- Пойдемте, - сказал Филиграни, и под негромкое благословение дона Диомиро все трое бесшумно вышли из церкви.
На территории заброшенного монастыря они встретились с графом, почти пятидесятилетним холостяком. Он сидел с двумя слугами на каменной скамье, попивая бульон из термоса. Филиграни немедленно спросил, почему граф взял слуг в экспедицию, в которой подвижность может сыграть существенную роль и сведения о которой были доверены только элите. Граф нахмурился, отчего сотни морщин его горделиво-страдальческого лица превратились в вертикальные щели.
- В армии, - ответил он, - мне давали денщика. Это являлось моей привилегией как высокопоставленного слуги государства. Теперь я частное лицо. И разумеется, мне позволительно иметь двух денщиков, при условии, что я буду платить им жалованье.
- Времена подобной роскоши прошли, - заметил Филиграни.
Граф брюзгливо заявил, что не может никому предложить бульона, поскольку выпил его сам. Затем маленькая процессия отправилась на поиски "некоторых".
Тем временем в доме полковника Фольгоре поднял жалобный вой, поскольку в открытое окно мучительно струились дразнящие ароматы сельской местности. Папавера внизу заворочалась на своей подстилке. Ей снился кошмарный сон, что она заперта в чужом доме и в открытое окно мучительно струятся дразнящие ароматы сельской местности. Вой ее единоутробного брата придавал этим видениям жуткую реальность. Полежав какое-то время на грани этой ужасающей реальности сновидения и необычного покоя яви, она села с нескрываемо раздраженным видом. Все было ясно. Она не спала, в комнате стоял запах знакомых предметов, ветерок раздувал шторы. Однако снившийся вой слышался и наяву. Этот феномен требовал немедленного расследования. Протиснувшись в приоткрытую дверь, Папавера стала подниматься по лестнице, обнюхивая ступени. Неустрашимый Фольгоре уловил приближение странного запаха с неожиданной стороны и повернулся к двери, напрягши для прыжка одну лапу.
Из-за угла с рычанием появилась Папавера. Она напоминала стареющую любовницу влиятельного человека, намеренную сражаться за свои эфемерные права. Фольгоре попытался утихомирить ее, пустив в ход весь арсенал собачьих доводов, начиная с ответного рычанья и кончая осторожным облизыванием, выражающим добрые чувства, но тщетно. Сражение началось и продолжалось с неослабевающим ожесточением около трех минут. В конце концов посрамленный и охваченный ужасом Фольгоре протиснулся в приоткрытое окно, извиваясь, будто разрубленный червь, и рухнул кулем на землю.
Папавера оповестила лаем округу о своей победе, а Фольгоре, выражая воем протест против ничем не вызванной и неоправданной агрессии, хромая, поплелся домой.
- Что там происходит, черт возьми? - произнес Ганс, подойдя к окну.
- Адские псы возвещают о победе немцев, - засмеялся Бремиг. Он нашел бутылку граппы и потому быстро обретал оправдание необычному образу ведения разговора.
- Dio, Dio, Dio, - стонала Елена, молясь, чтобы не случилось никакого несчастья.
Послышалось царапанье когтей по двери. Ганс сунул в карман недописанное письмо и открыл ее. Фольгоре завилял было хвостом, но, увидя Ганса, предпочел не входить.
- Где твой хозяин? - спросил Ганс. Фольгоре улегся снаружи.
- Он весь в крови, - сказал Ганс.
- Берет с нас пример, - заметил Бремиг.
В долине прогремел выстрел и раскатился эхом среди холмов.
- Dio, Dio, - зашептала Елена, осеняя крестным знамением себя и пятерых плачущих детей.
- Что это? - спросил Ганс, испытанный воин.
- Выстрел, - с улыбкой ответил Бремиг.
Произошло вот что. Покуда процессия патриотов обыскивала оливковые рощи в поисках тех, с кем шла на встречу, из-за дерева появился человек и спросил пароль, как назло, у дворецкого графа. Дворецкий был взят прислуживать графу, а не сражаться, поэтому гордо представился, что, по его мнению, стоило гораздо больше какой-то заговорщицкой фразы: "Я личный дворецкий его превосходительства графа Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко, а ты кто?" - и получил пулю в руку.
Граф, естественно, вышел из себя и потребовал командира "некоторых". Случившееся означало необходимость обходиться без дворецкого, пока он не поправится, поэтому никакие утешения не могли сдержать нахлынувшего гнева. Буонсиньори говорил о le fortune della guerra, Старый Плюмаж - о sacrifizio all'altare della gloria. Филиграни потребовал, чтобы граф взял себя в руки, однако успокоить отпрыска рода, давшего миру двух католических первосвященников, с дюжину кондотьеров и не менее тридцати разбойников, запятнавшего страницы истории кровью и благочестивостью, было нелегко.
Командиром остатков дивизии Гран Сассо был некий капитан Валь ди Сарат, рыжеволосый, рыжебородый, голубоглазый пьемонтец. Он протянул графу руку, но граф отказался ее пожать. Валь ди Сарат засмеялся.
"Другие", услышав выстрел в дворецкого, пришли к поспешному выводу, что вот-вот начнется большое сражение, и предприняли крупномасштабные военные операции против воображаемого противника.
Успешно преодолев несколько холмиков, где не было оказано никакого сопротивления, быстро продвигавшийся авангард "других" внезапно столкнулся с бдительным охранением "некоторых", и перестрелки удалось избежать просто чудом, поскольку слова пароля, сложную лирическую фразу поэта Кардуччи, никто толком не запомнил. Те, у кого потребовали пароль, забыли его, и спасло их только то, что те, кто требовал, тоже забыли. Собственно говоря, за пароль сошла бы любая стихотворная строка, а тот, у кого хватило глупости выступить с такой прозаической фразой, как "я дворецкий графа", вполне заслуживал пули. Она демонстрировала недостаток воображения, наказуемый в Италии.
Когда во всем разобрались и командиры удалились в заброшенную лачугу, началось совещание.
Важные новости пришли по системе тайного сообщения невесть откуда, но были несомненно верными. Филиграни как командир партизан ручался за их точность. Они гласили, что Гитлер в этот самый день был убит во время конференции и что немецкие войска повсюду взбунтовались.
- Образовано правительство из генералов, - сказал Филиграни. - Наша задача, товарищи, заключается в том, чтобы забыть наши разногласия и решить, каким образом создавшееся положение может пойти на пользу нашим военным действиям. На этом я открываю совещание и прошу вносить любые предложения.
После чего с восхитительной непредвзятостью обратился к Эльвиро Робусто, своему заместителю у кормила управления партизанским отрядом, и попросил его открыть дискуссию. Робусто, одноглазый гигант, сражавшийся в рядах гарибальдийцев в Испании, начал речь, которую Филиграни тщательно отредактировал два часа назад.
- Товарищи, солдаты, друзья, я как заместитель командира ударной партизанской бригады считаю, что немцы, уже деморализованные и находящиеся в состоянии крайнего смятения по всей нашей священной Италии, завтра утром, то есть сегодня утром, не смогут противостоять нашему натиску и что поэтому нам нужно атаковать их под открытым небом всеми имеющимися у нас средствами, увенчать таким образом итальянское оружие еще одной славной победой и опередить англо-американские войска, которые прибудут со временем и заявят, что освободили нас. Товарищи, я считаю, что район Сан-Рокко аль Монте может и должен быть освобожден итальянцами. Вперед, к общей победе.
- Полковник? - произнес Филиграни.
Старый Плюмаж был роялистом. Это означало не какую-то глубокую привязанность к правящему монарху, а глубокое почтение к святыне своего мундира.
- Среди суждений, которые я почерпнул в Капоретто, а затем в Витторио Венето, есть такие: "Pazienza, sempre pazienza". "Не показывай своих карт, пока не знаешь их сам"; "Когда испытываешь искушение наступать, задай себе вопрос, не благоразумнее ли сперва отступить, и наоборот, разумеется". Он сказал это и уставился на Филиграни и Валь ди Сарата; в глазах его светилась любовь, та солдатская любовь, которая легко переходит в жестокость. - Когда я поглядел на наших людей, - продолжал он, - в моем сердце поднялась волна гордости, которую могу назвать только отцовской. Простите меня, я значительно старше вас.
Наступила подобающая благоговейная пауза, во время которой Старый Плюмаж утер платком сухие глаза.
- И я сказал себе, - продолжал он хриплым голосом, дрожавшим от овладевшего им чувства, - сказал, не прольется ли по прихоти кого-то из командиров добрая, горячая кровь; не окажется ли весть о смерти нашего злейшего врага Адольфо Гитлера преждевременной или хитростью с целью заманить нас в ловушку? Синьоры, синьоры, будем осторожны, осторожны и осмотрительны, и когда пробьет час, пусть каждый будет на своем посту! Тогда мы пойдем вперед под знаменами, которые павшие обессмертили своей жертвой и которые живые увековечат своей сверхъестественной храбростью!
Трудно было удержаться от аплодисментов, но Филиграни был несколько отдален от жизни своими скучными убеждениями.
- Граф? - произнес он.
- Полагаю, - ответил тот, - что, если люди говорят о необходимости дожидаться, когда пробьет час, они на самом деле рекомендуют вступить в битву, когда исход ее будет уже решен. Они, в сущности, предлагают: "Давайте подождем, когда пробьет час, подождем, чтобы после этого протекло изрядное количество времени, а потом с радостными кликами захватим то, что уже захвачено".
И подавил вспышку возмущения величественным жестом.
- Я говорю, опираясь на авторитет своих предков, находившихся у власти десять веков. Меня неизменно вдохновляют интимные записки Лодовико Первого и политические сонеты Эрменеджильо дельи Окки Бруни, как вам всем известно, моего предка со стороны оплакиваемой матери. Могу сказать, что в основе нашего национального духа лежит реагирование, а не инициатива - в том, что касается военных дел, разумеется. Мы - нация личностей. В мирное время это имеет свои достоинства. Благодаря этому мы дали миру художников, поэтов, архитекторов, механиков, исследователей, каких нет ни у одной другой нации. Однако во время войны это оборачивается недостатками. Мы по-прежнему порождаем блистательных героев, которые идут на смерть, ведя к цели торпеду, и в других отчаянных одиночных операциях. Однако когда мы в массе, блистательности у нас, откровенно говоря, нет. У любой нации есть какие-то слабости. Нашей слабостью является тот прискорбный факт, что, когда итальянцев много, они успешнее сражаются друг с другом, чем с противником. Поэтому меня не удивляет, что в столь блестящей операции жертвой оказался мой дворецкий. В свете этого достижения я ратую за еще большую осторожность, чем полковник Гаретта. Я ратую за немедленное определение этого героического часа, который пробьет, едва первые войска союзников пройдут через деревню. Давайте будем такими же расчетливыми, как на протяжении всей истории; давайте одержим победу, когда всякая возможность поражения будет устранена менее хитроумными союзниками.
Раздались выкрики "за" и "против"; их прекратил сам граф, добавив:
- Немцы действуют, не думая; мы говорим, не действуя. В результате мы выиграем войну. Синьоры, во время войны действовать при каких бы то ни было обстоятельствах в высшей степени опасно.
Капитан Валь ди Сарат был не столь осторожным, правда, и не столь опытным. Когда он говорил, держа в руке трубку из вишневого дерева, его голубые глаза поблескивали.
- Я бы согласился с синьором Conte, - сказал он, - будь у меня в роду парочка понтификов, взвод кондотьеров и веди я безмятежную жизнь. Но у меня ничего подобного нет. Я происхожу из рода авантюристов, которые, в зависимости от точки зрения, украсили или запятнали нашу историю в то славное время, когда нас еще не постигло ужасное несчастье стать единой нацией. Следуя своей родовой традиции, я был мотогонщиком, лесорубом, художником-футуристом, фашистским легионером, бандитом, светским фотографом, инженером-мостостроителем, не говоря уж о том времени, когда делал аборты в Шанхае. Теперь я солдат, ведущий жизнь бандита, и намерен внести авантюрный дух в нашу игру. Это возможно, синьор Conte, если мы не станем изображать из себя солдат. Партизаны уже попались в эту западню, старую итальянскую западню иллюзорной силы. У них восемнадцать человек, и они называют себя ударной бригадой. Типично для этого треклятого склада ума, который превратил нас в такое посмешище в Албании и прочих местах. Представьте себе, что я назову имеющихся в моем распоряжении двадцать одного человека Пятьдесят первой итальянской национальной армией освобождения или Divisione Giulio Cesare! Да, вы улыбаетесь, потому что я представляю это в смешном свете, но если б я всерьез дал своему маленькому отряду такое название, вы поверили б в это через полчаса. Ваше воображение создало бы дивизию, корпус, армию под моим командованием, как создавало сорок миллионов штыков у Муссолини. Так вот, давайте не будем изображать из себя солдат. Мы бандиты, ни больше ни меньше, и как бандиты добьемся успеха. Я жил в Чикаго, и поверьте, мы были превосходными бандитами, лучшими из всех, и - как ни странно - не убивали без необходимости, в отличие от настоящих американцев, сирийцев или мексиканцев, потому что были уверены в себе. Поэтому я за грабительскую операцию против немцев в широком масштабе. Наша цель: нажиться и посеять беспокойство. Я знаю, что мои люди готовы к этому, поскольку консультировался с ними.
Тут Филиграни безо всякой необходимости объявил дебаты открытыми и ничего этим не добился, так как все и без того постоянно и многословно перебивали друг друга.
В то время, когда Старый Плюмаж представил на обсуждение ужасно замысловатый, давно задуманный план, по которому Буонсиньори требовалось сигнализировать фонариком из своего окна о действиях немцев (Буонсиньори этому плану решительно противился), в деревню приехал немецкий мотоциклист и вручил Гансу депешу.
Ганс с дрожащими губами объявил двум своим коллегам, что на жизнь Фюрера было совершено покушение.
5
- Мое предостережение Гельмуту Больману было оставлено без внимания, - негромко произнес Ганс.
- Вот мы и нашли объяснение всем нашим военным неудачам, - сказал Бремиг.
Принц перестал играть и спросил, не означает ли это конца войны.
Ганс вышел из себя.
- Фюрер жив! - выкрикнул он. - Теперь подозрения станут фактами, и виновные будут расстреляны. Раковая опухоль будет удалена из тела нации! Не будет оказано никакого милосердия…
Внезапно Ганс умолк, и в его глазах появилось необычайно коварное выражение.
- Я знал, что напрасно позволил этому итальянцу уйти, - сказал он и, повернувшись к Бремигу, добавил: - В том, что он ушел, виноваты вы, и я этого не забуду.
Бремиг, спокойно осушив еще стакан огненно-жгучей граппы, ответил:
- Вы командир и несете ответственность за все свои решения.
Принц никак не мог понять, что происходит.
- Ничего не понимаю, - устало сказал он. - Какое отношение имеет попытка убить Адольфа Гитлера к тому, что какой-то итальянец повел на прогулку собаку?
- Остолоп! - зарычал Ганс. - А еще офицер разведки. Почему вас не сделали организатором досуга? Идиот.
- Я протестую, - заявил принц, подскочив и вставив в глаз монокль, что придало ему еще более удивленный вид.
- Он протестует! - язвительно усмехнулся Ганс. - Послушайте, вы, простофиля, долины кишат партизанами…
- Там всего два-три бродяги.
- Два-три бродяги! Я говорю, кишат партизанами. Это общенациональная организация. И почему Буонсиньори ушел под нелепым предлогом в час ночи?
- Его собака…
- Его собака вернулась через пятнадцать минут, вся в крови. Где она была? Откуда на ней кровь? От колючей проволоки? Или от чего? И почему Буонсиньори до сих пор не вернулся? И что это был за выстрел? Кто-то из солдат охотился на зайцев?
- Какой-то генерал встретил Геройскую Смерть, - сказал Бремиг.
- Вы убеждали меня не обращать на это внимания, - продолжал Ганс, - и я вас послушал, потому что не видел истинного положения вещей. Вы сказали, один из наших патрулей вроде бы заметил что-то подозрительное. Я виновен в той же мере, что и вы…
- Но Буонсиньори ушел не так уж давно, - сказал принц. - И почему бы собаке не вернуться раньше хозяина? Она знала дорогу.
- Не так уж давно? - выкрикнул Ганс, подбежав к окнам и раздергивая шторы. - Смотрите! Уже четыре утра! Он ушел три часа назад!
Действительно, ландшафт был залит голубым рассветом, тусклая, напоминавшая перышко оранжевая полоска на горизонте еще не освещала его.
- Господи, как быстро летит время под музыку, - сказал принц.
- Погасите свет, - приказал Ганс.
В мрачном утреннем свете трое офицеров переглянулись и поняли: что-то стряслось.
Ганс подошел к двери, открыл ее и позвал:
- Фельдфебель!
Через минуту появился заспанный капрал.
- Заметил, откуда донесся выстрел?
- Никак нет, герр майор, патрули не докладывали ни о чем подозрительном.
- Позови часового и буди всех солдат.
- Сейчас?
- Да, сейчас, и прекрати зевать.
- Слушаюсь, герр майор.
- Мы совершим небольшую экспедицию в долину.
Ночная встреча завершалась. Итальянцы не пришли ни к какому решению, но пребывали в превосходном расположении духа. Они славно отвели душу, и принятая резолюция обязывала их к "неусыпной бдительности".
Когда они обменивались церемонными рукопожатиями, одному из партизан показалось, что в оливковой роще что-то движется. Получив это сообщение, Старый Плюмаж поднес к глазам бинокль и напряженно вгляделся. Сперва это казалось обманом зрения, потом в перекрестье бинокля появился осторожно ползущий человек.
- У вас глаза помоложе, - прошептал Старый Плюмаж, отдавая бинокль Валь ди Сарату.
Валь ди Сарат разглядел чуть побольше подробностей, чем Старый Плюмаж, и на лице его появилась озорная улыбка.
- Ragazzi, - негромко произнес он, - вот самое веское основание для созыва нашего совета.
Затем вдали раздалась команда: "Drei Mann durch den Wald!", - и все сомнения рассеялись.
- До чего ж хитрыми они себя считают, - сказал Валь ди Сарат.
Глаза Старого Плюмажа сузились. Час, несомненно, неотвратимо и несколько пугающе пробил; знамена были развернуты и трепетали на ветру; умоляющие голоса павших слились в оглушительный хор.
- Принимаю на себя командование, - объявил он. - Синьор Conte, вы будете начальником штаба, а ваш слуга связным. Буонсиньори, будете моим заместителем, возьмете на себя командование резервом. Капитан Валь ди Сарат, командуйте левым крылом. Филиграни, вы - правым.
Возражений не последовало. Торжественно, с полнейшей искренностью, Старый Плюмаж обнял Валь ди Сарата и Филиграни, затем отдал краткий приказ:
- Рассредоточиться. Да благословит Бог наше оружие.