Да, в паспорте Гаврилы Ивановича, как говорится, черным по белому написано; рождения 1814 года. Выходит, родился он в то время, когда русские солдаты только еще возвращались домой после разгрома войск Наполеона - после первой Отечественной войны. До Гаврилы Ивановича его род не имел даже определенной фамилии: каждый продолжатель рода "звался" и "писался" по имени отца - сын Иванов, сын Петров… Дед навечно закрепил фамилию - Гавриловы.
- Как поживаете, Гаврила Иваныч?
- Да вот с воскресенья прихворнул немного, - отвечает дед. - А так живу себе, хлеб жую. Слава богу, есть еще чем жевать: только два зуба потерял.
Заговорили о гнезде аиста. Лицо деда сразу просветлело, он начал улыбаться, смягчая морщинки, и в глазах его заиграла живая сила, - ему приятны были воспоминания о старине.
- Э-э, родной! Это гнездо, - сообщил он, - аист сделал, должно быть, годов полсотни назад. Да, не менее. А дело так было. Сын мой Иван, не один, а с подмогой, понятно, затащил на вершину ветлы борону. Ну, прилетел аист, поглядел - и давай строиться. На бороне-то гнездо крепко держится, а аист - умная птица, любит крепко, домовито жить. С тех пор и живет тут пара.
- Каждый год прилетают?
- А как же? - продолжал дед. - Каждый год. И как раз в мой день - в благовещенье. Прилетит сначала сам, посмотрит, а потом и хозяйку ведет. Живут они тут, плодятся - и им хорошо, и нам любо-мило. Видишь ли, где аист живет - там, сказывают в народе, и счастье живет. Аиста у нас всегда ждут не дождутся. Прилетит это он на благовещенье - и вроде бы благо вещает всей деревне.
Гаврила Иванович сложил на костылек руки, опустил голову, касаясь рук ржаво-седой, обветшалой бородкой. С минуту он задумчиво молчал, а затем, вздохнув, со скорбью поведал:
- А вот в прошлом году не жил здесь аист. Прилетел было, а тут война: немцы с партизанами бьются. Грохот такой везде, снаряды летают… Поглядел наш аист - и айда отсюда! Вот она какая, эта война: до птицы достигла! Даже им эти гитлеровцы-супостаты не давали тут покоя, не то что людям. О людях - что и говорить! Много войн помню. Не было такой, как эта. Никогда не слыхал, чтоб вражеские войска мирных, безоружных так обижали. А фашисты, так эти разным наказаньям предавали: и били-то, и убивали, и - вот крест на мне - огнем палили, ироды! Вот как! Не жизнь была тут при фашистах, а кромешный ад!
Успокоясь, дед вспомнил, о чем начал речь.
- Да, об аисте-то… - сказал он. - Улетел это аист - и вроде бы счастье унес у всей деревни: тоскливо стало по домам, все только и смотрят на его гнездо…
- А нынче прилетит? Как думаете?
- Прилетит! - уверенно ответил дед. - Теперь прошла война наши места. Прилетит и будет, как раньше, благо вещать всей деревне.
…Гаврила Иванович оказался прав: аист прилетел, и в этот день в деревне особенно сильно ощутили, что наступила пора нового счастья.
IV. Родное небо
Мы любим свою родную землю. Нам радостно окидывать хозяйским глазом свои бескрайние степи, цепи холмов, отороченные мелколесьем, белые вершины гор, дремотные темные леса. Границы нашей земли для нас священны.
Мы любим и свое родное небо. Нам приятно видеть, как просторно оно, как в его голубом раздолье медленно плавают белые с позолотой облака, как трепещут в нем крупные звезды. Наше небо тоже имеет строгие границы.
Сейчас идет быстрое освобождение нашей земли от разбойничьих полчищ. Нас радостно волнуют победные известия. Мы ежедневно отмечаем на картах пункты, которых достигли наши войска.
Также успешно идет изгнание воздушных разбойников с нашего неба. Ежедневно мы читаем в сводках: "В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито столько-то самолетов противника". И победы в небе радуют нас так же, как и победы на земле.
* * *
У крайнего дома только что освобожденной деревушки отдыхали, греясь на солнце, усталые пехотинцы. Около них сидели женщины и ребятишки с пестрыми узлами. Разговор шел тихий, неторопливый - о весне, о прилетевших скворцах. И вдруг все обернулись, насторожились. До них донесся звонкий голос:
- Над вторым - группа фашистских самолетов!
В полусотне шагов от дома, на обсыхающем пригорке, стояла зенитная батарея. Первую команду подал молоденький разведчик с биноклем. Зенитчики бросились к орудиям. И сразу раздался властный голос командира батареи:
- Поймать цель!
Несколько секунд дальномерщик возился у своего сложного аппарата, а затем, не отрываясь от него, сообщил:
- Дальность - семь! Высота - четыре!
Все бойцы, что отдыхали у дома, женщины и ребятишки вскочили с теплой завалинки и, защищаясь руками от солнца, начали смотреть в ту сторону, куда повернулись стволы орудий. Ребятишкам не терпелось:
- Где? Где?
- Вона! - крикнул один боец. - Да вон, вон! Гляди сюда вот!
Вскоре и остальные увидели самолеты.
- А-а, вон где!
Высоко в голубом весеннем небе - в стороне от деревни - тянулся большой косяк тяжело нагруженных "юнкерсов".
На батарее раздались голоса:
- Цель поймана!
- Цель поймана!
У дома сразу радостно зашумели:
- Ага, поймали!
Батарея открыла дружный беглый огонь. Вблизи вражеских самолетов начали вспыхивать белые облачка разрывов, похожие на пышные цветы. За ними с напряженным вниманием следили все, кто толпился у дома. И вдруг в один голос воскликнули:
- Есть! Есть!
У ведущего вражеского самолета рвануло огонь - и самолет стремительно пошел к земле, волоча за собой огромный черный шлейф дыма. У дома поднялась веселая разноголосица и раздались аплодисменты. Самолет упал, а наблюдатели у дома, захваченные единым чувством, всё хлопали и хлопали в ладоши…
Как радовались они удаче зенитчиков! Да, наш народ любит свое небо такой же сильной любовью, как и свою землю.
Апрель 1944 г.
В бою за Пушкинские Горы
В полдень наши гвардейцы внезапно нанесли по врагу стремительный удар. Вражеская оборона, созданная по гряде высот, враз была взломана на большом участке. Наши подразделения к вечеру значительно расширили плацдарм на берегу реки.
В начавшихся наступательных боях наши гвардейцы, как всегда, показывают высокое воинское мастерство и подлинный героизм.
Умело и бесстрашно вела бой, например, стрелковая рота гвардии старшего лейтенанта А. Алексеева.
Сразу после артподготовки враг, стараясь сорвать нашу атаку, открыл сильный ответный огонь из минометов и орудий. Но это не сломило боевого духа и наступательного порыва бойцов роты. Выбрав момент, когда фашисты ослабили массированный огонь по нашим исходным рубежам, рота Алексеева дружно, как один человек, поднялась и ринулась на врага. Впереди всех, презирая опасность, бежали гвардии рядовые стрелок Гордиенко, следом пулеметчик коммунист Кашин, стрелок Смирнов. Их пример бесстрашия воодушевлял всю роту. Никто из бойцов ни разу даже не залег до вражеских траншей, хотя пришлось преодолевать открытое место. Вся рота на ходу вела сильный ружейно-пулеметный огонь, не давая немцам высунуться из укрытий. Над полем, не стихая, гремело боевое русское "ура".
Святая жажда мести неудержимо влекла вперед наших воинов. Наступательный их порыв был высок, и ничто не могло его остановить.
Натиск гвардейцев, их отвага не имели предела. Ворвавшись в траншеи, рота Алексеева начала беспощадно уничтожать ошалевших гитлеровцев.
Удар роты Алексеева был нанесен умело и точно. Рота ворвалась в немецкую оборону лощиной, между двух высот, точно в ворота. Прямо против этих "ворот" - в глубине вражеской обороны - была еще одна очень важная высота. Гвардии старший лейтенант Алексеев приказал взводу Руденко ударить по ней слева, а взводу Береснева - справа. Приказ ротного был выполнен быстро. Стремительные фланговые удары сделали свое дело: высота была взята. Со взятием ее у врагов была нарушена вся система огня на большом участке.
Развивая успех, рота Алексеева пошла дальше на запад.
Так, шаг за шагом, нанося врагу все новые ощутительные удары, наши гвардейцы упорно продвигаются вперед. Ломая сопротивление фашистов, они освобождают пядь за пядью родную советскую землю.
8 апреля 1944 г.
Половодье
На солнечном склоне взгорья обжилась и начинала властвовать весна. Весь подлесок был обряжен в почки. На прогалинах густо пробивались зеленя. Еще немного - и они доползут, заиграют дымкой, начнут захлестывать все взгорье. От земли, леса и свежих зеленей исходили приятные, поднимающие кровь запахи. Всюду здесь чувствовалось пробуждение жизни.
У подножия взгорья играла река. Она вышла из берегов, широко раскинув свои сверкающие воды, затопив луга и перелески. Слабый ветерок бесшумно гнал по водному раздолью веселую рябь. С берега реки доносился звон топоров и разноголосица - саперы спешно чинили там лодки и сколачивали плоты.
На взгорье в ожидании переправы отдыхала группа солдат. Некоторые из них дремали, пригревшись на солнце, другие лежали на разостланных шинелях и счастливо смотрели на играющие воды реки, на проплывающие в небе стремительные облака. Лица у всех солдат были загорелые, огрубевшие от ветра.
Кавалер ордена Славы Матвей Воронов, сняв ботинки, растирал натруженные ноги и рассказывал о том, как он во вчерашнем бою за подступы к этой реке убил гранатой трех фашистов, а четвертого задушил.
- Здоров гитлеровец был! Ой, здоров! - потряхивал он головой. - И сейчас не пойму, как я совладал с ним. Заел у меня автомат, а он - на меня. Ну, скажи, закипело все во мне от злости! Сшиб я его, вцепился в горло - и ничего не помню больше. Закричали мне наши, очнулся я и вижу: лежу на фашисте, сдавил ему горло, а он уже синий весь.
Помолчав, он вдруг воскликнул радостно:
- Эй, ребята, гляди-ка!
- Что такое? - повскакали бойцы.
- Бабочка! Гляди-ка, а?
Бойцы со всех сторон приблизились к Воронову. Около него, запутавшись в сухих прошлогодних былинках, трепетала цветистая, нарядная бабочка.
- Какая ведь красота, а? - восхищенно сказал Воронов. - И сотворит же природа такое чудо! Цвета-то, цвета на ней какие!
- Да, хороша!
Воронов осторожно взялся за крылышки бабочки, но товарищи сразу накинулись на него.
- Не тронь, Матвей, погубишь!
- Эй, малый! Ну, не тронь же!
- Что ж я, - обиделся Воронов, - губитель, что ли, какой? Зачем это я погублю ее? Я легонько. Ну, смотрите вот…
Он положил бабочку на свою широкую и жесткую ладонь. Должно быть обессилев от борьбы в траве, бабочка сидела спокойно, раскинув разноцветные крылышки.
- Какая ведь красота, а? - повторил Воронов.
- Отпусти! - предложил один из бойцов.
- Сейчас отпущу. - Воронов повернулся к вершине взгорья. - Ну, лети, милая, лети в тыл! Живи-поживай, красоточка.
Он подбросил бабочку, и она затрепетала в легком воздухе.
Когда бабочка скрылась за кустами, Воронов задумчиво и певуче сказал:
- Да-а, весна, ребятушки!
Друзья отозвались:
- Весна!…
- Слушай, друзья! - опять заговорил Воронов. - Смотрю я на это половодье, и так мне радостно - сказать не могу! Вон как разлились воды-то, а? Удержи их теперь! Вот обмоют они землю, напитают силой, а потом поглядим, что тут будет: вся жизнь оживет тут, в рост пойдет, зацветет, как в сказке!
В это время на реке левее взгорья показались лодки с бойцами. Воронов посмотрел на них, защищаясь рукой от солнца, и сказал опять восторженно и певуче:
- А наши-то силы, а? Тоже идут, как эти вот воды! Идут, очищают. - Он весело прищурился. - Половодье! Истинное половодье!
2 мая 1944 г.
Солдатская тоска
Звонкая рожь радостно ласкалась у его груди. Ефрейтор Корней Завьялов бросил с ладони несколько зерен в рот, пожевал их и безотчетно быстро расстегнул пропахший потом воротник гимнастерки. Шагнув на полосу, он тут же остановился: у него перехватило дыхание от зноя и шума, что наполняли рожь. "Вот уродила! - восхищенно подумал Корней Завьялов. - А отвык я от духоты хлебной: вроде голову кружит, а?" С необъяснимым чувством он смотрел на полосу ржи. Впереди, над бугром, на фоне почти бесцветного неба, она плескалась на ветру, как прибой.
…В начале лета над всей Смоленщиной прошумели дожди. Земля с невиданной быстротой и щедростью выметывала хлеба и травы. В положенное время они буйно отцвели. Теперь над миром день-деньской плавало солнце. Хлеба и травы наполнились душистыми запахами созревающих семян и плодов…
Вчера вечером командир роты лейтенант Лисняков зашел в блиндаж, где ютилось одно из стрелковых отделений. Присев за столик, Лисняков обратился к бойцам:
- Есть важное дело, товарищи бойцы. Сами знаете: все население ушло отсюда… А кое у кого остались здесь полоски ржи. Их пора убирать. Мы решили с этой целью послать в Кручиниху несколько бойцов. От вашего отделения - одного. Мы скоро пойдем дальше, а сюда придут хозяева, увидят убранный хлеб и благодарить нас будут. Так вот, кто желает поработать на уборке?
С нар проворно соскочил пожилой человек среднего роста, белокурый, с выгоревшими и беспокойными ресницами. На его погонах резко выделялись ефрейторские нашивки.
- Я имею желание…
- Ефрейтор Завьялов?
- Так точно!
- А косить-то умеешь?
- Что вы, товарищ лейтенант! - вспыхнул Корней Завьялов. - В самую страду и родился-то под копной…
Утром Корней Завьялов был у Кручинихи. С ним пришли десять рядовых солдат с винтовками и косами.
По крестьянской привычке отпробовав свежее зерно, вдохнув его зрелый запах, Корней Завьялов, казалось, мгновенно стал другим человеком. У него моментально исчезла та строгость, что приобрел он на войне, и даже морщинки у переносья, где копилась она, растаяли на светлом от счастья лице. Выгоревшие ресницы его трепетали беспрестанно, точно от ветров. Расставив бойцов у полосы, он закричал не хрипловатым голосом воина, а горячим степным тенорком крестьянина:
- Вот это, братцы, рожь: мышь не пролезет! А шуму в ней! Ну, пошли, братцы! - И его коса белой молнией заиграла в зарослях ржи.
Шибко двигая плечами, шагая широко и сгибаясь, точно стараясь поймать белую молнию во ржи, Корней Завьялов быстро вышел на гребень бугра. Здесь он вдруг скинул гимнастерку и обернулся к бойцам:
- А ну, шагай, братцы! Разгони кровь! За мной! - И быстро скрылся за гребнем бугра.
Два года Корней Завьялов провел на войне. Сначала он был стрелком, потом стал ручным пулеметчиком. Он честно нес службу. Он побывал во многих боях и был трижды ранен. Работящий, прилежный, он ловко и самоотверженно занимался тяжелым, кровавым трудом войны. Корней Завьялов отлично понимал, что, раз началась война, этот труд не только неизбежен, но и крайне нужен: только в нем спасение Родины. Но, выйдя косить рожь, он невольно всем сердцем ощутил пленительную радость мирного труда.
Корней Завьялов работал с наслаждением. Ему приятно было шагать по теплой пахоте и слушать сухой треск ржи. Ему любо было остановиться среди полосы, встряхнуть у груди мокрую от пота рубаху, поиграть оселком на сверкающей косе. Почти с ребячьим азартом и удалью махал он косой, распугивая из ржи молодых жаворонков. Он работал с хорошей крестьянской жадностью, но никак не мог насладиться издавна знакомой радостью страдной работы: так он истосковался по ней…
- Братцы! - покрикивал он бойцам, останавливаясь на бугре. - Вот она, работка, а? Любо-мило!
Так Корней Завьялов работал до обеда. Но когда бойцы собрались у родника передохнуть, он внезапно замолк и помрачнел. У переносья его опять появились строгие морщинки, выгоревшие ресницы перестали весело трепетать, а глаза налились недоброй темнотой. Хлебая суд из котелка, слушая, как приятно ноет тело от любимой работы, он вдруг подумал: "А все фашисты, все они… Они оторвали меня от этой работушки, они лишили меня этой радости!" Только теперь Корней Завьялов взглянул на деревню. Она была разрушена и сожжена дотла: среди лопухов сиротливо стояли две избенки, одиноко торчали печные трубы. "И их оторвали от родной земли, - подумал Завьялов. - Сколько людей из-за них бросили свое дело!"
Корней Завьялов всегда относился к фашистам с большой ненавистью. Но теперь, поработав в поле, отведав радость страды, с которой привык всегда связывать свои лучшие думы и чаяния, он с новой, особенной остротой понял, какое зло они принесли народу и стране.
После обеда он убирал рожь усердно и любовно, как привык это делать всегда, но молча. Он не отзывался на оклики бойцов, угрюмо срезая звонкую рожь.
Вернулся он на передний край злой и угрюмый. К удивлению товарищей, он отказался даже от ужина и сразу, расстелив на нарах плащ-палатку, начал чистить свой ручной пулемет.
Западный фронт, август 1944 г.
Сквозь леса и болота
I
Путь от рубежа Резекне - Карсава на запад, к побережью Балтики, преграждает Лубанская лесисто-болотистая низменность. Это глухой, малоизведанный край.
Почти в центре низменности - большое озеро Лубана: из конца в конец его едва хватает взгляда. Оно спокойно и безмолвно. Оно блестит под солнцем, точно покрытое свежей полудой. В озере вольготно играют белые летние облака. А у берегов меж больших камней-валунов, обросших бледной водяной травой, стремглав носятся огромные щуки.
Вокруг озера Лубана - сверкающие зеркальца мелких озер: Ерзава, Аклайс, Гулбья, Вея, Эйни, Лаздога, Мезиши, Калны, Эзергайли… Не перечтешь! Сквозь лесные, затхлые чащобы нельзя подступить к их берегам, заросшим кугой и осокой, обшитым кружевами из кувшинок и куриной слепоты; что делается на них - неизвестно. Слышно только, что там господствуют птичьи царства.
Вокруг озера Лубана - топкие, непроходимые болота и трясины: Сауку-Пурвс, Олгас-Пурвс, Вилку-Пурвс, Лыэлайс-Пурвс, Плакшица-Пурвс… Не перечтешь! Они недоступны не только для людей, но и для зверей. Сплошной кочкарник, дремлющий камыш, и над ним - зеленые гребешки ивняка да чахлые, бледные березки. Здесь душно от запахов гнили и тлена. Кто бывал здесь? Видно, только звезды и падают в эти великие хляби.
Вокруг озера Лубана - никем не изведанные урочища: Юмправусала, Алипкалис, Крутэжа, Гомеле, Клайотнис, Вилкутэцис, Вирунэ… Лес растет здесь высок и могуч. Деревья поднимаются в небо, ломают, давят и душат друг друга, и те, что замертво падают наземь, подминают под себя молодняк. Идет, не стихая, великая лесная борьба за солнце. Даже днем в урочищах так темно, что впору зажигать огонь. На влажной земле, в постоянной сумеречи, растут только черничник, лишайники и мхи. Ничто больше не может селиться в лесной глухомани.
С четырех сторон, с дальних возвышенностей, в озеро Лубана стекают речки: Лысина, Циска, Малмута, Сулка, Малта, Сура, Резекне, Ича, Струдзене, Аснупитэ… Их тоже не легко перечесть! Они текут медленно, с трудом пробираясь сквозь непролазные урочища, путаясь в душных болотах и трясинах. А из озера выходит Айвиэкстэ; она так извилиста, у нее столько притоков и проток, что на карте она как застарелое ветвистое дерево.