- Хозяин, - ответили из-за двери. - Отворите.
- Какой там хозяин?
- Обыкновенно какой, здешний, - сказал тот же голос. - Открывайте. Смерз совсем.
- Проходи, у нас и так битком набито, - ответил дневальный и подмигнул Марьям. Он, видимо, решил, что кто-то пустился на хитрость, чтобы забраться в теплую избу.
Человек за дверями потоптался немного, и через секунду стук раздался с новой силой.
- Да говорят тебе, хозяин я…
Марьям испугалась, что он разбудит всех, и тихонько сказала:
- Отворите.
Дневальный покачал головой и отодвинул засов.
На самом пороге, закрывая собой чуть не весь пролет двери, стоял большой, широкоплечий человек. От него несло холодом.
- Ишь ты! Не пускает! - зло сказал он. - Это моя изба. Я домой пришел…
Он решительно переступил через порог, закрыл за собой дверь, огляделся и спросил осторожно:
- А вы кто такие будете? На постоянно здесь или как?
В темноте Марьям не видела его, но по тому, как человек быстро и привычно стукнул засовом, как нащупал возле двери гвоздь и повесил на него одежу, поняла, что он долго прожил в этом доме. И ей захотелось как-то успокоить его.
- Что вы! Мы здесь только переночуем, - ответила она, - а утром - дальше!… Кто куда…
Он помолчал немного, потом снова спросил:
- Из моих здесь никого не видели?
- Нет, изба была пустая…
- А там кто - на лежанке?
- Да тоже наши бойцы, - сказал дневальный. - Кому же еще?
Человек, назвавший себя хозяином, кивнул головой и присел около печи, потирая озябшие руки. Несколько минут он молча глядел на огонь, потом поднялся, пошарил за печью и вытащил оттуда кочергу. Он пошуровал в топке, подбросил дров и снова уселся рядом с Марьям. Она искоса поглядывала на него. Кто он? Откуда пришел? Одет в солдатское. Но теперь столько людей ходят в солдатском. Наверное, демобилизованный, наверное, ранен был сильно, вот его и отпустили, как Коломийцева.
Должно быть, о том же думал и дневальный.
- Колхозник? - спросил он, свертывая козью ножку.
- Колхозник.
- А звать как?
- Дикий Петр Петрович…
- Раненый, что ли?
Тот слегка пожал плечами.
- И это бывало…
Ему не сиделось на месте. Свеча уже погасла, и только пламя печи слабо освещало комнату. Он прошелся взад и вперед, поднял опрокинутую табуретку, поставил ее возле окна, там, вероятно, было ее постоянное место, взял в руки графин и ногтем очистил залепивший его воск, подошел к комоду и один за другим выдвинул ящики. При этом котелки, стоявшие на комоде, загромыхали.
- А это вы, товарищи, неладно сделали. Зачем комод портить. Он лаком крыт, поцарапается.
Марьям поспешно составила котелки на пол.
Дойдя до того угла, где спали бойцы, он остановился. Постоял, к чему-то приглядываясь, и потрогал край домотканого покрывала, которым было прикрыто сено.
- Так… Стало быть, Марийка воротилась, - тихо сказал он.
- Кто? - переспросила Марьям.
- Это рядно я дочке дал, когда замуж выходила. Она верст за сорок отсюда жила…
Он махнул рукой и опять подсел к печке.
Втроем, по очереди, они подбрасывали в печь дрова, когда пламя в ней опадало и топка наполнялась золотым жаром. Хозяин негромко говорил о своей семье, о деревне, от которой теперь после бомбежек осталось только несколько одиноких домов, о соседях. Расспрашивал дневального, из каких он мест и давно ли на фронте. Марьям он не задавал никаких вопросов, должно быть, из деликатности.
На рассвете в дверь постучали. В избу вошел молодой боец.
- Дикий, ты чего здесь застрял? - громко сказал он с порога. - Рота скоро уходит. Давай быстрей!
"Вот оно, значит, как", - подумала Марьям.
Солдат молча поднялся, накинул на себя шинель и в последний раз прошелся по своему дому, хозяйской рукой прикасаясь к вещам. Эти вещи были полны для него особого смысла и значения. Он старался найти в них ответ на все возникавшие в его сердце вопросы, пытаясь угадать по ним, как жили здесь без него его близкие, куда угнал их жестокий ветер войны.
Он не вздыхал и не жаловался, хотя потерял все. У него не было больше семьи, и сам он в своем доме был прохожим.
Бойцы по-прежнему крепко спали. Хозяин постоял немного у двери. Потом словно какая-то неожиданная мысль пришла в голову. Он поставил винтовку в угол, взял лопату и вышел из избы. Через минуту он вернулся, неся большой котел картошки. Поставил его в печь, оглянулся, снял со стены выцветшую фотографию, обтер с нее пыль и бережно положил в карман. Потом надел ушанку и накинул на плечи вещевой мешок.
- Если кто из моих придет, а вы еще тут будете, - строго сказал он, поглядев на Марьям, а потом на дневального, - передайте, что я тут был, живой, здоровый… А за картошкой присмотрите, чтобы не сгорела. Ребятам скажете - от хозяина…
Он вышел из избы, и вскоре Марьям увидела в окно, как мимо прошел отряд. В строю среди других бойцов она узнала хозяина. И вдруг решение, которое так долго и так мучительно в ней созревало, сложилось окончательно. Она глубоко и облегченно вздохнула и провела руками по волосам.
Через полчаса бойцы поднялись. Она вместе с ними поела хозяйского угощения - рассыпчатой крупной картошки, простилась, и затем шофер, как обещал, "на рысях" повез ее в штаб армии.
Он поглядывал на нее и удивлялся. Ночь не спала, а лицо свежее, глаза блестят, и на губах улыбка, которой вчера он ни разу не видел.
2
Когда Марьям вернулась в штаб армии, Шибаев уже знал, что она ищет разведчика Яковенко, того самого Яковенко, о котором нелестно писалось в политдонесениях.
Конечно, этот Яковенко не так уж плох, как о нем говорили, но все же он был виноват. А на строгость взыскания в армии жаловаться не положено. Это каждый новичок знает. Тем более что и прорабатывали-то его в товарищеской среде. Шибаев тут же, при Марьям, позвонил Кудрявцеву, и вдруг дело приняло совершенно неожиданный оборот.
- Но это же замечательно! - закричал Шибаев в трубку, и на его длинном лице появилось удивленно-восторженное выражение. - Ну, не ожидал… Признаюсь, не ожидал, что Яковенко может этакое отколоть!…
Марьям насторожилась: "Что такое отколол Федор?"
- И когда же это произошло? - продолжал допрашивать Шибаев. - Всего час назад? Так… Коробову уже доложили? Как, говорите, зовут пленного? Майор Штеммерлинг? Что показал? Молчит? Ну еще заговорит… А Яковенко вы теперь обязательно примите в партию! С нашей стороны возражений больше нет… Когда вы направите к нам Штеммерлинга? Сегодня!… Пошлите конвоиром Яковенко. Да, да, обязательно. Тут его сюрприз ожидает… Прощай, товарищ Кудрявцев!
Марьям сидела взволнованная, не зная, что ей делать, как благодарить Шибаева.
- Спасибо, - горячо сказала она. - Это замечательно получилось!
- Ну что вы, - махнул рукой Шибаев, - это просто стечение обстоятельств. Тут неприятность, понимаете ли, одна с Яковенко вышла.
И Шибаев бегло рассказал о случае с танками. Только теперь Марьям поняла, почему помрачнел Силантьев, когда она упомянула фамилию Феди. Так он, оказывается, все знал. И не сказал ни слова. Удивительный человек! И как хорошо, что с Федей все уладилось. Но как он, наверное, намучился, с его-то самолюбием! И как правильно, что она приехала сюда именно сейчас. Увидеть бы его поскорей! Когда он будет здесь? Через два часа? Как это долго!
Зеленоватые глаза Шибаева смотрели на нее со сдержанным нетерпением.
Марьям поняла его взгляд и встала.
- А скажите, товарищ Шибаев, - вдруг спросила она, уже взявшись за ручку двери, - очень трудно остаться здесь?
- То есть… как это здесь? - удивленно спросил он.
- Ну… Поступить в армию.
- Кому?
- Мне, например.
- Шутите?…
- Нет, совершенно серьезно.
- А кем же вы можете быть?
- Я окончила санитарные курсы.
Шибаев смущенно развел руками:
- Почему это вдруг пришло вам в голову?
- Мне не сейчас это пришло в голову. Я думаю об этом очень давно.
- А сейчас решили?
- Решила.
- Твердо?
- Совершенно твердо.
Шибаев поднялся и почесал узкий подбритый затылок.
- Уж не знаю, что вам и посоветовать. Вы здесь, так сказать, на положении гостьи. Член рабочей делегации. У вас свое начальство. Да и к штабу фронта вы ближе. Решайте там. А место мы вам всегда подыщем.
Едва Марьям вышла на улицу, как увидела Силантьева, вылезающего из знакомого вездехода, за рулем которого по-прежнему сидел Воробьев.
- Ну вот. Все в порядке, товарищ начальник. Машину, как видите, поправили, - улыбаясь, сказал ей Силантьев. - А я за вами. Делегация волнуется, начальник Политуправления приказал мне срочно доставить вас живой или мертвой… Ну как, виделись со своим Яковенко? - Он продолжал представлять себе его аморальным субъектом, о котором можно говорить только иронически.
Марьям рассказала о своих неудачах и тут же добавила, что сейчас все уже обстоит замечательно. Яковенко сам, один (она пристально поглядела прямо в глаза Силантьеву) взял в плен офицера и с минуты на минуту должен доставить его сюда, в штаб армии.
- Так уж и один, - с сомнением сказал Силантьев, - наверняка в разведку целая группа ходила…
- Но пленного захватил он сам, - убежденно сказала Марьям.
Силантьев вежливо помолчал, потом сказал, что у него в Политотделе есть дела, но ровно через час он будет ждать ее на этом месте. И пошел к дому.
На смену ему, спрыгнув с верхней ступеньки крыльца на землю, из дома выбежал какой-то веселый парень, кажется, политрук, удивительно моложавый, с маленькими черными усиками, которые, очевидно, по его замыслу, должны были придавать ему солидный вид.
- Пойдемте, - сказал он Марьям, - я провожу вас к разведотделу. Машина подойдет туда.
Через несколько минут они остановились около небольшой хаты, недалеко от поворота дороги, где стоял регулировщик.
- Будем ждать здесь, - сказал политрук, с интересом разглядывая Марьям.
Ему недавно исполнилось двадцать три года, и по складу своему он был романтик. Он мечтал о том, чтобы и к нему на фронт приехала девушка, которую он любит. Но такая девушка жила пока только в его воображении. В жизни он ее еще не встретил. И он немного завидовал неведомому разведчику Яковенко, которого, наверное, сильно любит вот эта статная и красивая девушка.
Штаб армии занимал много домов, поменьше, чем штаб фронта, но все-таки много. Вдали на дороге то и дело появлялись машины. Большинство из них останавливалось на другом конце деревни, и прибывшие шли оттуда пешком.
Марьям почему-то казалось, что пленного обязательно должны доставить на вездеходе, она сразу узнает Федю, который будет сидеть рядом с человеком в немецкой форме. Но уже три вездехода проскочило мимо. В одном она заметила какого-то генерала, осанистого, седого.
- Это наш командующий армией, генерал Коробов, - доверительно сказал политрук, заметив вопросительный взгляд Марьям, - строгий ужасно. Такого перцу дает, другой раз не захочешь…
Марьям кивнула головой. Если говорить по правде, она даже не слыхала, что говорит политрук.
- А вот и приехали! - вдруг воскликнул тот. - Смотрите же! Видите?
- Где, где? - спрашивала Марьям, быстро оглядываясь по сторонам. Ни одного вездехода на улице не было.
- Да вот же, в грузовике!
Марьям увидела полуторку, на которую прежде не обратила никакого внимания, и тихо охнула. Над бортом виднелась голова в немецкой эсэсовской фуражке. Немец, должно быть, сидел на дне кузова. По сторонам от него, опираясь на заднюю стенку кабины, стояли конвоиры, два автоматчика.
Один из конвоиров был уже пожилой усатый солдат, другой - высокий, поджарый, молодой, в туго подпоясанном стеганом ватнике, с автоматом, который он небрежно держал в левой руке, очевидно чувствуя себя героем. "Значит, вот он какой, Яковенко!" - ревниво подумал политрук. До сих пор он никогда особенно не задумывался над тем, как живет и что делает, собирал информацию, составляя политдонесения, которые потом подписывал Шибаев, и ему казалось, что он находится в самой гуще событий. Только сегодня утром на основании материалов, полученных от Кудрявцева, он включил в очередное политдонесение один абзац о подвиге группы разведчиков, упомянул и о Яковенко. Но сейчас ему вдруг подумалось, что подлинная жизнь проходит мимо него и что так больше нельзя. Может быть, уйти из Политотдела, попроситься на передовую?…
Машина, переваливаясь на рытвинах, пофыркивая мотором, медленно проползла мимо. Яковенко даже не взглянул в их сторону.
И вдруг Марьям, выйдя из охватившего ее оцепенения, бросилась вперед и, почти догнав машину, крикнула громко, звонко - на всю улицу:
- Феденька!… Федя!…
Яковенко вздрогнул, порывисто обернулся, по его худому скуластому лицу волной пробежали испуг, смятение, радость. Он кинулся к заднему борту, да так и замер, вцепившись в него руками. А машина катила все вперед, вперед и, наконец, фырча, повернула за угол.
- Что же это?! - закричала Марьям и в отчаянии повернулась к своему спутнику: - Куда же он? Где его теперь искать?!
- Ничего, ничего, - сказал политрук. - Пойдемте, девушка.
И, грустно понурившись, веселый политрук зашагал впереди нее.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Танки! Куда ни кинешь взгляд - всюду танки. Они стоят в балках, покрытые маскировочными сетками, они притаились в небольших рощицах, их полным-полно в деревнях. Они спрятаны за избами, сараями, амбарами, там, где их не видно, но откуда легко выйти в поле. Их мощная, надежная броня выкрашена темно-зеленой краской, уже обветрившейся от долгих походов: КВ и Т-34. Между машинами расхаживают танкисты в комбинезонах и черных шлемах, готовые хоть сейчас же двинуться в бой.
- Здравствуйте, товарищ Кравченко. - Ватутин пожимает широкую ладонь командира танкового корпуса. - Ну, докладывайте, как ваши дела.
- Товарищ командующий! Танковый корпус готов к бою!
Они стояли около низенькой белой хатки на длинной деревенской улице, покинутой жителями. Поодаль у плетня расположились на обед солдаты; прочно установив меж коленями походные котелки, они неторопливо хлебали суп, пахло капустой, салом. Из хаты, где разместился штаб батальона, с какими-то листками, должно быть, сводками Совинформбюро, выскочил и пробежал к себе в подразделение молодой политрук, одетый во все новенькое: видно, недавно из училища.
Танкист, сидевший на броне перед разобранным пулеметом, обернулся к проходившему мимо танка старшине, который нес в руках ведро, и озорно крикнул:
- Старшина, а по сто граммов сегодня будешь давать?
- Тебе дам двести, - ответил старшина, не оборачиваясь.
- Смотри! Ловлю на слове!
Ватутин невольно взглянул на танкиста:
- Парень, видать, шутник!…
Кравченко засмеялся:
- Да не без того… Это знаете кто? Сын нашего Рыкачева…
- Сын? - удивился Ватутин. - Кто же он?
- Командир танка.
- И хорошо воюет?
- В бою еще не был, но парень как будто неплохой…
Ватутин шагнул вперед.
- Ну, где вы тут расположились?…
- А вот здесь, в хате, товарищ командующий, - сказал Кравченко. - Прошу. - И он широко отворил низенькую скрипучую дверь.
В хате никого, кроме ординарца, не было. Ватутин сел на лавку у окна и огляделся. На него сразу пахнуло чем-то далеким, отодвинутым в самую глубь памяти. Детством… Да, и у них в избе был такой же плотно убитый земляной пол, так же степенно тянулись вдоль стен лавки. У входной двери, в углу, так же стояли тяжелые трехведерные чугуны. Дома, помнится, их было три, а здесь всего один. Нет, и здесь было столько же. Вон на скамье отпечатались еще два круга. Должно быть, два чугуна хозяева увезли, а третий бросили.
Он встал, подошел к чугуну и заглянул в него. Ну да, понятное дело: чугунок с трещиной.
Ватутин прошелся по хате из угла в угол. Потрогал приземистую, выбеленную известкой теплую печь, каким-то особенным мягким, задумчивым взглядом поглядел на вырезные зубцы бумажной шторки, на пожелтевшие полосы кружевных каемок, приклеенных вдоль полок. Вот такими же бумажными кружевами мать любила украшать всякую полочку. Она была мастерица вырезать из бумаги мудреные узоры.
Он несколько минут, прищурив глаза, глядел в одну точку, словно всматриваясь в прошлое.
Потом тряхнул головой и быстро подошел к столу. Не к тому, исцарапанному ножом, тяжелому, старому столу, за которым столько раз собиралась крестьянская семья, изгнанная войной из родимых мест, а к легкому переносному, походному столику, на котором лежали оперативные документы…
- Дайте-ка чаю, да покрепче и погорячее, - сказал он, - и поговорим о делах.
За стаканом крепкого чая Ватутин немного отдохнул. Надвигался вечер - один из последних вечеров перед сражением. И странное дело, чем ближе была решающая минута, тем спокойнее становилось у него на душе. Так успокаивается борец, который, ощутив свою силу в полной мере, испытав и проверив ее, знает, что противнику несдобровать. Эта спокойная уверенность в победе, передававшаяся сверху к нему, от него - комдивам, командирам полков, проникала все глубже и глубже в сознание каждого бойца, овладевая всем фронтом, и, усиленная в миллионы раз, возвращалась обратно.
- Итак, товарищ Кравченко, - сказал Ватутин, отодвигая стакан, - вам надо выйти в район Калача не позднее чем к исходу двадцать третьего ноября…
2
Марьям стояла в ряду делегатов и слушала, что говорит Ватутин и как отвечают ему директор и другие заводские.
Супрун, Коломийцев… Слушала и почти ничего не слыхала. Стук собственного сердца мешал ей слушать.
Только сегодня утром получила она ответ на свою просьбу, направленную ею прямо к Ватутину.
Сбоку, в правом углу ее письма, стояли два слова, написанные острым красным карандашом отчетливо и тонко: "Просьбу удовлетворить".
Значит, все решено. Завтра утром делегация уедет обратно на Урал, а она останется здесь для новой жизни, которую она сама выбрала. А может, и не для жизни… Стоп! Об этом не надо думать. Надо просто делать свое дело как можно лучше.
Сквозь мягкий туман непрошеных слез (как хорошо, что дует такой холодный, резкий ветер, от которого у многих слезятся глаза!) Марьям исподволь оглядела своих товарищей. "Милые мои, дорогие мои, прощайте! Увидимся ли когда-нибудь?…"
Самое трудное - написать обо всем маме. Как она испугается, как будет плакать! Но что же делать, если ты твердо знаешь, что твое место здесь, а не там.
И Марьям почти увидела перед собой первые строчки этого страшного письма, написанные ее собственной рукой, крупным и не совсем ровным почерком.
"Мамочка, дорогая, прости меня, я не могла иначе! Чуть только я попала сюда, на фронт, сразу же поняла, что тут мне и надо остаться. Я должна быть здесь и делать то дело, которое сейчас нужнее всего…"
- Мы принимаем ваши машины и клянемся драться на них до последней капли крови и победить врага!…
Отчетливый и ясный голос Кравченко как будто разбудил ее и помешал дописать в мыслях начатое письмо.
- По машинам! - скомандовал тот же голос.