Кондрашов ходил туда-сюда и считал шаги. Двадцать туда - двадцать сюда. Он шагал, стараясь не ступать на трещинки асфальта на узком перрончике. Но трещинок было много, а он боялся показаться смешным, поэтому все ступал и ступал на трещинки.
Наконец, к нему подбежал адъютант командира роты:
- Товарищ лейтенант! Товарищ старший лейтенант собирает командиров взводов!
- Пономарев! - крикнул лейтенант. - За старшего!
И побежал к месту сбора.
- Здорово, Леха! Как добрался! - засмеялся, увидев однокурсника лейтенант Москвичев.
- Здравствуй, - сдержанно поприветствовал командира первого взвода Кондрашов. По мнению Кондрашова - Москвичев уж очень фамильярно себя вел. А, по мнению Москвичева, Кондрашов уж очень был серьезен.
- Плохо добрался. Раненого сняли после бомбежки, - сказал Кондрашов.
- А у меня все отлично! Представляешь, я немца чуть не сбил! Стреляю в него и чувствую - попал! Ну, ты же знаешь, как я в училище стрелял! И он в сторону. Думаю, сбил, а он…
- Трепло ты, Серега, - мрачно сказал лейтенант Павлов. И тоже Серега. Все трое - закончили ускоренные курсы и всем троим удачно свезло попасть не только в один полк, но даже и в одну роту. - Все бы тебе ржать.
Москвичев подкрутил усы а-ля Буденный и ответил:
- А чего грустить-то?
А вот у Кондрашова усы назло расти не собирались. Так. Пушок цыплячий.
- Товарищи командиры! - прервал их вечное шутливое пикирование командир роты. - Внимаем сюда…
И начал инструктаж.
- Эшелоны дивизии прибывают на станцию Войбокало. Наша задача на сегодня - марш-бросок до деревни… Деревни Гайтолово. Там ожидаем нового приказа.
- Долго идти? - поинтересовался Москвичев.
- А ты за спину посмотри, - прервал комроты новый голос. Командиры оглянулись.
И только сейчас они увидели багровые всполохи по всему западному горизонту. Только сейчас лейтенант Алексей Кондрашов понял, что это не гроза. И только сейчас он услышал глухие звуки канонады.
Лейтенант сглотнул, вдруг ставшей сухою, слюну.
- Вот туда нам и идти. Объясните бойцам - куда мы идем и зачем идем. Я так думаю, они и сами понимают. Но напомнить - не лишнее. Я, конечно, соберу парторгов и комсоргов ячеек. По всем линиям необходимо работать. Но, товарищи командиры, вы тоже должны следить за моральным состоянием своих бойцов.
Комиссар роты - старший политрук Рысенков - внимательно следил за лицами командиров взводов. А те молчали, не отрывая глаз от полыхающего горизонта.
Через полчаса батальон выступил навстречу этим всполохам.
Шагать пришлось по полю, изрытому воронками - дороги были забиты танками, грузовиками, повозками, медленно тащившимися на запад. Скорость транспорта была чуть выше, чем у пехотинцев, увязавших в торфяной грязи.
Но идти надо - никому не хотелось утро встретить в чистом поле. От "юнкерсов" с "хейнкелями" - как укрываться? Это сейчас дождь - а ну как прекратится? Поэтому и ротный, и взводные изо всех сил подгоняли бойцов.
Скользкая глина чавкала, время от времени кто-то не удерживался и падал в грязь. Сначала смеялись, потом перестали обращать внимание. Через несколько километров бойцов стало невозможно стало отличить друг от друга. Дольше всех держался сержант Пономарев, но и тот умудрился съехать в воронку, полную жижи. Сам же лейтенант споткнулся в темноте одним из первых. Второй раз Кондрашов упал, когда пытался протереть заляпанные грязью очки. Наступил на пятку впереди идущего.
- Поднажмем, ребятки! Поднажмем! - кричал ротный.
Рысенков, словно заводной, мотался вдоль колонны:
- Подтянуться! Дойдем до леса - отдохнем!
Бойцы это понимали и старались изо всех сил. Но ворчать не переставали:
- Эх, хорошо быть танкистом! Едешь себе, поплевываешь на пехоту!
- А если застрянет? Как вытолкать?
- У них и тягачи есть. Вытолкают.
- Не видел ты танкистов в госпиталях, - мрачный голос прервал мечты бойцов.
Кондрашов оглянулся на голос. Так и есть. Этот боец был на особом внимании у комвзвода. Нелюдимый, молчаливый, держался особняком. Во взвод прибыл из госпиталя. Огромного роста он был невыносимо худ. В личном деле его значилось, что был ранен в декабре сорок первого. Потом вывезен из Ленинграда в Вологду. На вопрос лейтенанта - кем и где воевал? - ответил просто:
- На Пулковских высотах. Пулеметчик.
А о себе ничего толкового не рассказал. Мол, жил как все, воевал как все. И точка. Рядовой Васильев Николай Дмитриевич. Шестнадцатого года рождения. Рабочий. Беспартийный. Вот и все, что знал Кондрашов о бойце.
- А ты видел? - спросил Васильева Пономарев.
- Видел, - коротко ответил тот. Потом добавил, - И слышал.
И больше в разговоры не вступал. Только упрямо шагал и шагал вперед, время от времени поправляя на плече своего "Дегтяря".
- Эй! Махра! Помоги толкнуть! - закричал кто-то с дороги.
Около странно накренившейся полуторки махал руками пехоте невысокий коренастый шофер.
- Поможем, бойцы! - крикнул Кондрашов и первым зашагал к грузовику.
Подойдя ближе, он увидел причину странного наклона машины. Оказывается, дорога представляла из себя настил из бревен, наложенных продольно, а поверху - попереком - лежали жердины. Полуторка съехала с этого настила и правым колесом воткнулась в землю, заднее же левое колесо поднялось в воздухе.
- Ребятушки! Родненькие! Помогите! Муку вот везу в хлебопекарню! Опоздаю, вы же без хлеба останетесь! Я чуть правца принял "эмку" пропустить, а оно тут вон оно как…
- Сейчас, браток, поможем! - успокоил шофера Пономарев. Бойцы поскидывали в грязь вещмешки и…
Первым, растолкав всех у машины вдруг оказался тот самый Васильев и схватился за бампер:
- Что стоишь! - рявкнул он на водителя. - А ну лезь в кабину!
Шофер суетливо бросился к двери, запрыгнул на сидение, и завел двигатель.
А Васильев стал приподымать грузовик. В одиночку. На лбу его налились синим жилы, он захрипел, оскалив зубы и…
Всем взводом они бросились на помощь Васильеву, приподнимая и выталкивая полуторку обратно на настил.
- Давай, давай, давай! - орали они друг на друга, приподнимая грузовик. Тот рычал, фыркал, плескал грязью, наконец, дернулся назад и выскочил на дорогу, едва не врезавшись задним бортом в такую же полуторку, объезжавшую застрявшего товарища. Сидевший на пассажирском месте командир погрозил бойцам и водителю кулаком, и что-то крикнул, но на него никто не обратил внимания.
- Спасибо, братцы! - радостно крикнул шофер, открыв дверцу. - В долгу не останусь!
Когда взвод отошел от дороги, Кондрашов подошел к Васильеву и спросил:
- Товарищ боец, а чего вы в одиночку-то стали поднимать?
Рядовой удивленно посмотрел на лейтенанта. А потом коротко ответил.
- Так хлеб же.
И снова зашагал вперед, не обращая внимания на усилившийся дождь. Хлеб? Надо же…
В лес они вошли уже во время утренних сумерек. Мрачных, серых сумерек. Почти осенних. Впрочем, почему "почти"? Конец августа под Ленинградом уже осень. И это хорошо. Потому как низкие, стремительно несущиеся, тучи, поливающие землю дождем, прикрывают собой пехоту от авиации.
На привале рота просто попадала от усталости. Бойцы даже задремали, не обращая внимания на воду сверху и воду снизу.
А Кондрашов пошел к ротному.
- Отдых - полчаса. За это время привести себя в порядок. Не куда-нибудь, в гвардейский корпус прибываем, - сказал старший лейтенант. - Должны выглядеть соответствующе.
- Ого! - удивился Москвичев. - Так мы сейчас что, гвардейцы?
- Еще нет. Доказать надо это звание, понятно, Москвичев?
- Докажем. Без проблем, товарищ старший лейтенант. Почти все бойцы обстрелянные, из госпиталей…
- Ага… Команда выздоравливающих, - буркнул Павлов. - Тащились по полю как стадо.
- Стадо, а дошли! И нормально дошли! - ответил Москвичев. - А ты хотел строевым шагом да с песнями?
Старший лейтенант Смехов прервал их:
- Москвичев прав. Дошли. Павлов прав тоже. Мы красноармейцы, а не банда Махно. Приведите людей в порядок. Всем все понятно?
Сказать, что бойцы были рады - нельзя. Но и что злы - тоже. Опять заворчали, но чистить себя стали.
"Точь в точь ворчуны наполеоновские", - подумал Кондрашов, слушая своих подчиненных и вспоминая книгу академика Тарле, читанную еще до войны:
- А пожрать не дадут, конечно…
- Дадут… Все бы тебе дали, Уткин. Солдат должон сам себе еду добывать!
- Я сейчас добуду. Я у тебя из мешка сейчас добуду!
- Я тебе добуду!
Чистились травой и лапами елок. Помогало плохо - больше растирали грязь с шинелей, чем счищали ее. Однако, в таких делах процесс важнее результата. Это Кондрашов понял еще по училищу.
И снова - в путь. До расположения они добрались лишь к обеду. Ротный убежал докладываться о прибытии, а взвода, замученные тяжелым переходом, снова улеглись на мокрую, истоптанную сотнями сапог траву.
Лес шумел. Шумел не ветром, не листвой. Он шумел гомоном сотен, а, может быть, тысяч голосов, ревом моторов, лязганием гусениц, ржанием лошадей. Дым полевых кухонь огромным полотенцем накрывал лес. Вкусно пахло - соляркой, осиной и кашами. Кондрашов слюну сглатывал, что было мочи. Слава Богу, ожидание продлилось недолго. Старший лейтенант Смехов вернулся и первым его приказом было:
- Покормить людей!
Взвода разбрелись по указанным местам и, вскоре, с удовольствием скребли ложками по котелкам.
- Уткин, а Уткин! - сказал Пономарев, вытирая стенки котелка свежим, недавно испеченным куском хлеба. - Это чего у тебя на ложке выцарапано?
- Имя, фамилия. Адрес еще. А что? - степенно сказал рядовой, тщательно прожевывая гречневую кашу.
- А это ты зачем сделал?
- Мало ли… - Уткин откусил хлеб, пожевал, подумал, добавил, - Мало ли… Потеряю еще. А тут и адрес домашний. Поди, пришлет кто домой?
- Делать нечего полевой почте, как твою ложку домой слать! - гоготнули бойцы.
- Эх… Сейчас бы грамм сто… - вздохнул Пономарев, укладываясь на землю.
- Грамм сто, товарищ сержант, получают бойцы частей, действующих в боевых действиях, - сказал лейтенант.
- А мы? Можно подумать, мы не действуем? - лениво ответил сержант, подставляя лицо под дождь.
- Еще не действуем. Мы, похоже, в резерве…
- Почта! Почта, мужики!
- Откуда почта? - удивился Кондрашов. Своего полевого номера они еще не знали.
Загадка открылась быстро. Оказывается, Рысенков получил письма на старый номер еще до отправки эшелона и раздавать письма не стал, дожидаясь прибытия на место. Теперь почтальоны бегали и раздавали треугольники и конверты бойцам.
- Степанчиков Иван! Здесь?
- Я!
- Корнеев! В каком взводу Корнеев?
- Здесь я!
- Туи… Туи… Туипбергенов!
- Тута я, таварища пачтальона!
- Васильев!
- Я! - гаркнул над ухом Кондрашова бас лениградца.
Самому лейтенанту письма не досталось. Ну, ничего… Будут еще. Хотя маленькая обидочка все же царапнула по сердцу. Кондрашов тут же подавил ее. Ну, в самом деле, война же идет! Ну не успело письма от мамы дойти. Почта же с перебоями работает. Дойдет еще. И от Верочки дойдет. Обязательно дойдет. Только вот… Надо первому ей написать. Он же тогда так и не смог ей сказать САМОЕ ГЛАВНОЕ. Вот она и не пишет. Впрочем, а чего ждать-то? Может быть, прямо сейчас написать?
Алеша Кондрашов схватился за свою командирскую сумку, стал расстегивать ее… Но вдруг передумал. А что ей писать-то? Вот когда в бой сходим, и фрицам наваляем, и медали получим за боевую отвагу и доблесть - вот тогда и напишем. А сейчас-то чего?
Размышления Кондрашова вдруг прервал крик. Страшный, утробный, дикий крик. Лейтенант вскочил, поправляя очки, и увидел…
Тот самый ленинградец Васильев бился на земле, сжимая огромным своим кулаком бумажный листочек:
- Ааааа! Аааа! ААААААА!
Он бил кулаками по земле и выл, выл, как воют только звери. Лейтенант оцепенел, увидав, как Васильев вдруг вскочил, схватил пулемет и побежал куда-то в лес. Сообразить успел лишь сержант, подставивший подножку бойцу. А потом прыгнул ему на спину и закричал:
- Помогайте!
Красноармейцы кинулись на помощь. Через несколько минут борьбы Васильев успокоился и глухо зарыдал, ткнувшись лицом в мокрую землю.
Лейтенант подошел к бойцам, удерживавшим Васильева и попытался разжать кулак. Получилось это с трудом. Пальцы рядового были сжаты стальной судорогой. Кондрашов пробежался взглядом по первым строчкам, написанным аккуратным девичьим почерком.
Побледнел.
Пономарев крикнул ему. Крикнул, совершенно не соблюдая субординацию:
- Да что там, лейтенант?
- Васильева к медикам. Я сейчас вернусь…
Кондрашов встал и пошел к политруку роты. Пошатываясь. Пономарев недоуменно проводил его взглядом, а потом скомандовал:
- Слышали приказ?
Бойцы связали руки и ноги Васильеву своими ремнями и потащили его в санбат…
Рысенков уже спешил на крики вместе с командиром роты:
- Кондрашов? Ну что тут у вас опять? - раздраженно рявкнул комиссар роты.
На слово опять комвзвода не обратил внимания. Он просто молча протянул письмо Рысенкову. Тот его взял, начал читать… Руки его вдруг затряслись.
- Рота! Становись! - голос старшего политрука подстегнул красноармейцев. Они зашевелились, загремели амуницией и оружием, загомонили…
Мимо строя шагали, вглядываясь в лица бойцов, старший лейтенант Смехов и старший политрук Рысенков.
Пройдя мимо всей роты, они вернулись к центру.
- Рррота! Смиррна! - рявкнул Смехов. - Товарищи бойцы!
И замолчал.
- Товарищи бойцы! - повторил за ним Рысенков. А потом замолчал. Потом из кармана достал тот самый листок бумаги.
Кондрашов закрыл глаза. Он понял, что сейчас будет.
- Товарищи бойцы… - голос старшего политрука, обычно уверенный и спокойный, вдруг показался лейтенанту хриплым и больным. Не в том смысле, что Рысенков вдруг простыл, а в том, что ему больно говорить.
- Товарищи бойцы… Это письмо… Это письмо получил один из наших товарищей. Сейчас я прочитаю его вам.
Рысенков расправил листок и стал читать его…
"Дорогой папочка! Пишу я вам это письмо во время моей болезни когда думала, что умру и пишу из-за того то я жду смерть, а потому что она приходит сама неожиданно и очень тихо. В моей смерти прошу никого не винить. Сознаться по совести виновата я сама, так-как не слушалась маму. Дорогой папочка я знаю, что вам тяжело будет слышать о моей смерти да и мне-то помирать больно не хотелось но ничего не поделаешь раз судьба такая. Я знаю, что трудно вам будет понять мою болезнь так я пишу вам ниже. Сильно старалась поддержать меня мамочка и поддерживала всем чем могла и что было. Она даже для меня отрывала и от себя и от всех по-немного но так-как было очень трудно поддержать пришлось поэтому мне помереть. Папочка болела я в апреле, когда на улице было так хорошо и я плакала, что мне хотелось гулять, а я не могла встать с кровати так спасибо дорогой мамочки она меня одела и вынесла на руках во двор на солнышко погулять. Дорогой папочка вы сильно не расстраивайтесь ведь мне то умирать больно не хотелось потому-что скоро лето да и жизнь цветет впереди. Пишу я вам это письмо и сама плачу, но сильно боюсь расстраиваться так-как руки и ноги начинает сводить судорога, а ведь как не заплакать больно жить хочется…"
В строю кто-то замычал. Сам же Рысенков быстро, и как ему показалось незаметно, утер слезы с глаз, и продолжил:
"Вот какая болезнь была у меня…"
Рысенков остановился. Сглотнул тяжелый, горький ком. И продолжил:
- Подчеркнуто здесь, бойцы. Слышите? Подчеркнуто!
"Вот какая болезнь была у меня. Сильно болели у меня кости и ноги я не могла ходить и поэтому все лежала. Спать я совсем не спала, а только приходила в забытье и мне начинало что-нибудь казаться. Хотелось мне одной тишины. Я сильно старалась, что-нибудь поделать что б не приходить в забытье но нет на это никакого желания лежу и каждый день жду вас, а когда забудусь то вы начинаете мне казаться. Я уже стараюсь ничего не думать, но мысли не выходят из головы. Ну дорогой папочка очень не расстраивайтесь и к словам моей смерти прошу относится похладнокровнее. Очень я благодарна одной только мамочке и сестренкам с братишкой за всю их заботу и уход за мной, а особенно мамочки, которой я не могла высказать словами свою благодарность, спасибо большое ей, ведь они меня поддерживала чем могла.
Прости папочка ваша Таня."
Строй молчал. Только всхлипывал кто-то. И не один кто-то.
- Слышите, красноармейцы! - закричал вдруг Рысенков. - Дочка! Девочка! Прощения просит у нас! За то, что не дождалась! За то, что умерла там! От голода! От дистрофии! - он махнул рукой в сторону Ленинграда, - Умерла и не дождалась! Завтра! Завтра мы пойдем спасать ее сестренок и братишку. И сотни других детей, которые сейчас умирают в Ленинграде! Умирают и просят у нас прощения, за то, что умирают!
Потом Рысенков замолчал. Постоял, смотря перед собой в пустоту. И уже обычным, ненадрывным голосом сказал:
- Бойцы… Ребята! Кто готов спасти ленинградских детей от смерти - шаг вперед!
И рота сделала шаг вперед. Вся. А как же иначе-то?
- А теперь, - вступил Смехов. - Всем писать письма домой! В обязательном порядке! Помощники командиров взводов - проследить! Командиры взводов - ко мне! Разойдись!
Кондрашов побежал к командиру роты.
- Товарищи лейтенанты, за мной! - и старший лейтенант зашагал, не оборачиваясь.
Шли молча. Слов не было. И мыслей тоже. Даже у Москвичева.
Пройдя перелесок, они вышли на небольшую полянку. Там сидели тихо переговаривались друг с другом несколько десятков младших, старших и просто лейтенантов.
В центре сидел какой-то коренастый капитан, перебирая бумаги. Увидев Смехова и Рысенкова, он кивнул и подозвал к себе. О чем они говорили - слышно не было. Разговор был короткий и быстрый. Вот капитан спросил чего-то. Вот командир роты кивнул. Вот старший политрук протянул комбату письмо дочки Васильева. Вот капитан взял листок. Осторожно, даже ласково погладил его. Потом спрятал в планшетку. Потом встал и негромко кашлянул:
- Товарищи командиры!
Кто-то стал подниматься.
- Сидите, товарищи. Итак… Первое. Завтра наш корпус идет в бой. Прошу донести это до бойцов. В течение дня роты получат… Письмо получат. От ленинградцев. Комиссар батальона позаботится. А мы сейчас позаботимся о диспозиции, так сказать.
Комбат произвел на Кондрашова впечатление совершенно штатского человека. Командиры в училище были просты по-армейски - тверды и резки. А этот будто не командовал, а разговаривал с командирами рот и взводов.
- В усиление нам придали роту из триста двадцать седьмой стрелковой дивизии, познакомьтесь со старшим лейтенантом Смеховым. Товарищ Смехов! Как у вас бойцы? Не подведут?
- Нет, товарищ капитан, не подведут. Новобранцев только половина. Остальные под Любанью воевали весной.