой собственный кружок, сообразно законченному учебному подразделению.
У нас тоже образовался свой кружок: из четырехсот сержантов только тринадцать окончили ашхабадскую учебку связи - лучшую в ТуркВО. Кроме меня и Щербаничей было еще десять человек: семь из нашей второй роты и три из первой. Мы выбрали себе местечко в уголке плаца, под вышкой с погранцом, и эти счастливым числом - тринадцать - уселись на вещмешки в круг.
- Ну, что, мужики, надо бы подкрепиться?
Мысль была дельная. Из вещмешков были извлечены хлеб и незаменимые консервы "каша гречневая со свининой".
- А есть у кого-нибудь нож?
Ножа не было.
- Может об асфальт потереть?
- Зачем? - Щербанич-младший обернулся к сидевшим рядом танкистам, - Пацаны, нож есть?
- Сами ищем, - буркнули соседи.
Щербанич не успокоился и пошел бродить по плацу в поисках ножа или чем там можно открыть консервы. Через пять минут он нашел у разведчиков отличный нож. Наши банки были моментально вскрыты, нож возвращен разведчикам, а танкисты, не решаясь шевельнуть лишний раз языком, чтобы спросить нож, яростно терли свои консервы об асфальт. Доев свою банку и отшвырнув ее за "колючку", Щербанич-старший, сыто щурясь, обернулся к танкистам, все еще скребущим плац, и спросил:
- Пацаны, знаете три степени чистоты?
Танкисты не знали.
- Грязный, очень грязный и танкист, - пояснил он им, - Эх, теперь бы поспать.
Я тоже выкинул пустую банку за периметр, облизал ложку и потянулся за фляжкой с чаем. Чай - теплая желтая жидкость - оказался на мое удивление сладким. Поев, закурили, а покурив ощутили в себе потребность отлить. В другом углу плаца стоял одинокий "скворечник", но подходы к нему были густо "заминированы" предыдущей партией. Нечего было и думать, чтобы пробраться в него, не замарав ботинок по щиколотку. Но оправляться на плацу тоже не хотелось. Я осмотрелся:
- Зырь, пацаны, - показал я на участок "колючки" метрах в шести, - дырка.
В том месте, которое я присмотрел, нижняя нитка "колючки" была втоптана в землю, а та, что над ней, сильно провисла.
- Пойдем, - я указал рукой на дырку в периметре.
- Стой! Куда? - раздалось над головой.
Погранец свесился с вышки и пытался нас остановить.
- Сношать верблюда, - бросил я ему через плечо, - пойдем, пацаны.
- Стой! Стрелять буду, - не унимался настырный погранец.
Пришлось повернуться к нему лицом.
- Ты, что ли, стрелять-то будешь?
- Стой! Покидать плац и выходить за периметр запрещено!
Я все-таки покинул плац и вылез за периметр, потому, что "терпение подходило к концу", но любопытство мое оказалось сильнее:
- А из чего стрелять-то собрался? - спросил я у вышкаря, - Из пальца или из жопы прямо в сапоги?
- Я сейчас позвоню в караулку, - пригрозил погранец.
- Звони, - разрешил я, расстегивая ширинку.
Что вы думаете? Одной дырки в ограждении оказалось слишком мало для четырехсот человек и, воодушевленный примером связистов народ, смело стал делать в периметре новые дырки для собственных нужд. Какое-то время броуновское движение между плацем и кустами за периметром шло так весело, что никто не заметил нарастающий шум, а когда опомнились, над нашими головами прошелестели лопастями две вертушки и сели рядом с плацем по другую сторону "колючки".
"Вот!" - застучало у меня в висках, - "За мной!"
Никогда еще я не летал на вертушках. Сердце колотилось от предвкушения новизны полета и, еще больше, оттого, что через несколько минут я окажусь на огненной, обагренной кровью земле Афганистана.
Через несколько минут на плац зашел "наш" майор, сержант-пограничник и какой-то грязный оборванец, обсыпанный пылью как мельник мукой, в лохмотьях, которые, если присмотреться и включить фантазию, напоминали хэбэ четвертого срока службы.
- Становись!
Моментально образовался прежний строй. Майор, прохаживался вдоль строя.
- Сейчас те, чьи фамилии назову, отвечают: "я!", выходят из строя и строятся, - он показал на оборванца, - возле капитана.
Я обалдел! До меня только сейчас дошло, что оборванец и есть "покупатель", прибывший за партией сержантов для своей части.
"Вот этот вот… Не знаю как его назвать… Ка-пи-тан?! Там что? Все такие?! Что ж там творится-то, Господи?"
Остальные, глядя на капитана, обалдели не меньше меня: если "там" капитаны ходят в таком виде, то что можно сказать о сержантах и рядовых? Меж тем, я напряг свой слуховой аппарат, чтобы не пропустить того момента, когда мне следует выкрикнуть "я!".
Наш строй поредел человек на двадцать пять, но своей фамилии я не услышал. Может, они ошиблись? Но нет, капитан пересчитал "выкликнутых" и повел их к вертушкам. Значит, в его списке все сошлось, и меня там не было. Майор повернулся к нам:
- Разойдись.
Начиная с пол-одиннадцатого, пары вертушек стали подлетать к плацу каждые полчаса. Из вертушек вылезал очередной оборванец-офицер и в сопровождении майора и сержанта-пограничника шел на плац. Нас строили, выкликали новые фамилии и очередная группа, похватав вещмешки, грузилась на вертушки. Моя фамилия не упоминалась.
Меж тем, кружки на плацу становились все уже, оставшиеся от каждого кружка два-три человека образовывали новый кружок с такими же оставшимися из других кружков. Время шло к четырем, на плацу остались только человек двадцать сержантов различных родов войск, а вертушек больше не было и, похоже, не предвиделось. Нашу догадку подтвердил вышкарь:
- А вертушек сегодня больше не будет, - осклабился он с вышки.
- А ты откуда знаешь? - вскинулись мы.
- Так они после трех обычно не прилетают, а время - четыре доходит.
- А нас тогда куда?
- Не знаю, - пожал плечами погранец, - может, завтра полетите.
Настроение упало. Это что же? Мы - недостойные?! Все, кто с нами был в одной партии - уже в Афгане, а мы…
Снова ночевать во вчерашних палатках не хотелось. Ночью наверняка пригонят очередную партию, и койку придется делить, улегшись "валетом". Но еще больше не хотелось возвращаться в ненавистную и осточертевшую учебку за новым распределением.
Не припомню, чтобы какое-то место могло мне надоесть и опостылеть так как этот плац. Надоело все: и эта мутная Амударья, и Шайба - круглое здание таможни, и ажурный Мост Дружбы, и сторожевой катер. А погранцы на вышках - вообще вызывали ненависть и желание съездить им по сытым харям. Я и не предполагал, что так трудно попасть на войну. Зря, что ли, меня полгода гоняли в учебке, готовя для этой войны?! Зря, что ли, я изучал КШМ Р-142?!
Командно-штабная машина Р-142 представляла из себя ГАЗ-66 с КУНГом. "Кузов унифицированный нормальных габаритов" был поделен на два неравных отсека: большой бытовой, в котором было два топчана и столик, и меленький аппаратный, в котором находились четыре радиостанции, блок селективного вызова, блок ЗАС - засекреченной автоматической связи, и система тонкой подстройки антенн, коих было ровно шесть. Когда я впервые увидел радиостанцию, которою мне надлежало изучить, и на которой я буду служить все два года, я, признаться, потерялся от множества лампочек, тумблеров, кнопочек и индикаторов. Выучить такое сложное устройство за полгода, казалось, было невозможно. Но - не боги горшки обжигают. Много-много часов работы на этой радиостанции и пара-тройка затрещин, полученных мной за непонятливость, помогли мне ее изучить в кратчайший срок. Под чутким руководством командира взвода и двух старослужащих я изучил ее до винтика. И, хотя машина была рассчитана на устойчивый прием-передачу в радиусе трехсот пятидесяти километров, мне с нее удавалось ловить Иран (в этом не было ничего удивительного, до Ирана было рукой подать), Китай (это было сложнее, приходилось подстраивать антенну) и даже "Радио Монте-Карло" (а вот это был вообще - высший пилотаж: я ловил его от озонового слоя атмосферы и мог поймать только с четырех до шести часов утра). Особенно любил я похулиганить: подстроиться на милицейскую или пожарную волну и направить пожарных и милиционеров на ложный вызов. Вычислить меня было невозможно, так как армейская аппаратура была много совершенней милицейской. Да и если бы вычислили, что некий курсант балуется на досуге с радиостанции, то что? Между мной и гражданской жизнью был КПП и попасть в режимную часть можно было только с разрешения командира дивизии или начальника штаба. Кто бы рискнул их беспокоить ради таких пустяков? Поэтому, развлекался я, полностью уверенный в своей безнаказанности.
И вот меня, такого аса радиохулиганства, такого великого спеца по связи не берут на войну!
Оставшиеся сержанты образовали общий круг и сидели на своих вещмешках молча. Анекдоты были рассказаны, впечатления и воспоминания выговорены, настроение было скверное. Ближе всех к нам сидели три сержанта в красных погонах. Все трое были крепкие ребята, что неудивительно: если в учебке у связистов ФИЗО было пять часов в день, то пехота, кажется, весь день только этим и занималась: бегала, прыгала, подтягивалась, преодолевала полосу препятствий. Казарма пехоты находилась по соседству с нашей, и мы хорошо знали их распорядок: два раза в неделю пехота поднималась за час до общего подъема и бежала на полигон на занятия по тактической и огневой подготовке. Каждый раз, слыша топот сотен тяжелых армейских ботинок за час до подъема, я мысленно благодарил Господа Бога, что служу в доблестных войсках связи, а не в пехоте, и мне можно еще целый час поспать.
- Не грусти, пехота, - я хлопнул по плечу ближнего ко мне сержанта. Волосы у него соревновались в цвете с погонами и были ярко рыжие.
- Мы - не пехота, поправил меня рыжий, - мы - разведка.
Казарма разведчиков располагалась через плац от нас и, насколько мы могли судить, разведчиков гоняли даже больше, чем пехоту. Служба в связи имеет свои маленькие, но приятные преимущества: физическая подготовка была и у нас на высоте, но в самое жаркое время суток мы сидели в учебном классе, в относительном холодке, а не носились с автоматами под туркменским слепящим солнцем по сорокоградусной жаре. Общий плац сближает. Понятно, разведчики, полгода маршировавшие по одному плацу с нами, нам были родней и ближе, чем тедженские танкисты или иолотаньские пехотинцы.
Познакомились, разговорились. Тем более, что судя по всему, служить нам предстояло вместе, в одном полку. Рыжего звали Володей, высокий чернявый представился Вадимом, а небольшого роста широкоплечий сержант оказался Эдиком. Мы бы долго еще вспоминали родную учебку, Первый городок и любимую Туркмению, только кто-то заметил, что по Мосту с той стороны на наш берег поехал тентовый КАМАЗ. Мы внимательно наблюдали за ним, пока он пересекал Мост. Он доехал до конца Моста, остановился: видно пограничник проверял документы. К нашему удивлению он подъехал к плацу. Их кабины выпрыгнул маленький прапорщик, одетый, впрочем, более-менее прилично: пусть в неглаженое, но чистое хэбэ. Из Шайбы вышел майор и скомандовал:
- Становись!
- Эти? - спросил его маленький прапорщик.
- Какие остались, - ответил ему майор.