35
Только для того чтобы отделаться от его услуг, Анна сказала ему, что матери лучше.
Кровать матери стояла у окна. Сквозь ветви тополя переливалась излучина Дона.
- Приподними меня выше, - просила мать Анну. Анна подкладывала ей под спину подушки. Мать, не отрываясь, часами смотрела на зеленое задонское займище.
Все ярче у нее цвел на щеках лихорадочный румянец. Белые волосы венчиком разметались вокруг головы на подушке.
Знакомый врач, которого Анна уговорила прийти к ним, когда обер-лейтенанта не было дома, скачал, что надо поить мать куриным бульоном. По в доме давно уже не было ничего, кроме картошки и сурепного масла. Сама Анна выпивала на ночь стакан простого, без сахара, кипятка и утром, вставая, долго держалась рукой за спинку кровати. Вытягиваясь в длину, комната уходила из-под ног.
Не укрылась происходившая с ней перемена и от обер лейтенанта. Каждый раз, когда Анна возвращалась с менки, он перебегал глазами с ее лица на сумку. С каждым днем сумка тощала, солдаты из 13-й танковой дивизии и других немецких частей, квартировавших в Ростове, стремительно взвинчивали цены на муку и на картошку. Однажды обер-лейтенант сочувственно заметил:
- Вы изводите себя заботами о хлебе насущном, в то время как…
Анна прервала его:
- Мы привыкли есть только свой хлеб.
Он постарался превратить все в комплимент:
- Вам к лицу сердиться, фрейлейн Анна. Все-таки утром его денщик внес в ее комнату и молча положил на стол две круглые булки хлеба.
Вторую неделю в доме вообще не было хлеба, если не считать обвалянных в кукурузной муке картофельных лепешек, которые Анна пекла матери на сковороде на примусе.
Она вынесла булки хлеба из своей комнаты в прихожую и положила на подоконник.
Привставая с кресла, обер лейтенант спросил:
- Фрейлейн наотрез отклоняет всякую помощь?
- Да. И просит господина обер-лейтенанта отказаться от дальнейших попыток.
В следующее воскресенье Анна положила в сумку шерстяное синее платье, которое сшила себе для выпускного вечера в институте.
Когда проходила мимо обер-лейтенанта, он задержался взглядом на ее сумке.
- На рынок?
- Я уже просила вас… - начала Анна.
- Не буду, - поспешил заверить ее обер-лейтенант. Веснушчатая кожа у него на скулах еле заметно покраснела, глаза блеснули. Но он умел собой владеть. Голос его остался учтивым. - По крайней мере, - сказал он, - я хочу напомнить фрейлейн, что если так сложатся обстоятельства, а они иногда складываются независимо от наших желаний, вы всегда найдете во мне… - На секунду он смолк, глядя на Анну.
- Вы преграждаете мне путь к двери, - напомнила Анна.
- Простите, фрейлейн, - он отступил и сторону. Уже на лестничной площадке Анна услышала, как он с яростным восхищением пробормотал:
- Какое убийственное презрение.
36
Она остановилась у врезанной в глухой зеленый забор калитки и повернула железное кольцо. Во дворе продребезжал звонок. Забренчала цепь, под забор подкатилась собака. Анна невольно отступила: коричневая морда из щели под забором норовила достать ее ноги.
- Марш в будку! Ты забыл, что они уже всех твоих подголосков постреляли, - послышался голос за забором.
Женщина в фартуке, в чувяках на босу ногу появилась в калитке и вскользь, но так, что можно было не сомневаться - ничто не укрылось от ее серых глаз, оглядела Анну, останавливая взор на ее сумке. Скуластое, с разлитой под кожей желтухой, лицо женщины осталось бесстрастным.
- Здесь можно обменять вещи на продукты? - спросила Анна.
- Только верхнюю одежду и обувь, - равнодушно ответила женщина. Руки ее, сложенные под синим фартуком, шевельнулись.
- Именно это я и хотела предложить.
- Пройдите, - женщина отступила от калитки в сторону. Повернув голову, опять прикрикнула на собаку: - Тебе бы пора поумнеть, Волчок.
В тесном дворике, переходившем в сад, цвели на грядках гвоздики. Тень от деревьев лежала на посыпанной белым донским песком земле. Анна задержала шаги у гвоздик.
- Нет, не в дом, - подсказала ей женщина, неотступно идущая следом.
К задней стене дома пристроена была летняя кухня. Анна вошла в нее. Кирпичная печь, заняв полкухни, сквозной трубой уходила сквозь крышу. Полуторное окно на улицу затенено было снаружи навесом. На плите, со сдвинутой в сторону конфоркой стоял утюг.
Другой утюг Анна увидела в руке у сутуловатого, сухого сложения, мужчины в жилете, надетом на белую сорочку. Его коротко остриженная бурая голова была увенчана поднятыми на лоб очками в золоченой оправе. Горячим утюгом он водил взад и вперед по рукаву темно-серого суконного френча.
- Штопаное не берем, - движением головы опустив на переносицу очки и в упор рассматривая Анну небольшими черными глазами, предупредил мужчина.
- Мне это известно, - сказала Анна.
- Садитесь, - он указал глазами на стул. Он взял из рук Анны ее платье и повернулся к свету, рассматривая. - Еще что?
Она молча протянула ему козий пуховый платок. Лицо его будто несколько смягчилось. Но голос, когда он, отодвинув в сторону платье и платок, повернулся к Анне, остался неприязненным.
- Вы совершили ошибку, - сказал он, почему-то глядя на руки Анны.
Руки у нее были шершавые, красные. Последнее время, чтобы прокормить больную мать, Анна брала в стирку белье, которое ей доставляла Марфа Андреевна из больницы, где работала ночной няней. Но ночам Анна простаивала над лоханью. Где уж было остаться рукам белыми, если их разъедал щелок, а суровое; больничное белье плохо поддавалось стирке.
Но портной продолжал смотреть на ее руки сквозь очки колючим взглядом.
- Грубейшую, - добавил он. - Нарушили элементарное правило: ждать, когда позовут.
- Я ждала долго, - сказала Анна.
- Даже если бы вам все время пришлось ждать.
- Я думала, обо мне забыли.
Постепенно Анна начинала привыкать к обстановке этой кухни-портняжной и к этому человеку с неумолимыми черными глазами.
- И не одну ошибку, - продолжал он еще суше, будто чувствуя, что она смелеет, и давая ей понять, что для этого у нее нет оснований. Избрали час, когда на улицах особенно людно. Здесь, на углу, казино. Вас могла бы оправдать только какая-нибудь особо важная причина. Частично, - подчеркнул он, снова давая понять, чтобы Анна не слишком ободрялась.
Но странно: чем больше слушала она его, тем быстрее осваивалась. Что-то в его голосе и в глазах позволяло ей думать, что если он и говорит так сурово, то вовсе не потому, что настроен против Анны.
- Мне казалось важным сообщить вам, что тринадцатая танковая дивизия перебрасывается на Терек, - сказала Анна.
Как ни считала она свое сообщение важным, она не предполагала, что оно может произвести на него такое впечатление.
- Повторите.
- Тринадцатая танковая дивизия… - начала Анна.
Он перебил ее:
- Куда именно?
- В район Моздока.
- Когда?
Он снял очки, положив их на стол. Оказалось, что глаза у него совсем не маленькие, даже наоборот - крупные и блестящие. Без очков он выглядел моложе.
- В начале будущего месяца.
- Точнее?
- Этого я пока не узнала.
- Жаль, - сказал он разочарованно и, взяв очки, снова водрузил их на переносицу. Его глаза стали опять маленькими, но теперь уже они не казались Анне неприятными.
В дверь заглянула желтолицая женщина.
- Что, Дарья? - спросил Портной.
Она молча указала ему глазами на Анну.
- Говори, - разрешил Портной.
- Итальянский солдат с усиками второй раз прошел мимо нашего дома.
- В какую сторону?
- Он зашел в казино. - И сквозь желтую кожу у женщины проступила легкая краска. Она скользнула взглядом по лицу Анны.
- Вы не привели за собой хвост? - Портной требовательно посмотрел на Анну.
- Я шла дворами, - пояснила Анна.
- И никого не заметили?
- Не только не заметила, но уверена, что никто за мной не шел, - сказала Анна.
- Иди, Дарья. Когда он выйдет из казино, скажи.
Женщина закрыла за собой дверь, и через секунду Анна услышала, как она поет во дворе, что-то делая по хозяйству. Голос у нее был глуховатый, заунывный.
- Очень жаль, - повторил Портной. - Вы не сомневаетесь в достоверности своих сведений?
- Не сомневаюсь.
- Как вам удалось их получить?
Анна рассказала ему о квартиранте.
- Он молод? - немедленно поинтересовался Портной.
- Лет двадцать семь… нет, тридцать, - краснея, поправилась Анна.
У нее была особенность, которую она не любила в себе, - краснеть без всякой причины. Теперь она почувствовала, что до ключиц заливается краской.
- Конечно, он пытался ухаживать за вами… - утвердительно спросил Портной.
Поднимая глаза, Анна собралась ответить ему, что напрасно он говорит об этом таким тоном, но Портной обезоружил ее - Я бы не спрашивал у вас об этом, если бы не считал, что это может оказаться важным. Как я понял, у вас не было возможности узнать больше того, что вы узнали.
- Только то, что я поняла из их слов.
- Но не кажется ли вам, что вы упустили еще одну возможность?
- Что вы имеете в виду?
- Ту дополнительную пользу, которую можно было бы извлечь из ваших взаимоотношений с обер-лейтенантом.
- Например?
- Например, мы могли бы теперь знать не только куда и когда примерно перебрасывается дивизия, а когда именно, как и некоторые другие факты. К сожалению, вы повели себя с обер-лейтенантом иначе, чем надо было ожидать.
- А что надо было ожидать?
- Вы держали себя с ним естественно для советской женщины, но неестественно для нее в том положении…
Анна перебила его:
- Вы хотите сказать, что мне нужно было принять его ухаживания?
- Я только хотел сказать, что борьба есть борьба, - ответил он, снимая очки и грустно глядя на нее своими крупными блестящими глазами.
В дверь кухни заглянула Дарья.
- Его выбросили из казино, и он валяется около наших ворот в лебеде.
- Пьяный? - спросил Портной.
В ответ она сделала движение плечом, которое можно было истолковать и так, и иначе.
- Надо взглянуть, - сказал он, вставая.
На несколько минут он оставил Анну с Дарьей. Все время Дарья стояла на пороге кухни молча, заложив руки за фартук. Когда Портной вернулся, она тут же ушла, на прощание скользнув по лицу Анны цепкими серыми глазами.
- Семейная сцена среди союзников, - пояснил Портной Анне. - Судя по всему, они сперва пили на его деньги, а когда он иссяк, захотели избавиться от него. Но все же вам лучше будет выйти на соседнюю улицу через заднюю калитку, - сказал он, давая Анне понять и то, что время их встречи закончилось.
- Да.
Она встала.
- Но прежде надо условиться, что сюда больше приходить нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Если что будет нужно передать, вы всегда сможете увидеться с Дарьей на рынке. Если же срочно потребуетесь, мы найдем способ известить вас. Возможно, это произойдет в ближайшие дни. Ваше знание немецкого языка достаточно?
- Я окончила инфак, - напомнила Анна.
- По некоторым сведениям, вскоре им потребуется переводчик в лагерь военнопленных. С Дарьей вы можете видеться в любое утро от шести до семи у лотков, где торгуют лекарственными травами. Дарья! - позвал он, приоткрывая дверь кухни.
- Я здесь. - Она тотчас вошла в кухню.
- Дарья, - сказал он, беря из рук Анны сумку, - положи сюда все, что причитается за платье и платок. К сожалению, - он впервые за все время их встречи виновато улыбнулся Анне, - нам придется их взять у вас, чтобы потом обменять на базаре на продукты. Наши собственные ресурсы крайне ограниченны.
Когда он пошел проводить Анну до задней калитки, выходившей на глухую улицу, солнце стояло в полуденном небе все так же высоко. Оказывается, Анна пробыла здесь не больше часа. Ей же казалось, что много больше.
- Кстати, я должна вам сказать… - Анна остановилась в калитке. - Утюг в ваших руках совсем не похож на утюг в руках у портного.
- Неужели? - спросил он испуганно.
- Это нетрудно заметить.
- Но, может быть, это нетрудно было увидеть лишь глазу женщины? - спросил он с надеждой.
- Нет, для этого совсем не обязательно быть женщиной, - жестко сказала Анна, чувствуя себя хотя бы частично отмщенной.
37
Наступил день, который рано или поздно должен был наступить, но к которому так и не смогла приготовиться Анна.
Последние дни мать уже ничего не ела. Отщипнет от лепешки пальцами щепотку и долго держит во рту, чтобы только чувствовать вкус хлеба. Но пила она много. Анна подносила ей ко рту кружку, и она судорожно отхлебывала из нее тепловатую воду.
- Нет, если бы мне напиться из нашей копанки, я бы скорее поздоровела. В Сальской степи вода почти везде горькая, но твой отец в балке за хутором сладкую жилу нашел. Вода в ней даже в самый жаркий день, как лед, - мать провела языком по губам. - Вот так же сушила болезнь и мою мать, сорвала себе живот чувалами с зерном. Думали, уже по встанет. А потом попила несколько дней из той копанки и на поправку пошла. Но, может, и той копанки уже нет, - вдруг заключила она, устало отворачивая голову на подушке.
Длинный разговор утомил ее. После этого за весь вечер не сказала ни слова, только глазами показывала Анне на кружку.
Ночью Анна, задремавшая на стуле у постели матери, внезапно проснулась. Всходившая за Доном луна проливалась сквозь ветви тополя на постель матери. Ее маленькое, лицо в венчике седых волос было спокойно и сурово. Анна дотронулась ладонью до ее лба - он был совсем холодным.
Вдвоем с Марфой Андреевной они обмыли и одели ее в чистое. Какой совсем маленькой и сухонькой оказалась она! На ручной тачке повезли ее через город на кладбище. Везли глухими переулками, мимо одноэтажных домиков. Никто не встретился им на пути, жизнь за высокими заборами остановилась.
Но немецкий солдат не подпустил их к городскому кладбищу, закричал "век" , залязгал автоматом. За кладбищенской оградой среди могил стояли, задрав в небо стволы, зенитные пушки.
Тогда Анна с Марфой Андреевной повезли покойницу в степь. Хоронили среди зарастающих травой старых окопов. Зачистили лопатами один окон, опустили туда ее без гроба. Марфа Андреевна, сняв с себя платок, прикрыла им лицо мертвой.
Бросив последнюю лопату земли, Анна разогнула спину и долгим, запоминающим взглядом оглядела это место, изрезанное гребешками брустверов. Домой шла, пугая Марфу Андреевну молчанием.
Ветер загибал углы немецких афиш и приказов, наклеенных на стены развалин. Приказы были разные, но в них чаще всего повторялось одно слово, напечатанное черными буквами: "Все лица иудейского происхождения обязаны зарегистрироваться. За уклонение - расстрел …"; "Воспрещается под страхом расстрела выходить на улицу после восьми часов вечера…"; "Укрыватели партизан расстреливаются на месте…"; "Объявляется регистрация молодых людей обоего пола от пятнадцати лет… За неподчинение - расстрел …"
Редкие прохожие, не останавливаясь, бежали мимо афиш и приказов.
Под крутобережьем пленные строили новый мост через Дон, наращивая для съезда к воде насыпь. Из вырытой лопатами глубокой котловины поднимались наверх с нагруженными землей носилками. По насыпи ходили конвойные в черных фуражках, а под насыпью стояли местные жители, молча глядя на пленных.
Теперь, ближе к вечеру, охранники уже начинали сгонять пленных в колонны. Военнопленные, бросив носилки и лопаты, строились на краю насыпи поквадратно. Перед каждым квадратом немецкий конвоир выкрикивал номера, присвоенные пленным. Зычные голоса разносились над тихой водой Дона.
Все квадраты были пересчитаны и потянулись уже под конвоем в город, лишь один не трогался с места. Солдат с овчаркой выкрикивал по-немецки все один и тот же номер:
- Тысяча сто девятый!
Но тот, которому принадлежал этот номер, не отзывался.
Тогда солдат с овчаркой вдруг повернулся и быстрыми шагами бросился с откоса насыпи к толпе. Люди волной отхлынули от насыпи. Лишь один из толпы, большой темноволосый мужчина, одетый в пиджак и заправленные в сапоги брюки, замешкался. Правда, и он повернулся бежать, но солдат уже догнал его и, схватив за плечо, поволок на гребень насыпи. Мужчина упирался.
Солдат втащил его на гребень насыпи и затолкнул в серый квадрат пленных.
Марфа Андреевна вдруг ахнула, хватая за руку Анну. В темноволосом мужчине, схваченном немецким солдатом, она угадала одного знакомого Анны, которого раньше не раз заставала у Луговых, когда по-соседски заглядывала к ним за спичками или за солью.