- Нарочно не пишу. На войне с письмами всякое случается. Как и с людьми. Не хочется быть жвачкой на чужих нечищенных зубах. Ирину Озолину знаешь?
Я перебрал в памяти всех девушек и женщин медсанбата - а я их знал, вместе ехали на фронт, - но никакой Ирины Озолиной припомнить не мог.
- Нет, не знаю.
- Не имеет значения, она поступила недавно.
- А может, почтой пошлешь?
- Не стоит. У них там с хирургом сложные отношения.
Я взял письмо.
И разразился скандальчик.
Записки я сам передать не смог, пути в медсанбат не лежало. Послал ординарца - кубанский казачок, смелый и оборотистый, он был надежен во всем. Когда он вернулся, я поинтересовался - какая она, эта Ирина? Однако единственное, что я мог установить, так это то, что "совсем молодая". В остальном описании она ничем не отличалась ото всех других - зеленая гимнастерка, зеленая юбка, брезентовые сапожки… Ординарец явно не был экспертом по части женской красоты.
- Ей лично передал?
- Ей. Она живет на постое с подругой. Я ее вызвал…
Таким образом, совесть моя перед Косовратовым была чиста, как слеза. Но из этого еще ничего не вытекало, Ирина, дорожа письмом, не захотела оставить его дома, положила в карман гимнастерки. И выронила в операционной. Уборщица нашла и передала хирургу, и тот разбушевался, грозил увольнением. Допытавшись, что принес его мой ординарец, хирург нажаловался к случаю штабникам и даже командиру дивизии, когда тот приезжал проведывать раненых. Среди офицеров поползли слухи, что Косовратов завел шашни и соблазнил сестру, а я был сводником. И посему нам будет - иные утверждали, что уже был, - устроен "громовой разнос" и что дело этим еще не кончится. Знакомый майор из оперативного отделения штаба, когда меня туда вызвали по текущим делам, проскрипел:
- Нашли чем заниматься, когда Сталинград в опасности.
- А без письма Сталинград в безопасности был бы?
- Воевать надо лучше, а не за юбками бегать.
- Разве Косовратов в тылу сидит?
- Ничего, комиссар вложит вам ума.
- Косовратов беспартийный. А я еще не член партии.
- Да? Поздравляю! Тогда займется сам комдив, а у него рука потяжелее.
Теперь уже я, прожеванный сплетней, фыркал и выпускал колючки, не без опасения ожидая встречи с командиром дивизии. Знал я его как человека острого, но умного и уравновешенного, и звали его все ласково "дедушкой". Да мало ли что? Положение наше, несмотря на частный августовский успех, было не из веселых, напоминало байку об охотнике, который залез к медведю в берлогу. "Эй, я медведя поймал!" - "Так тащи его сюда!" - "Да он не идет!" - "Ну сам сюда иди". - "А он не пускает!…" В таких условиях может случиться, что всяко лыко в строку. Однако же комиссар дивизии, с которым я встретился мельком, ничего не сказал, а командир дивизии не вызывал.
Увидел я его недели две спустя в хуторе Солонцовском, куда меня пригласили на вручение орденов и медалей отличившимся бойцам, среди которых находились и наши из батальона. Церемония проходила в бедненьком, тусклом зальчике вполне торжественно, даже, пожалуй, несколько выспренно и скованно, поскольку это были едва ли не первые награды в дивизии - сорок второй много и жестоко требовал, но наградами не баловал. После вручения командир дивизии предложил мне сесть с ним в машину:
- Пристраивайся, сапер, в Кулундаевский подвезу…
Я поежился от недобрых предчувствий - в Кулундаевском стоял медсанбат. Исподтишка разглядывал комдива; летом, когда полоса обороны дивизии была растянута на пятьдесят километров, - не оборона, а кисея, пальцем проткнуть! - ему в отчаянном положении приходилось сутками мотаться по раскаленным пескам левобережья, ночи не смыкать глаз в штабе, и ото всех мытарств он был худ, выглядел старше своих лет. Даже глаза его казались выгоревшими, излишне светлыми, как степное небо. Теперь он поправился, посвежел, был схож с бегуном на дальние дистанции, загустевшей голубизны глаза смотрели испытующе, но с веселинкой.
- Вот уж не собирался в Кулундаевский, - сказал я, упреждая события.
- Знаю. Ординарца туда посылаешь.
- Посылал, товарищ генерал.
- Свою инициативу проявил? Или Косовратов попросил?
- Он просил, чтобы я сам к случаю завернул.
- А ты - ординарца?
- Самому обстоятельства не позволили.
- У меня попросился бы.
- Вы бы не пустили.
- Для такого дела не пустил бы.
- Вот видите!
- Ничего не вижу. Предлог бы подыскал. Обещание, данное товарищу на фронте, надо выполнять. Или не давать его. Под смертью ходим.
- Мне сказали, что вы и без того собираетесь учинить разнос.
- Кто сказал?
- Так, говорили…
- Ябедничать не хочешь? Правильно. А разнос за что?
- Как за что? За это самое…
- А если Косовратов девушку любит? Он человек серьезный, насколько я понимаю.
- В штабе указуют: война, положение тяжелое.
- Верно указуют: тяжелое. Фашисты к Волге вышли. И все-таки жизни это не отменяет. Вот если бы вы службу несли нерадиво, мы бы с комиссаром показали вам, где раки зимуют! Да и за шашни направо-налево чесать против шерсти будем. Но что серьезно - то серьезно. Где Косовратов познакомился с медсестрой? Когда успел?
- Не знаю.
- В медсанбат тайком не бегал?
- Думаю, что нет.
- Тогда у меня все.
- Зачем же меня в Кулундаевский везете?
- Поговорить по дороге хотел, мне туда надо - раз; командир химроты у тебя там приятель - два. Приятель?
- Да.
- Вот и передохни у него вечерок. Батальон заслужил поощрение за переправу и минирование, да всех не отпустишь. Значит, получатель от имени…
Прибавил после паузы:
- Был я у Косовратова, сидел на НП недавно. НП - жиденький, от дождика. Поосновательнее построить не могли? Добротой моей пользуетесь? А комбат ничего, с размышлениями. Скородумов не люблю: котят родят быстро, а они слепые. Леску ему бы подбросить для блиндажей и пулеметных гнезд, а? На осень потянуло, солдат и командиров укрывать надо.
- У Косовратова еще ничего, порядок. Оседло устроились, только поселкового Совета не хватает - озеленение организовать на общественных началах.
- И молодец. Забота о победе начинается с заботы о солдате. А лес ему нужен.
- Транспорта нет.
- Подумаем…
Я вздохнул с облегчением. История с письмом, мелкая при обычных обстоятельствах, все же отравляла настроение, наводила на грустные размышления. Трагедия Отелло тоже из сплетни выросла! Не перевелись и у нас люди, которые сало ели, а других за постное масло в семи смертных грехах обвиняли. Лезет такой в чужое белье копаться - руки от удовольствия дрожат, а самого тряхни - дерьмо посыплется. На войну шли с убеждением, что общая беда очистит от мелкой скверны, - очистила, да не всех. Видно, клопа и в огонь брось - все клопом запахнет… Эту мысль в общих чертах, без перебора в формулировках, я и высказал командиру дивизии. Он не согласился:
- Кого имеешь в виду? Хирурга? А ты примерься с его места, - может, того хуже раскипишься. Вам волю дай - всех сестер сведете. Умны, начитанны, напористы и женщин атакуете куда успешнее, чем итальянцев! А у него, у хирурга, раненые, он за каждую жизнь перед своей совестью ответ держит… Ну, еще кое-кто чернозем на колесо накручивал. Так и тут ум приложить надо. Есть люди, у которых всю жизнь с женщинами не ладилось, - легко это? Ласки всем хочется, даже собаке. Такие не понимают или завидуют. У других дочери в тылу, за них боятся - вдруг и там вертопрахи крутятся? Одергивать их, чтоб неповадно было! Иные и жен и детей потеряли, у них и жизнь в том состоит, чтобы фашисту отомстить, все прочее помехой кажется… Вот оно сложно как выходит все. И вообще для удаления бородавки на носу голову снимать не обязательно…
Тем все и кончилось. Много было дыма, да при малом огне. Но все-таки было… Впрочем, сорок второй можно судить лишь сорок вторым - горели не только города, но и нервы.
Леса Косовратову мы подвезли, но по присловью - не до жиру, быть бы живу. Голь на выдумки хитра, недостаток транспорта компенсировали изобретательством: к чему, рассуждали мы, забирать в блиндажах и пулеметных гнездах стены деревом, если земля плотная и так выдержит? Хватит двух венцов сверху и накатника. В этом духе проинструктировали командиров рот, для дополнительного вразумления вручили самодельные чертежики на каких-то трофейных итальянских бланках. Когда ротные ушли, Слепнев, похудевший и взвинченный, дал волю раздражению:
- На воде экономим, на чурбаках экономим, патроны приказано расходовать с оглядкой. Один патрон - один итальянец. А если промах?
- Не зарывайся, Слепнев, - посоветовал Косовратов.
- Да при чем тут - зарываться, не зарываться? На вещи надо смотреть трезво. Фашисты на две тысячи километров от Берлина - у них машин хватает. Если в оборону садятся, такие казематы строят, что бомба не берет. Итальянцы и те из автоматов за так просто пукают, для страха. Куда же у нас идут дела?
- Ладно, из слов стенки не выложишь, патроны не набьешь. Придет пора - все разъяснится.
- Из разъяснений тоже патронов не сделаешь и блиндажа не построишь!…
- Что это он брюзжать стал? - спросил я, когда мы остались одни с Косовратовым.
Он вздохнул:
- У всех нервы на взводе. Немцы агитацию ведут, утверждают, что Сталинград с часу на час будет взят. Потом, марши и фокстроты бравурные шпарят. Радиоустановка у них тут, никак наша артиллерия накрыть не может.
- Верят?
- Как сказать? Наши-то сводки тоже кисленькие. По совокупности и набегает. Да, по правде сказать, в Сталинграде и наша судьба решается: если немцы его возьмут и еще ударят на Воронеж, можно петь "Со святыми упокой". Ни одной дороги к нам не останется, значит, ни патрона, ни снаряжения… ничего. А ведь и так уже Кавказ с нефтью и Кубань с хлебом отрезаны. Слепневу же и того хуже, у него жена и дочка маленькая под Новороссийском остались.
- Как будто у тебя тишь да гладь!
- Я комбат, - невесело улыбнулся Косовратов, - моя нервозность в такой обстановке - зараза для батальона. Хочешь, чтобы верили и тебе и комиссару, - с утра заправляй по форме и ремень и психику. Даже если на душе скребут черные кошки.
- Был я недавно у Заварзина, у гусара. Знаешь? Вот с кого все как с гуся вода - треплется, пижонит. Про тебя сказал, что ты в стратегии ничего не понимаешь - медсестру надо не из своего госпиталя сманивать, а из итальянского, в крайнем случае при наступлении захватить. Русских девок, говорит, я уже знаю, тут ничего нового, а с итальянских художники мадонн писали! Силен!
- Счастливая натура. Даже завидно, честное слово! Мы вот в обстановке копаемся, в психологии, а он просто живет. Результаты же будут одинаковы.
Поскольку разговор перешел на такие темы, я рассказал Косовратову о встрече с командиром дивизии, спросил, откуда он знает Ирину. Он помялся:
- Сейчас не ко времени, как-нибудь в другой раз. Настроение не то…
На войне другого раза может и не быть. Но об этом не напоминают…
Снова встретились мы уже зимой, незадолго до наступления. Трудности лета остались позади, в нашем тылу появились свежие войска, и настроение пошло круто вверх. Мне приказали сделать дорогу для танков под кручей из Матвеевского к Рыбному. Замысел был хорош: чего другого, а танкового удара отсюда итальянцы ожидать никак не могли. Беда была в том, что сидевшая у нас в печенках круча облаком нависла над Доном в тылу косовратовского батальона, дорожка под ней была узкая и чертоломная, на телеге поедешь - и то гляди, как бы в воду не плюхнуться. Как сделать дорогу для танков? Долбить кирками? За месяц не управишься. Взрывать? Итальянцы догадаются, не дураки - и прощай, внезапность!
Надоумил командир первой роты Бабушкин, пожилой, спокойный, житейски умудренный:
- Рыбу надо глушить на Дону повыше кручи. Реку там итальянцы просматривают, поймут, чем, занимаемся.
Само собой, снарядов подкинут, но зато и взрывы под кручей в общей кадрили сойдут… А судак, если его сразу, как только из проруби вытащищь, заморозить - какой судак! На Волге пыловым называется… Крылья расправишь - летит!…
Так и сделали. Батальон получил уху, танки - дорогу. Косовратов конечно же обратил внимание на громыханье в тылу, прислал связного узнать, что происходит. Я написал ему записочку: "Ловим рыбу для свадьбы, приглашаем тебя со всем батальоном". Но связной видел, что делается, доложил. Косовратов, разумеется, догадался, к чему идет дело, но для уточнения прислал ко мне в Лебяжинский старшего лейтенанта Слепнева. Тот рассказал пару новых анекдотов об итальянцах, которые придумывали солдаты в окопах, потом сказал, что у них на переднем крае сплошные минные поля, если поступит неожиданный приказ на атаку, что делать?
- Не знаю.
- Учтите, капитан, мины вмерзли в землю, с ходу не выковырять.
- Мы и не собираемся ковырять.
- Почему?
- Приказа нет.
- Но ведь он может быть в любую минуту? К тому идет, а?
- Будет - выполним.
- Комбат рассчитывает на доверительность.
- В своем тылу на разведку пустился? Хитер. Но я доверительно и говорю.
- Мы все же перемены ветра ждем. У нас тоже признаки есть.
- Какие?
- Закат был свекольного цвета! - усмехнулся Слепнев. Свои сведения он предпочитал держать за пазухой.
- А как с блиндажами? Выдержали стены? Или все же деревянные поставить? Теперь транспорт есть.
Засмеялся:
- Ничего, обойдемся…
- И патронов хватает?
- На войне патроны и хлеб всегда нужны…
В ту же ночь батальон Косовратова вывели с высоты и расположили на отдых под Еланской. А мы - в Лебяжинском. И рядом, а порознь. Так мы и не посидели в тепле казацкой хаты за рюмкой. И неожиданно сошлись на одной тропе в ночь перед наступлением. Судьба свела нас в одном окопе - его батальон поставили во второй эшелон, я остался с одной ротой, вторая повзводно была переподчинена пехотным подразделениям на время прорыва обороны.
- Вот и слез ты со своей высоты, - сказал я.
- Признаться, не ожидал.
- Нечаянная радость слаще.
- Обжитая оборона - как старый дом: и знаешь, что в новом лучше, а и жалко чего-то. И похоронили многих там, и рухлядью обзавелись, и командиров итальянских по именам знали. Даже травка, что на брустверах прижилась, и то какая-то своя стала.
- Сдал кому?
- Меньшим братьям, химроте в том числе. Твой приятель пузом степь греет.
- Чего это он там? Газов ждет, что ли?
- Какие газы? Строевые подразделения сдвинули на главное направление, а ими дырку заткнули. Ничего им не сделается! Вот только к передовой не привыкли, каждой пуле поклон кладут пока что. Когда пришли в белых халатах, на ангелов были похожи, теперь же и в ад без отмывки не возьмут. Словно трубы ими чистили!
Атаку назначили на восемь, но она не началась и в девять. Рассвет - как молочный кисель. Падал мокрый снег, высоты заволокло серой мутью. Ни одного самолета в воздухе, нигде ни одного выстрела. Нервный накал, обычный перед наступлением, стал западать, зевками и осоловелостью глаз сказывался недосып. Сжигая папиросу за папиросой, мы топтались в кое-как, наспех отрытом окопе. Зима не схватила землю как следует, со стенок капало, по дну чавкало. А мы уже в валенках, и мокрые ноги мерзли хуже, чем в сапогах. Ординарцы набросали на дно ракитного голья, но помогло мало.
- Ирину видел? - спросил я, когда мы на минуту остались вдвоем.
- Мельком. Командир полка дал отпуск на четыре часа.
- Все в порядке?
- В порядке.
Мимо нас проходил к командному пункту командир дивизии в шинели и серой папахе. Поздоровавшись, усмехнулся:
- Ага, сошлись Фигаро с графом Альмавивой!
- Сами свели, товарищ генерал.
- Только выход на сцену не ваш пока. Посидите за кулисами…
Около десяти часов небо стало отсасывать туман от земли. Сквозь редкий снежок смутно обозначились высоты, занятые итальянцами. Подозревали они что-нибудь? Вряд ли. Если что и заметили, то на сегодня уже успокоились. Классика оперативного искусства такова, что все наступления начинаются на рассвете - за ночь скрытно группируются войска, впереди целый день для развития успеха. Но утро давно кончилось, день полз к обеду. Мы и сами в сомнении: что случилось? Какой новый приказ получен? И разумеется, мы даже не подозревали, что начинается операция, которая станет переломной в ходе всей войны и с грохотом войдет в историю.
Нет, ничего мы этого не знали, и томились неизвестностью, и подумывали, где придется ночь коротать… И в это время неожиданно, так, что дух перехватило, ударила по всему фронту артиллерия - тяжелая с левого берега, от Лебяжинского, Еланской и дальше, дальше, полевая на правом берегу, от Нижне-Калининского до устья Хопра и Серафимовича. Из леса в излучине донесся рев "катюш", и через наши головы, как змеи-горынычи, ринулись реактивные снаряды. В воздухе - вой, свист, шум, земля под ногами "плавала". Мы знали, что большинство солдат и у нас и у итальянцев вооружены винтовками, но ни одного отдельного выстрела различить было невозможно - сплошной горох. Слева от нас, оставляя на волглом снегу темные следы и лязгая гусеницами, устремились к передовой танки с десантниками в белых маскхалатах. Донеслось приглушенное "ура!".
Так прошел весь день, очень короткий. Засумерничало неожиданно рано, будто даже не солнце садилось, а просто землю затягивало дымом и копотью. Мимо нас, потные, на трюхающей рыси, пробегали связные и посыльные - лица красные, глаза блестят, рты судорожно хватают воздух. Спрашивали с болезненно обостренным интересом:
- Ну, как там?
- Упирается, сволочь…
- Ничего, ползем помалу…
- Танки пошли по тылам…
И уже перед самым вечером:
- Раскололи, что орех обухом!
И какой-то вовсе возбужденный младший лейтенант:
- Пошли, братцы, ей-богу, пошли! Теперь хрен остановишь!
В сумерках я и Косовратов получили приказ сниматься, двигаться на Кружилин в колоннах. Снег к этому времени повалил сплошняком, идешь, а впереди белая стенка. На позициях итальянской артиллерии, где все перетерто в крошево и еще валялись неубранные трупы, зашли в уцелевшую командирскую землянку. Железная печка уже почти остыла, но под золой, когда ее разгребли, еще вспыхивали волчьими глазами угольки. Горела керосиновая лампа, в углу лежал незапертый потертый чемодан с бельем. На стене, у изголовья кровати с никелированными шарами - сволокли, видать, у какой-то казачки, - висела прокопченная иконка, изображавшая распятие Иисуса Христа. На ногах и на руках натуралистически яркие пятна крови от гвоздей.
- Во бежали, даже бога бросили! - веселился ординарец Косовратова, ухватистый солдат с выгоревшими бровями, быстрый и жилистый. - Теперь им одна дорога - в ад… Можно, товарищ капитан, я возьму на память? У меня бабка страсть богомольная, подарю ей эту иконку - блинами со сметаной закормит!
- Иконка-то католическая.
- А что, у них бог другой?
- Бог тот же, обряд другой.
- Так разве она поймет? Один черт…
- Бери.
И мне:
- Уютненько жили. Я на соломе спал, а они на перинах.