Колина Борроуза это признание нисколько не смутило. Он привык встречать неверующих и даже атеистов за годы этой войны, находясь на которой, видел свою роль не в миссионерстве, а в соучастии. Повинуясь велению возвещать Евангелие всем людям, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, он хорошо понимал, что вера есть личный акт - свободный ответ человека на инициативу открывающего Себя Бога. Он понимающе улыбнулся:
- Тогда давайте просто поговорим, как люди, которых волнует и печалит судьба вашей родины. На мой взгляд, ничто так не утешает и не дарует надежду человеку в годину суровых испытаний, как воспоминание о подобном, уже бывшем в истории его народа, который, несмотря ни на что, все перенес, выжил, залечил свои раны и устремился в будущее.
Я предлагаю перенестись ровно на триста лет назад, сюда же, в Центральную Европу. Итак, представьте себе 1645 год, двадцать восьмой год Тридцатилетней войны. В разрозненной тогда Германии выросло уже два поколения людей, не знавших мира. Ее города опустели. Они опустели настолько, что в некоторых не оставалось ни одного жителя. Сотни средних и тысячи мелких селений исчезли совсем, и можно было сутками ехать по некогда густонаселенным районам, не встретив ни единого человека - лишь обглоданные животными скелеты попадались по обочинам дорог. По опустевшим улицам городов первое время бродили отощавшие крысы, потом не стало и их. Только стаи волков забредали сюда из разросшихся лесов и уходили ни с чем. Возделанные угодья покрылись непроходимыми зарослями. И, тем не менее, по пыльным дорогам Баварии, Саксонии, Померании, по королевствам и княжествам Священной Римской империи продолжали бродить призраки полков и даже армий. Одни из них считались войсками Протестантской унии (хотя вряд ли помнили об изначальной своей миссии), другие - частью имперской армии, выступившей на стороне Католической лиги. Иногда они натыкались друг на друга и устраивали сражения, более походившие на драку за фураж и продовольствие. Но зачастую это были лишь банды грабителей под развевающимися лохмотьями знамен. Они грабили и безжалостно убивали крестьян - тех, что еще попадались им на пути. Крестьяне же, одичав и большей частью превратившись в полудиких лесных жителей, в свою очередь, подкарауливали и с неимоверной жестокостью умерщвляли отставших солдат, даже не пытаясь разобраться, кто они: протестанты, наемники императора или иноземцы. Германия, земли которой в довершение ко всему атаковали с юга французы, а с севера шведы, стояла на грани полного вымирания. Люди ели кору, лягушек, полевых мышей, а бывало, что и друг друга. В Рейнском Пфальце, этом "Цветущем саду Германии", по мнению некоторых историков, осталось два процента от довоенной численности населения.
Вдумайтесь в эти цифры! Население же всей империи уменьшилось с шестнадцати миллионов до шести, причем только 350 тысяч пало в сражениях, остальные умерли от голода и эпидемий или ушли в соседние страны. И, хотя тогда не было танков и самолетов и на города не падали миллионы бомб, эти потери несоизмеримы с нынешними. И все же Германия выжила…
Далее Борроуз рассказал о Вестфальском мире, в подписании которого участвовала почти вся Европа, и о том, как жизнь постепенно вернулась в разоренную страну.
- Мы, конечно, рады, что все так хорошо закончилось, святой отец, - взял слово немолодой радиоинженер по фамилии Флэхерти, - но вот пускай теперь нам Шеллен расскажет, как это их, немцев, угораздило выбрать на свои головы (да и на наши тоже) Гитлера? Ведь на этот раз всему виной не религиозные разногласия германских князей и их австрийского императора, а выбор, сделанный немецким народом.
Как видно, разборок было не избежать. Алекс снова встал и твердо заявил:
- Ни я, ни мой отец, ни моя… мать, - здесь он запнулся, но все же соврал, - его не выбирали. А через полтора года мы с отцом вообще были вынуждены уехать из Германии.
- А что случилось?
Шеллену пришлось рассказать про историю с портретом "Дориана Грея", о подробностях дальнейшего развития которой они с отцом узнали из письма Вильгельмины уже после своего отъезда. Он хотел отделаться коротким повествованием, но история эта настолько всех заинтересовала, что ему пришлось припомнить многие ее детали.
Когда он рассказывал про сапоги господина Поля, - а о происшествии на набережной они с братом узнали на следующий день от Толстяка и Птицелова, - в бараке стоял гомерический хохот. Громче всех смеялся Каспер Уолберг, еще в Англии слыхавший про этот случай от друга.
Чтобы напомнить Касперу о своем строжайшем наказе никому не говорить, что у Алекса в Германии остался родной брат, он, многозначительно посмотрев на него, сказал, что родители частенько его баловали, так как он был у них единственным сыном. Конечно, вышло не совсем правдиво - идею насыпать щелочь в сапоги ненавистного нациста поневоле пришлось присвоить себе. Зато "воскресная проповедь" капеллана Борроуза закончилась на веселой ноте, сняв с людей накопившееся за несколько последних дней напряжение.
* * *
Однажды вечером, когда Алекс сидел в бараке с карандашом в руке и обдумывал, с чего начать письмо домой, к нему подошел долговязый флайт-лейтенант из четвертой бригады. Алекс еще не был хорошо знаком с ним, хотя знал, что зовут его Тони Осмерт и что в плен он попал летом прошлого года. Знал он также, что его совершенно не мог терпеть Каспер Уолберг.
Внешне от общей массы Осмерт отличался тонкими черными усиками, соединенными в одно целое с аккуратно выбритой бородкой, пролегавшей тонким овалом по самому краешку скулы. Худощавое, даже несколько костлявое лицо, темные, глубоко посаженные глаза и эта хищная бородка придавали Осмерту облик восточного контрабандиста или средиземноморского пирата. Он носил почти новую летную американскую куртку на меху, добротные ботинки с высокой шнуровкой и фуражку с эмблемой своей эскадрильи и относился к тому типу людей, что и в плену умели прекрасно приспосабливаться, не упуская возможности что-нибудь выгодно приобрести. Во время работы на развалинах его главной задачей было поменьше запачкаться самому и побольше дать всевозможных советов другим.
Немцев за глаза он называл самыми обидными прозвищами, однако в их присутствии, особенно если это был чин лагерной администрации, а не зачуханный "хорек" из инвалидного набора, ничего подобного он себе не позволял.
Среди своих он стремился быть душой компании, но не располагал необходимыми для этого способностями. Тем же, кого действительно ценили, например, за душевную игру на гитаре, трезвость суждений или просто как веселого и добродушного человека, он тайно завидовал и всячески льстил.
Любого, кто пробыл в плену хотя бы на месяц меньше его самого, он считал неопытным новичком и при случае поучал фразами типа: "здесь так не принято" или "э-э нет, братец, у нас так не делается".
Кого-то из числа не слишком бойких он брал под свое покровительство, намекая, что если тот будет держаться его, Тони Осмерта, то не пропадет. Покровительство это, впрочем, не приносило новичку никакой реальной пользы, тем не менее он ощущал себя обязанным.
- Есть разговор, Шеллен, - сказал Осмерт. - Пойдем-ка прогуляемся.
Алекс не стал возражать, и они вышли.
- Говорят, ты можешь свободно ходить за оцепление? - продолжил Осмерт, закуривая.
- Это не совсем так.
- Брось, ты ведь немец, да еще, я слыхал, местный. И одет - лучше не придумаешь, во все немецкое.
- А в чем дело-то? - насторожился Алекс.
- Дело пустяковое, но этот разговор должен остаться между нами. Идет?
- Смотря о чем разговор.
Оказалось, что два дня назад Осмерт припрятал в развалинах пачку найденных им (он не стал уточнять где) немецких денег, которые ему позарез были нужны для благородной цели спасения друга. Друг лежал в лазарете головного лагеря под Радебойлем и чах от туберкулеза. Спасти его могла только немедленная отправка домой либо в Швейцарию на лечение.
Алекс уже слышал о нескольких случаях, когда немцы передавали Красному Кресту тяжелобольных англичан или американцев. Обычно их забирали навещавшие лагеря люди графа Бернадота.
- Главврачу шталага нужно дать на лапу, чтобы он написал нужное заключение, - пояснил Осмерт. - Я хочу связаться с ним через одного "хорька", которому тоже придется отстегнуть.
- Ну а я-то при чем? - спросил Алекс.
- Да тут такое дело, Шеллен, я думал, что на следующий день мы вернемся туда, где я спрятал деньги, но, похоже, ошибся. Нас перемещают все дальше в сторону, и, пока мы не ушли совсем далеко, нужно достать их. С территории фабрики не выйдешь - это уже побег, а во время работы за нами никто особенно и не смотрит. Охрана - либо контуженые инвалиды, либо деревенские увальни, на которых только недавно надели шинели. Ей-богу, Шеллен, ты легко мог бы сходить.
- А ты знаешь, что если я попадусь…
- Знаю, - перебил Осмерт. - Знаю. Тебе нужно только пронести небольшой сверток через пару кварталов, а как вернешься, мы сразу засунем его в какую-нибудь щель. На все про все не больше десяти-пятнадцати минут.
- А потом?
- А потом будем ждать водовозку. К нам она всегда приезжает примерно в одно и то же время под вечер, и она же, если ты заметил, возит воду на фабрику. Засунем сверток под запаску или привяжем проволокой к раме изнутри, пока шофер будет трепаться с охраной. Остальное - дело техники. А после, даже если сверток и обнаружат, то найти, кто это сделал, не смогут. Так что риск, хотя и есть, но он минимальный.
Насчет водовозки Осмерт был прав. Машины или повозки с бочками чистой воды регулярно объезжали всех, работавших на развалинах. Согласно приказу главного санитарного врача гау всем, включая военнопленных, запрещалось пить воду из Эльбы и городских прудов. В целях безопасности не рекомендовалось ею даже умываться. Говорили, что помимо заражения от разрушенной канализации речная вода отравлена какими-то химикатами, вытекавшими из разбитых резервуаров химической фабрики.
- А Гловер знает? - спросил Алекс.
- Нет. Он, конечно, свой парень, но сам пойми: он - лицо почти официальное, и не нужно доставлять ему лишние хлопоты. Вмешивая других, мы перекладываем часть ответственности на них, а это не по-товарищески. Так как? Могу я на тебя рассчитывать?
- Ничего не обещаю, - пробурчал Алекс.
"Вообще-то, мог бы и сам сходить", - хотел он добавить, но, взглянув на восточную бородку и фуражку с британскими королевскими львами на околыше, промолчал.
- И все же я на тебя рассчитываю. - Осмерт положил руку на плечо Шеллена и, слегка наклонив голову, доверительно посмотрел ему в глаза.
Утром, когда отряд занялся расчисткой входа в очередное подземелье где-то между Циркус- и Грюннерштрассе, Осмерт издали знаками подозвал Алекса:
- Ну?
- Не знаю. - Алексу ужасно не хотелось ввязываться в предложенную аферу. - Как я найду это место?
- Три дня назад, помнишь, ты читал нам листовку на стене?
Шеллен, конечно, помнил.
- Сможешь разыскать ее?
Не оставалось ничего другого, как кивнуть и на этот раз.
- Ну и все! Обогнешь дом слева, залезешь внутрь и под обломком первого же лестничного марша пошаришь руками. Только хорошенько пошарь, встань на колени. Я завернул деньги в серую тряпку. Когда найдешь, в карман не засовывай, неси в руках. Как увидишь кого поблизости, незаметно отбрось в сторону. С тебя и взятки гладки.
- А где "хорьки"?
- Там, - показал Осмерт в сторону, - почти полным составом. Травят байки. Давай-ка, берись за эту железяку и потащили.
Они взялись за концы тонкой, закрученной в замысловатую загогулину водопроводной трубы и поволокли ее в направлении видневшейся башни городской ратуши до ближайшего переулка, делая вид, что расчищают площадку. Алекс убедился, что охраны поблизости действительно нет. Справа, в районе затянутой туманом набережной, урчал бульдозер и слышались голоса, слева, вдали, там где раньше была густая застройка, а теперь образовалось пустое пространство, маячили тени людей и лошадей.
- Ну все, давай, - сказал Осмерт, бросая трубу и заботливо отряхивая шинель товарища. - Я подожду здесь. Эй, повязку-то сними.
Еще раз осмотревшись по сторонам, Алекс осторожно двинулся к ратуше. Он хорошо помнил то место с листовкой "Фрайхайтс кампф" на невысокой оштукатуренной стене в середине коротенькой Кройцштрассе. Как раз на полпути от ратуши до Крестовой церкви. Эту улицу он знал когда-то как свои пять пальцев. Там в доме по четной стороне возле самой Ратхаусплац жили Котлета и Птицелов, а по нечетной стороне в полуподвале трехэтажного здания с эркерами и кариатидами - братья Хольцеры.
"Что ж, будем считать это тренировкой, - думал он, взбираясь на гребень кирпичного завала, - когда достану документы, я, пожалуй, точно так же уйду рано утром и к вечерней перекличке буду далеко".
Выбравшись из руин на относительно хорошо расчищенную улицу - кажется, это была Рингштрассе, - он увидел растянувшийся вдоль нее обоз с соломой и дровами. Жандармов не было. Алекс решительно пересек дорогу, на ходу отряхивая шинель и для вида недовольно бормоча что-то под нос. Разумеется, никто не обратил на него внимания. Он пошел между холмами битого кирпича, бывшими когда-то Кройцштрассе, и остановился перед той самой стеной, на которой за эти дни появились новые листовки. Он вдруг отчетливо вспомнил, что на первом этаже здесь находился магазин школьных принадлежностей, рядом - букинистическая лавка еврея Шиллера, еще дальше - фотоателье, хозяином которого был какой-то француз или итальянец. Теперь же, сочтя останки строения неопасными в смысле обрушения, власти решили использовать часть этой стены в качестве одного из мест для официальных объявлений. Для этой цели подступы к ней расчистили, а на Рингштрассе установили указатель.
Видя, что поблизости никого нет, Алекс бегло просмотрел новые объявления и указы. Здесь же был список адресов муниципальных служб, районных отделений службы идентификации, центрального бюро пропавших без вести, военных комиссариатов, полицейских участков и тому подобного. Отдельно висел строгий запрет размещать на этой стене частные объявления. После этого Алекс обошел дом слева и, взобравшись по кирпичной насыпи, пролез через пролом внутрь здания. Почти все внутренние перегородки здесь обрушились, и Шеллен сразу увидел лестничный марш с торчавшими из него загнутыми прутьями перил. Один конец марша был погребен под обломками кирпичной кладки, под другим, упиравшимся в стену, действительно имелось небольшое пространство.
Стараясь не зацепиться за торчавшие прутья и острые края свисавших сверху и частично прогоревших листов кровельного железа, Алекс пробрался туда. Подобрав шинель, он встал на колено и принялся шарить рукой. Его пальцы почти сразу нащупали то, о чем говорил Осмерт, - что-то достаточно легкое, завернутое в кусок ткани и обмотанное тонкой медной проволокой. Поднявшись и отряхнув шинель, Алекс прислушался, затем аккуратно размотал проволоку и вынул из тряпки пачку ассигнаций, перетянутых бельевой резинкой. Это оказались серо-голубые с сиреневым оттенком купюры достоинством в сто марок. Они были аккуратно сложены лицевой стороной в одну сторону. На их обороте сверху и снизу числа "100" было написано "SACHSISCHE BANK ZU DRESDEN". На лицевой стороне между двумя портретами каких-то античных персонажей в овалах, имелась такая же надпись, но выполненная готическим шрифтом. Ниже значилось: "Ein Hundert Mark". С левой стороны, там, где голову на портрете украшал дубовый венок, купюры были сильно обожжены, в особенности их верхний угол.
Оценив навскидку, что в пачке около четырех-пяти тысяч, Алекс вспомнил, как кто-то рассказывал, что перед самой войной новый "фольксваген" стоил в Германии девятьсот с чем-то марок. Он снова завернул деньги в тряпку и аккуратно обмотал проволокой. Затем примерно наполовину засунул сверток в левый рукав шинели, придерживая пальцами так, чтобы в случае необходимости можно было без труда его отбросить. Со стороны улицы послышались голоса. Пришлось ждать, когда люди пройдут мимо, но они как назло подошли к стене и минут десять читали расклеенную на ней информацию, обмениваясь мнениями. Наконец они ушли, и Алекс осторожно выбрался наружу.
- Давай сюда, - негромко окликнул его поджидавший Осмерт. - Принес?… Ну вот, я же говорил, что это несложно. Молодчага! Пока оставим здесь, - он засунул сверток в свой солдатский котелок, закрыл крышкой и спрятал между камней, - а когда приедет водовозка, водила, как обычно, вылезет потрепаться. Твоя задача - прикрыть меня и, в случае необходимости, отвлечь любого, кто помешает.
Алекс еще раз пожалел, что впутался в это дело, но отказаться уже не мог. Про себя он отметил, что Осмерт хоть и не внушает симпатии, но парень он сообразительный, и в решительности ему не откажешь. Когда привезли воду и пленные не спеша достали свои фляги и сгрудились возле заднего бампера, они с Осмертом остановились вблизи кабины. Алекс держал свою флягу, а его сообщник стоял с котелком, словно тот тоже был наполнен водой. При этом он что-то негромко, но оживленно рассказывал, размахивая руками. Здесь, между кабиной и бочкой, непосредственно под емкостью имелась щель, образованная зазором между двумя опорными балками. В щель эту была всунута грязная тряпка. Осмерт, продолжая говорить и махать руками, вытащил ее, стрельнул глазами по сторонам и кивком головы дал понять Алексу, чтобы тот его прикрыл. Открыв крышку котелка, он вынул сверток, быстро засунул его в щель под бочку и заткнул тряпкой. Убедившись, что никто ничего не заметил, подельники направились к крану с водой.
- А с тобой, Шеллен, можно иметь дело, - похвалил Тони Осмерт Алекса. - Только смотри - пока никому из наших ни слова. Это в их же интересах. Мы не имеем права подвергать товарищей опасности.