Вот если бы туда кто-либо из наших бросил ракету, я бы этих немцев прямо пришпилил к земле. Но ракет в ту сторону не бросали, и я целил прямо в огоньки автоматов.
Они начали гаснуть. Это значит, что преследователи залегли и боятся стрелять, чтобы не обнаружить себя вспышками автоматных очередей. Ну и лежите, лежите, ни дна бы вам, ни покрышки. Я не дам вам подняться, не дам!
Немцы поняли это. Не те, что лежали, а те, кто послал их с задачей отрезать путь отхода нашей левофланговой группе. Поняли и решили заткнуть глотку моему "максиму". Мины шлепаются вокруг пулеметной площадки, летят сотни пуль, изрыгаемые полудюжиной пулеметов.
Меня очень хорошо видят немецкие пулеметчики. Пламя на срезе ствола "максима" почти не гаснет, о щит барабанят и барабанят комочки горячего свинца. Но пока хотя бы один из них не проскочит в прорезь для прицела, я не перестану стрелять.
А помощник наводчика оказался смелым парнишкой, то и дело вставляет мне новые ленты. А вставив очередную, приседает, прячет голову за бруствер, но не забывает направлять ленту в приемник. Молодец, солдат, молодец!
У немцев, очевидно, нет на прямой наводке противотанковых пушек. Те давно бы слизнули меня вместе с пулеметом. А раз нет, то не дам я вам подняться, господа фрицы. Не дам! Не дам! Не дам!
Сколько лент я расстрелял, не знаю. Перестал стрелять лишь тогда, когда на мое плечо легла чья-то рука. Оказалось - Гусева.
- Все, отбой, Кочерин. Кто остался жив, тот вернулся. Видишь, даже ракет немцы не бросают...
Рядом с командиром взвода стоит незнакомый мне старшина в новеньком полушубке.
На прощанье я даю еще одну короткую очередь и сползаю на дно окопа. Ноги уже не держат. Гусев и старшина присаживаются рядом.
- Скажи вот старшине, - младший лейтенант хлопает того ладонью по колену. - Почему ты оттолкнул его пулеметчика?
- Пойдемте в блиндаж, - с трудом отвечаю командиру взвода, - глоток воды выпью и все расскажу.
- Пошли. - Гусев поднимается, мы за ним.
Не знаю почему, но в блиндаже старшина вдруг становится более смелым.
- Ты, сержант, еще ответишь мне за самоуправство! Мой подчиненный...
- Трус твой подчиненный, старшина. Трус и подлец. Там наши люди гибли!
- Не смей мне тыкать. Я командир пулеметного взвода!
- На Курской дуге у нас командиром пулеметного взвода тоже был старшина. Ох, какой был командир!
- А меня это не интересует. Отвечай, почему ты оттолкнул моего пулеметчика?
- Если еще раз такое повторится, вот при своем командире говорю, я расстреляю твоего пулеметчика (умышленно говорю старшине "ты"). Расстреляю за то, что он трус. Знаешь, что он мне сказал? Нет? Так вот: он не хотел стрелять. Боялся, что его засекут немецкие пулеметчики в подвалах и жахнут сразу из нескольких. Понял, старшина?
- Ты мог доложить о его поступке мне...
- Там, - я указываю рукой на выход из блиндажа, - повторяю, гибли наши люди. А я должен был бегать по траншее и искать тебя, чтобы доложить об этом? А где ты, старшина, кстати, был в это время?
Старшина не считает нужным объясняться со мной. Да он бы и не успел сделать этого. Плащ-палатка, откинутая сильной рукой, взлетает кверху, и в проеме показывается долговязый сержант, командир отделения разведчиков. Его черное, остроносое лицо залито кровью, маскхалат изодран, глаза удивленно, как на привидения, смотрят на нас.
- Привет славянским народам! - Он медленно подходит к нарам и опускается на них. - Привет от человека, вернувшегося с того света.
- Привет, привет, сержант. - Гусев садится рядом с ним на нары, старшина и я продолжаем стоять. Наш разговор еще не кончен и добром, кажется, не кончится.
- Как сходили? - Гусев протягивает сержанту пачку "Беломора", тот берет папиросу, кладет ее себе за ухо, достает из внутреннего кармана телогрейки помятую фляжку, делает из нее глоток, другой, подает младшему лейтенанту.
- Выпей. Да и вы все выпейте за помин души оставшегося там. А сходили, что же, хорошо сходили. Если бы не какой-то ваш пулеметчик, ни один бы из нашей группы не вернулся. Нас ведь почти отрезали.
Младший лейтенант смотрит на меня, грустно качает головой, отпивает из фляжки и передает ее мне:
- Пулеметчику я об этом скажу. - Гусев с хитринкой в глазах смотрит на меня. - Взяли пленного?
- Приволокли. К майору повели его. Здоровенный, гад, оказался. Вон как физию мне разукрасил.
- А тот высокий, с усиками, живой? - Вмешиваюсь в разговор я. Мне очень хочется, чтобы пленного повел к майору именно он.
- Сударев? Нет, сержант. Не живой он больше. Там, за проволокой, остался мой закадычный дружок Володя Сударев...
Сержант достает из-за уха папиросу, закуривает от уголька, потом говорит:
- Большого ума был человек! Скромняга, хотя смелости у него на десятерых. Ведь это он стал прикрывать нас огнем, когда фрицы вдогон кинулись. А когда ваш пулеметчик вступил в дело, он к нам побежал. Да не добежал. Жалко, братцы, ох как жалко таких людей! Сам-то он токарь подольский.
Разведчик отвинчивает крышку фляжки, затем, подумав, завинчивает ее снова и сует фляжку за пазуху.
- Товарищ младший лейтенант, пока темно, разрешите, за Сударевым схожу. - Это решение приходит ко мне неожиданно, в каком-то внезапном порыве.
- Не сучи ногами, юнош! - Сержант сердито смотрит на меня, раскуривая погасшую папиросу. - За Владимиром Ивановичем я сам пойду. Я знаю, где он лежит, ты - нет. Если бы не хотел идти за ним, сам бы увел пленного к майору. Понял?
Разведчик встает, отсоединяет пустой диск, вставляет новый, полный патронов, завязывает тесемки маскхалата.
- Пока, славяне. Пошел за Сударевым. В случае чего фамилия моя - Тимурин. Тимурин Федор Иванович.
- Погоди, сержант, - Гусев встает следом. - Скажи мне, почему вы, левофланговая группа, стали отходить не туда, куда планировалось.
- Да потому, младший лейтенант, что кто-то из наших на мину напоролся. Нас обнаружили раньше, чем мы надеялись, и стали отсекать одну группу за другой. Когда мы пленного взяли, я решил идти прежней знакомой дорогой. Сударев тоже так думал.
Наутро меня вызывают на КП роты, туда, во вторую траншею. В блиндаже сидят старший лейтенант, заместитель командира батальона по политической части и старшина Кузнецов.
Старший лейтенант, кивнув головой, берет с места в карьер.
- Такие дела, Кочерин: начальник разведки полка ходатайствует о награждении тебя орденом, а на имя комбата поступил рапорт о привлечении тебя к ответственности за превышение власти и грубость по отношению к наводчику пулемета. Так доложил ему командир взвода, в котором служит этот наводчик. Как прикажете с вами поступить?
- Наградить орденом!
- Эге, да он юморист, - глаза замполита холодно поблескивают в полумраке блиндажа. Этот блеск не сулит мне ничего хорошего, хотя на губах батальонного начальства на мгновение и появляется улыбка.
- Станешь тут юмористом...
- А ты говори, Сергей, говори все, как было, - поддерживает меня Иван Иванович. - Все, как младшему лейтенанту Гусеву докладывал.
Я рассказываю, как было, и добавляю еще:
- Этого пулеметчика я знаю с неделю, хотя их командира взвода увидел вчера первый раз. Так вот, этот наводчик боится стрелять по немцам даже тогда, когда находится на запасной огневой позиции. Как бы говорит им: я вас не трону и вы меня не троньте. Перемирие, мол, между нами. Товарищ старший лейтенант, да ни в жизнь бы не подошел к его пулемету, если бы был уверен в своем ручном пулеметчике рядовом Тельном. Стреляет он неплохо, но "дегтярь" не так устойчив в стрельбе, как станкач. Тельный мог запросто по своим полоснуть. Ведь ему через головы наших ребят пришлось бы целить.
- А где вы научились так метко стрелять из "максима"? - взгляд старшего лейтенанта, чувствую, теплеет. Он подходит ко мне вплотную.
- На Курской дуге, у старшины Лобанка.
- Может, вам лучше в пулеметчики, а, Кочерин?
- Спасибо. Мне и в стрелках хорошо.
Замполит встает и, прохаживаясь поперек блиндажа, начинает читать длинную нудную нотацию. Она была не по-фронтовому, не по-военному уж очень длинной и очень нудной. Но ни разу старший лейтенант мне не тыкнул, ни жестом, ни намеком не оскорбил.
Ведь умеют же так люди! Я давно понял, что не имею права унижать достоинство рядового и свое, устраивать самосуд, нарушать требования устава и законов, что я должен был поступить так-то и так-то. Да, понял. А старший лейтенант все говорит, говорит, все держит меня по команде "смирно". Но вот наконец он меня отпускает, я с облегчением вздыхаю, делаю "налево кругом", но меня останавливает Иван Иванович.
- Обожди в траншее, Кочерин. Я сейчас.
"Сейчас" затягивается на целых полчаса. Я понимаю Ивана Ивановича: начальство задерживает.
Но вот Кузнецов наконец тоже выходит из блиндажа, и мы направляемся в землянку старшины роты, где квартирует и наш "комиссар".
Дверь в землянку приперта колом: это значит, что хозяина дома нет. Конечно, дело идет к ужину, старшина на своем посту, у кухни, которая располагается в полукилометре отсюда, в тихом лесном овражке.
Иван Иванович входит в землянку первым, становится на колени перед печкой, начинает раздувать едва тлеющие угольки. Вскоре ему это удается, и печурка весело запевает, жарко разгораются сухие сосновые поленья.
- Располагайся, Сергей. Снимай шинель, чувствуй себя как дома. Сейчас чайком с сухарями побалуемся.
Кузнецов снимает с гвоздя котелок, наливает из закопченного с оторванной дужкой ведра воду.
Все повторяется точь-в-точь как и полтора года назад, в день моего прибытия на Калининский фронт во второе отделение старшего сержанта Журавлева.
Так же сидим и, не торопясь, пьем чай из жестяных кружек с ржаными сухарями особой прочности.
И до чего же это вкусно, доложу вам! Как-то в своем отделении я говорил, что после победы в какой-нибудь праздник, когда будут жить сыто и богато, обязательно насушу ржаных сухарей и "от пуза" напьюсь с ними сладкого чаю.
Кузнецов молчит, но я догадываюсь, что пригласил он меня неспроста. Будет разговор, очень важный для нас обоих.
Он начинается не совсем обычно. Старшина достает из кармана гимнастерки конверт, извлекает из него фотокарточку.
- Вот, Сергей, вчера письмо из дома получил. Супруга моя, Прасковья Николаевна, карточку прислала. Это она, это дочки, а это младшенький наш. Виктором: зовут. Всего-то у нас с ней пятеро. Старшие - дочка и сын - на фронте.
Я смотрю на фотографию. Жена Ивана Ивановича выглядит старше своего мужа. Дочки - им лет по пятнадцать-шестнадцать - и сын лицом очень похожи на отца. Все они, очевидно, в самых лучших нарядах, босые, стоят рядком у избы. На голове сына - армейская фуражка со сломанным козырьком.
- Витюнька вон на тракторе работает, а ведь ему только тринадцатый годок пошел, - вздыхает Иван Иванович: - Ох, хо-хо!
Кузнецов тяжело покачивает седоватой головой, достает кисет, сворачивает козью ножку.
- Вы бы не курили, Иван Иванович. Лицо у вас какое-то зеленое.
- От язвы это, Сережа. Доконает она меня. До войны молоком только и спасался. А курево, оно, Сережа, успокаивает малость. Вроде бы боль меньше чувствую, хотя и знаю - неправда это.
Он некоторое время молчит, наверное, думает о своих домашних, потом бросает окурок в печку.
- Я вот о чем потолковать с тобой хотел, Сережа: о поступке твоем с этим пулеметчиком, будь он неладен. Нельзя так, хотя, по-мужицки говоря, стоило ему в морду дать. Сам того не зная, ты затронул очень важный вопрос. Мы как раз с замполитом после твоего ухода о нем и калякали.
Война идет к концу, каждому живым домой вернуться охота. Вот некоторые и думают: как это сделать? И начинают не в меру осторожничать, как тот пулеметчик. А ведь иная осторожность с трусостью в шабрах живет.
- С кем? - Этого слова "шабры" я не знаю.
- В шабрах, в соседях, значит. Такие не в меру осторожные и заключают с немцами, как ты сказал, "перемирия". За это дело придется взяться основательно. И не только нам с тобой. Понял?
- Понял, Иван Иванович.
- Воевать, конечно, надо с умом. Лезть по глупому на рожон ни к чему. И так кровушки нашей пролито океан-море. Но повторяю, надо уметь отличать разумную осторожность от трусости, от желания спрятаться за спину товарища. И все-таки на твоем месте я бы не трогал его.
- Я и не хотел, да он меня к пулемету не подпускал. Держится за рукоятки, и все.
- Ну, ладно, будет об этом. К награде тебя все-таки решили представить. Это так, по секрету, что ли. И еще: почему бы тебе в кандидаты партии не вступить. Рекомендации будут.
- Погодить надо, Иван Иванович. Тут ко мне последнее время разные беды липнут, как репьи к собачьему хвосту. Это же все мне на собрании зачтется?
- Обязательно. Ну что ж, погодим до наступления.
- А оно скоро?
- У кого спрашиваешь? Ты ведь у нас старый солдат, а я новичок на войне. Кому как не тебе догадываться, Сережа. Думаю, скоро. Слыхал, как гитлеровцы наших союзников в Арденнах жмут?
- Слыхал...
- То-то, браток. Обязательно помощи запросят. А помогать им надо, одно дело делаем.
Затемно возвращаюсь на позицию взвода. Иду не по ходу сообщения, а рядом, по тропинке, протоптанной в снегу подносчиками боеприпасов и пищи.
Ведь есть же строгий приказ: ходить только по ходам сообщения во избежание нечаянных потерь от шальных пуль и осколков. Днем он, конечно, соблюдается, а едва стемнеет - ходят все по тропинке. Ходят вот такие, как я, недисциплинированные.
Останавливаюсь и нехотя спрыгиваю в ход сообщения. Нужно, чтобы тот, кто в отделении сейчас находится на посту, видел: командир выполняет приказ, соблюдает режим обороны.
А тишина какая! Ни звука, ни огонька. Словно вымерло все окрест или задремало, упрятавшись под накаты блиндажей, дзотов, землянок. Минные поля между первой и второй траншеями засыпаны снегом. Трудно представить, что под этим мягким белым покрывалом упрятаны тысячи смертей в деревянных ящиках.
Кто только не делает сейчас этих мин! Капитан Полонский говорил, что в Ленинграде их изготовляют на парфюмерной фабрике, на табачной имени Урицкого и даже на некоторых кондитерских фабриках. Чудно! Вместо помады, духов и леденцов - мины. Может, и эти, под снегом, тоже сделаны в Ленинграде?
В отделении меня ждет потрясающая новость: пришли письма от Полины и Любови Алексеевны. Дрожащими от нетерпения руками разрываю конверт из оберточной бумаги, приседаю к печке, распахиваю дверку. Так светлее.
"Дорогой мой Сереженька!
Пишу тебе третье письмо. Ответа пока не получила. Наверное, они не дошли до тебя, поэтому повторяю то, что писала раньше.
Сереженька! Я дома! Дома, дома, дома! У меня все хорошо. Мама жива, наш поселок война пощадила. Он не сгорел, не разрушен. Фронт откатился далеко на запад, и жизнь начинает понемногу налаживаться. Сразу же после возвращения вызвали в райком комсомола и дали поручение: возглавить детский дом-приют для малышей, оставшихся без родителей. Но, прежде чем возглавить, его нужно создать, Для начала выделили помещение. Когда-нибудь все расскажу, как это я делала. Для письма не хватило бы и толстой тетради.
Одно скажу: дом для ребятишек есть! И в нем уже двадцать семь сирот при двух воспитательницах, включая меня.
Сереженька! Какие это чудные малыши с печалью в глазах! Но это после...
Дорогой мой фронтовик! Как бы мне хотелось быть сейчас рядом с тобой, посмотреть на тебя, друг ты мой хороший, мой единственный..."
- Товарищ сержант! - Таджибаев заглядывает в блиндаж, с завистью смотрит на лежащих вповалку товарищей, разморенных теплом. - Тебя командир взвода зовет. Он здесь, траншея стоит.
Ну что ж, Полинушка, родная, не обижайся. Я потом дочитаю твое письмо. Второе, от Любови Алексеевны, тоже дочитаю после. Не думал, не гадал, что в конвертике из ученической тетради в косую линейку мне пришла страшная весть.
ГОД СОРОК ПЯТЫЙ
- Ну, с Новым годом вас, друзья мои! Ура! - Иван Иванович встает, поднимает свою кружку.
- Ура-а! - дружно подхватываем мы и чокаемся с младшим лейтенантом Кузнецовым.
Да, с младшим лейтенантом, теперь парторгом батальона. В самый канун Нового года по батальону объявили приказ о том, что Ивану Ивановичу Кузнецову присваивается офицерское звание и он назначен парторгом батальона. Встретить Новый год он пришел в бывшее свое отделение. Что же, это хорошо, это нам приятно.
Мы сидим на нарах вокруг большой сковороды с жареной картошкой. Картошку где-то раздобыл Тельный, а Иван Иванович отдал свой шпиг из первого офицерского доппайка, и вот редкостное на фронте кушание - жаренная на сале картошка - перед нами.
Дружно выпиваем "наркомовскую" и принимаемся за еду. Сегодня выпил даже Усенбек. Армен Манукян находится на посту в траншее, но его порция отложена в котелок, который Алексей обернул своей телогрейкой.
Только что все вернулись из траншеи. Давали салют по фрицам, "поздравляли" их с сорок пятым годом. Пять минут по ним били артиллерия, минометы, пулеметы, палили из автоматов и карабинов, в небо взвивались ракеты, Вся западная половина неба светилась розоватым огнем.
Когда время и отпущенные на новогодний салют боеприпасы израсходованы, командую всем уйти в блиндаж.
А блиндаж у нас новый, Неделю назад дивизию переместили на правый фланг армии. Теперь мы стоим в обороне напротив маленького немецкого городка Пилькаллен. Наши предшественники отгрохали настоящие хоромы. Благо позиция расположена метрах в ста от великолепного бора.
...- А теперь, братцы, предлагаю выпить за медаль нашего командира. - Сивков, сидящий в самом центре нар, тянется за фляжкой, - У богатых людей принято, чтобы именинник сам угощал. Но так как наш командир человек бедный, - посмеивается он, - и мы сообща копили свои "сто" для этого случая, обмоем его медаль из общих припасов.
Да, в канун Нового года я получил медаль "За отвагу" из рук самого командира полка.
Я, конечно, ожидал, что награждение будет происходить торжественнее, но вся церемония заняла несколько минут, после чего я вместе с другими награжденными уже топал к себе на передовую.
А там меня ждали. Как же, первая медаль в отделении! Она, скромная на вид, на серой муаровой ленточке, долго ходила по солдатским рукам, потом снова заняла свое место на моей груди.
- ...За то, чтобы не последняя была! - Тельный поддерживает Сивкова.
Хмелеют мои подчиненные. Тельный по старой памяти пододвигается ближе к Ивану Ивановичу, закуривает его папиросу, спрашивает:
- А вот скажите мне, товарищ младший лейтенант, что значит: "социально опасный"?
- К чему ты это, Игнат?
- К тому, что вы когда-то спросили: "за то и сидел?". Нет, не за то я сидел. За другое. - Тельный улыбается, почесывает себе затылок: было, мол, такое. У него очень красивая улыбка, делающая лицо Игната чуточку наивным и донельзя добрым. - Сидел я, товарищ младший лейтенант, за воровство...
- Неужто, Игнат? - Сивков удивленно смотрит на Тельного. - Во век бы не поверил!
- И я тоже, - Иван Иванович пожимает плечами.