Рот у него был полон слюны, покрывшей пузырьками губы.
- Больше никогда, - пообещал Грегор, - не скажу ни слова против авиации! Да благословит ее Бог!
Мы дружно прокричали "ура!" смелым летчикам этих "юнкерсов". Пусть благополучно вернутся на базу, они это заслужили. И трижды "ура" Герингу! Может быть, он не такой уж мерзавец.
Будто дети, раскрывающие чулки с рождественскими подарками, мы принялись вскрывать контейнеры. В голове у меня роились видения. Красочные, соблазнительные, яркие, словно картинки в дешевых юмористических журналах. Там были кричаще-розовые колбасы, раздувшиеся, источающие жир, едва не лопающиеся в блестящих обертках. Толстые, сочные куры, поджаристые, с хрустящей корочкой. Картошка и молоко, бекон, хлеб, сыр, бисквиты, свежие фрукты и сваренные в мешочек яйца, кофе, икра и…
Контейнер открылся. Содержимое высыпалось. Наступило потрясенное молчание.
Ни колбас. Ни кур. Ни хлеба, ни молока, ни бекона. Только порошок от блох, несколько листов почтовой бумаги и большая пачка цветных фотографий. Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс и вся прочая гнусная свора.
Траншеи огласились воплями ярости и отчаяния. Солдаты плакали, ругались, в безумии бились головой о смерзшийся снег. Мы разъярились в своем разочаровании и просили Бога, в которого больше не верили, покарать Адольфа Гитлера за шутку, которую он сыграл с нами.
Цветные фотографии мы бросили на ветер, и он понес их к позициям русских.
- Подтирайтесь Адольфом Гитлером! - орал Порта. - Эта свинья больше ни на что не годится!
Что об этом думал генерал СС, мы даже не пытались вообразить. Он молча смотрел на нас с суровым лицом, плотно сжатыми губами и не пытался прекратить наши язвительные насмешки и свист. Пожалуй, понимал, что этим лишь подстрекнет нас к бунту. Мы были не в том настроении, чтобы терпеть болтовню одного из гитлеровских офицеров.
Свои позиции мы оставили под покровом метели. Если повезет, противник лишь через несколько часов обнаружит, что мы отошли.
По пути к Орловке мы встречали разрозненные группы беженцев с тракторного завода, все еще с трудом удерживаемого немцами. Генерал отдал приказ сделать еще одну остановку и построить баррикаду. Потом целые сутки мы расстреливали дезертиров. Тех, кто сдавался без сопротивления, присоединяли к нашей группе. С теми, кто пытался спорить или оправдываться, тут же разделывались. Офицеров расстреливали на месте, не задавая вопросов.
На рассвете мы двинулись дальше, войско наше выросло до размеров весьма внушительной колонны. Пройдя несколько километров, мы обнаружили в лощине целый полк трупов. Они лежали под снежным ковром, но множество вмерзших костей все еще оставалось на поверхности и указывало путь к общей могиле. Мы задержались лишь настолько, чтобы убедиться, что это немцы, и пошли к громадному бункеру, вырытому в каменистом склоне холма, очевидно, служившему последним убежищем уничтоженному полку.
На столе оставалась карбидная лампа, и в ее свете мы увидели, что вошли в дом мертвых. Трупы высоко громоздились вдоль стен, оставались в сидячем положении за столами, валялись на полу один на другом. На стуле с высокой спинкой сидел с запрокинутой головой оберстлейтенант. Осмотрев его, мы обнаружили пулевое отверстие в основании черепа. И многозначительно переглянулись: тут побывали войска НКВД. На операционном столе лежал врач с перерезанным горлом. В углу - две медсестры. Порта печально поглядел на них и покачал головой.
- Жаль девочек, - произнес он.
Изнеможенные, мы улеглись на пол, втискиваясь между трупами, и заснули, невзирая на грязь и вонь. Даже генерал позволил себе человеческую слабость закрыть глаза.
Проспали мы пять минут или пять часов, я не понял. Нас внезапно разбудили содрогание земли и хорошо знакомые звуки танков на ходу. Старик погасил лампу, которую мы оставили горящей. С полчаса мы сидели, молчаливые, перепуганные, среди трупов, а танки катили рядом с бункером в сторону Гумрака.
Через четверть часа после прохода последнего генерал поднялся и повел подбородком.
- Так! Отдохнули… Взять оружие и за мной.
Мы прихватили всю еду, какую смогли найти, все жалкие, покрытые плесенью корки хлеба, все гнилые остатки неизвестной растительной пищи, все тухловатые мясные обрезки и большой шмат удивительно белого, бескровного мяса. Старик сказал, что оно человеческое, и, глядя на эту отвратительную штуку, я готов был ему поверить; однако ничуть не смутившийся Порта откусил большой кусок и с наслаждением съел.
- Ну, как на вкус? - спросил я с любопытством.
Порта облизнул губы.
- Объеденье! Наверно, оно генеральское. - И ткнул Старика в бок. - Если это человечина, то могу лишь сказать - берегись, когда я проголодаюсь снова.
Генерал раздраженным жестом велел нам идти. Русские нас не беспокоили, и когда мы дошли до места северо-западнее железной дороги километрах в полутора от Песчанки, генерал приказал нам снова окапываться. Непонятно, почему - возможно из-за маниакального желания встречи с противником.
Как и следовало ожидать, русские вскоре нас заметили и стали надвигаться, чтобы выбить нас оттуда. Шли они плотным строем, размахивая руками, словно на учебном плацу. По ним легко было прицельно стрелять, но едва один падал, другой выходил вперед и занимал его место. Через трупы они перешагивали спокойно. Иногда прикрывались ими, иногда использовали как мост через проволочное заграждение, но сколько бы мы их ни убивали, они все равно наступали большой массой.
Я сидел в снеговой норе под разбитым американским бульдозером. И, вглядевшись, увидел сибиряка, бегущего ко мне. Он был еще далеко и даже не знал, что я там, но я прицелился в пятно под красной звездой на его каске… нажал на спуск. На круглом лице солдата отразились удивление и боль. Мне казалось, что я слышу мысли, пробегающие в его смятенном разуме за несколько секунд до смерти. Он ранен? В самом деле ранен? Вот так это ощущается? Это его судьба? Зачем он здесь, за что воюет? Чего ради умирает с пулей в мозгу у чужой реки в чужой стороне? Где его жена и дети, коровы и лошади? Почему он лежит распластанным в снегу так далеко от дома?
Весной, когда сойдет снежный саван, этого солдата бросят в громадную братскую могилу вместе с сотней тысяч других. А пока что он лежал там, где упал, и товарищи, пробегая, топтали его.
Мы отступали вдоль железнодорожной линии. Из снарядной воронки меня окликнул слабый голос. Я заколебался. Над ее краем виднелось лицо, согнутый палец манил к ней. Лицо походило на плохо наложенную резиновую маску. Оно бугрилось, морщилось, обвисало. Было цвета пушечной бронзы, за исключением орбит глубоко сидевших в больших черных дырах глаз. То было лицо юного офицера. Я осторожно приблизился к нему. Он стоял почти по пояс в чем-то, похожем на лужу крови. Это и была кровь: глянув вниз, я осознал, что его ноги размяты в густое красное пюре. Помочь ему было не в моих силах. Я сунул револьвер в его протянутую руку и побежал дальше. Вслед мне прозвучал его крик:
- Помоги, солдат! Пожалуйста! Ради Бога, не бросай меня здесь умирать…
Пожалуй, следовало бы застрелить его самому. Но уже было поздно. Прячась за кустом, я в ужасе наблюдал, как из проезжавшего русского танка заметили потрясенного человека, оказавшегося в капкане своего безногого, умирающего тела. Танк весьма решительно повернул и покатил уничтожать снарядную воронку. Медленно, словно наслаждаясь приятным ощущением, развернулся на ней и продолжал свой путь. Еще один фашистский гад уничтожен! Еще один русский совершил подвиг! Если б только Сталин мог видеть, как доблестно сражаются его войска!
Порта и я одновременно бросились к медленно ползшему Т-34, на антенне которого развевался красный флаг. Мы сорвали его и набросили на переднюю смотровую щель, чтобы лишить водителя видимости, потом приложили к борту танка две магнитные мины и бросились в снег.
Сталинград, братская могила… Сталинград, где ежеминутно умирал немецкий солдат, а тем временем в Германии безумец важничал, заносился и орал до хрипоты… СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА… К сожалению, было немало фанатиков, готовых охотно повиноваться этому сумасбродному приказу.
24 декабря мы стояли возле поселка Дмитриевка. В тот сочельник мы заблаговременно получили подарок: массированную атаку русских пехотинцев. Они с криком появились в семь утра, и бой продолжался до трех часов. Вряд ли можно сказать, что мы их отразили - мы едва удерживали свои позиции, когда они почему-то решили отступить. Русские, несомненно, знали, что держат нас в руках. И могли позволить себе поиграть с нами в кошки-мышки. Уничтожить нас они могли буквально в любой момент.
Внезапная тишина действовала на нервы. Мы интуитивно понимали, что внезапное отступление - просто утончение пытки, и предвидели наутро новые ужасы. Наш сумасшедший генерал отказался отходить, и нам ничего больше не оставалось, как сидеть в окопах и беспомощно ждать новой атаки.
В рождественский день в три часа - как раз в то время, когда мы отступили накануне - русские появились снова. Но некрупными силами. Они выслали всего пять танков. Пять Т-34, выстроясь в колонну, двигались по снегу к нам. Из громкоговорителя на переднем доносились бравурные звуки военного марша. Пять танков двигались четким строем по направлению к третьему отделению. Остановить их продвижение мы не могли. Были бессильны, у нас не оставалось почти ничего для противостояния. Не было ни противотанковых ружей, ни огнеметов, ни тяжелой артиллерии, ни хотя бы гранат.
В последнюю минуту танки повернули и двинулись к ничего не ожидавшему второму отделению. Из громкоговорителя зазвучал марш Радецкого. Торжественно, грозно, впечатляюще все остановились перед окопами. Испуганные люди уставились на них, одни от страха не могли шевельнуться, другие принялись вылезать. Танки взревели и двинулись по снегу, круша все гусеницами, каждый медленно сделал на одном месте несколько оборотов. Потом они небрежно раздавили нескольких спасшихся, повернули обратно и вскоре скрылись в туче взметенного снега.
Мы смотрели в молчании. В мертвом молчании. Второго отделения больше не существовало, в снегу валялись двенадцать окровавленных тел. А мы сидели и ждали.
На другой день в три часа они вернулись. Тем же строем, с той же музыкой, с той же холодной четкостью. Мы по-страусиному прятали головы в сугробы, чтобы не слышать нечеловеческих криков своих товарищей, не видеть их обезображенных трупов.
Долгая зимняя ночь была тихой и насыщенной страхом. Нам казалось, что мы все еще слышим вопли гибнущих, но это лишь ветер с воем несся по степи.
Едва рассвело, на заснеженном склоне позади нас взорвалось несколько снарядов, неприцельно выпущенных - видимо, дабы не оставалось сомнений, что мы не спим и готовы слушать пропагандистское обращение, которое громко понеслось из громкоговорителя:
- Немецкие фашисты! Проклятые капиталисты! Мы еще вернемся сегодня… около трех часов… как вчера…
- Капиталисты! - усмехнулся Порта. - Грегор, подай мой "кадиллак", хочу съездить на этот чертов Лазурный берег!
Громкоговоритель затрещал опять, и послышался другой голос. Звучавший по-немецки лучше, чем предшествующий, более приятный и убедительный.
- Товарищи! - призывно выкрикнул он. - К вам обращается унтер-офицер Бухнер из Двадцать третьей танковой дивизии…
Мы удивленно переглянулись.
- Почему не переходите к нам? Покажите себя друзьями народа! Сбросьте ярмо! Разорвите цепи! Плюньте на своих капиталистических владык!
Унтер-офицер Бухнер сулил нам всевозможные земные блага, включая женщин, если только мы поддадимся соблазнам Советского Союза, этого пролетарского рая, где все трудящиеся счастливы и свободны.
- Все это замечательно, - сказал Порта, - но какой смысл менять капиталистических владык на коммунистических?
Двое солдат сделали отчаянную попытку обрести пролетарский рай, но их капиталистический владыка в лице нашего генерала СС застрелил обоих, едва они пробежали несколько метров.
Русские вернулись, как и обещали, в три часа. Мы скорчились, парализованные страхом, в своих норах. Чей сегодня черед?
Неизменные пять танков медленно двигались по занесенному свежим снегом полю под неизменный аккомпанемент военной музыки. Порта вызывающе достал флейту и заиграл, соперничая с ней. Все остальные сидели и неотрывно смотрели. Мы вырыли свои норы на возможную глубину. У нас не было никаких инструментов, а земля под снегом затвердела от мороза, как гранит.
Несколько человек вылезли наружу и, петляя, побежали от танков. Их застрелили свои офицеры. Бегство перед лицом противника…
Через отверстие, проделанное в стене утрамбованного снега, я смотрел на приближавшиеся танки. Оставалось только ждать. Обороняться мне было нечем. Не было даже гранат, чтобы метнуть их. Даже патрона, чтобы пустить пулю в голову.
Танк проехал мимо в нескольких метрах. Я до отказа сжался в своей норе. Танк продолжал двигаться. Его экипаж выбрал в качестве цели наших соседей. Я слышал, как они, погибая, кричали. Мы хорошо знали их, они долгое время были нашими товарищами, и я старался не слышать криков, не допускать в сознание картин, переполнявших его. Но невольно слышал, невольно видел.
Я видел унтер-офицера Вильмера, невысокого веселого лавочника из Дюссельдорфа. Видел его лицо, когда он умирал. Помню, как он рассказывал, что в 1936 году поступил на военную службу на четыре года и в 1940 году написал лично Гитлеру с просьбой разрешить ему вернуться в Дюссельдорф. Гитлер так и не ответил, а Вильмер так и не понял. И уже никогда не поймет. Бедняга Вильмер! От него осталась кучка кровавого мяса и раздробленных костей в снегу. Какая смерть… Господи, какая смерть!
Вопли продолжались. Для ненадежного душевного здравия нужно было не связывать их с конкретным лицом, но видения проплывали перед глазами солдат, хотелось им того или нет. Это Бёмер, рослый, толстый Бёмер, пулеметчик из Кельна? Или его второй номер, тощий, низенький любечанин? Или тот парень - как его фамилия? Невысокий брюнет из Гамбурга, одержимый железными дорогами? Но какой бы ни была его фамилия, последний поезд этого парня ушел…
Их лица стояли перед моими глазами. Их крики раскалывали мне голову.
- Прекратите этот шум! - истерически заорал Хайде. - Ради бога, прекратите этот ужасный шум!
Он воткнул пальцы в уши, но ничто не могло защитить слух от этих криков. Только Бог, казалось, был глух к ним. "Gott mit uns" - гласила надпись на наших пряжках, но мы все знали, что это ложь. Бог не только не был с нами, в тот день Его и близко от нас не было. Может, Его всегда не было близко. Может, это всегда было ложью.
На другой день танки появились опять. Та же музыка, то же медленное приближение. Мы по-прежнему оставались беспомощными и ждали смерти.
На сей раз они двинулись на четвертое отделение. Унтер-офицер из морской пехоты выскочил из своей норы и стал уползать от танков под мягким верхним слоем снега, роясь в нем, словно громадный крот. Он так быстро отгребал руками и ногами снег, что, казалось, плыл.
Его товарищ оказался не столь изобретательным. Оставшись в их общей норе один, он пришел в панику, выскочил в последний миг наружу и попытался бежать. Передний танк устремился за ним. Я видел, как он поддел человека под руку стволом пушки и подбросил. Когда тело упало, танкисты принялись играть с ним, терзали его, оторвали гусеницами одну руку, затем другую, и наконец вдавили изувеченный труп глубоко в снег. Эти русские не знали жалости. Они могли слышать вопли несчастного, проезжая по нему, но продолжали свою забаву, пока от человека не оставалось лишь красное пятно на снегу.
Бойня прекратилась до следующего дня. За сутки могло произойти что-то, избавляющее нас от этой участи. Генерал мог образумиться и дать приказ к отступлению; русские могли скрыться в ночи; даже война могла кончиться…
Когда в тот день на горизонте снова появился знакомый строй танков, это нас потрясло. Мы едва верили своим глазам, то было нарушением всех правил игры. Раз в день, в три часа. Таков был заведенный порядок. Русские сами установили его и не могли нарушать. Эта нечестность переполнила меня злобным негодованием и едва не вызвала гневных слез. Я больше думал о непорядочности русских, чем о скорой и мучительной смерти.
Первый танк уже нашел добычу. Лейтенанта, пожилого профессора из Мюнхена; тот бессмысленно вскинул руки, пытаясь предотвратить удар. Но человеческие руки - ненадежная защита от тридцати тонн металла, Т-34 пренебрежительно отбил их в сторону и раздавил свою жертву.
И тут наконец наступил наш черед. Танки пошли на нас строем под рев музыки. Впервые генерал сам оказался под прямой угрозой. Он яростно крикнул, чтобы мы оставались на местах, но Порта, сделав ему непристойный жест, выскочил из норы и пустился наутек по снегу, за ним черный кот, неразлучный с Портой во всех наших злоключениях. Я, затаив дыхание, в панике водил головой из стороны в сторону, старался видеть одновременно приближение танков и удаление Порты. Мы ждали, когда генерал откроет огонь. Офицеры ждали, когда генерал откроет огонь. Теперь, когда ему самому грозила смерть, остались ли в силе его фанатичные принципы?
Видимо, нет. Генерал вдруг проворно выскочил из окопа и со всех ног пустился следом за Портой по глубокому снегу. Это послужило всем сигналом. Пригнув голову, тяжело дыша, мы покинули свои позиции и бежали перед лицом противника. Это было вопиющим неповиновением приказу фюрера. До последнего человека, до последнего патрона…
Танки, механические чудовища, пустились в погоню за нами, людьми. Каждого, кто спотыкался или поскальзывался, каждого, кто отставал, они настигали и давили, а остальные с трудом удирали без оглядки, довольные тем, что мучения и смерть товарищей давали нам несколько секунд отсрочки. Мне было все равно, кто там гибнул под гусеницами, лишь бы не я. Ужас мой был слишком велик, чтобы позволять себе роскошь беспокоиться о чьей-то шкуре.
Тяжело дыша и всхлипывая, я ковылял по снегу. Долго сохранять быстрый шаг было невозможно. Снег был слишком глубоким, засасывал ноги; это походило на ходьбу по песчаным дюнам. Ледяной воздух обжигал горло и разрывал легкие. Из носа у меня пошла кровь, и я начал задыхаться. Неожиданно поскользнулся и упал ничком в большой сугроб. Это походило на падение в ванну с горячей водой. Или в пуховую постель. Или в домну. Я закричал от боли, погрузившись в снежный кипяток. Боль была восхитительной. Она охватывала меня, успокаивала, и я хотел, чтобы она не прекращалась.
Внезапно громадная ручища схватила меня за плечо и вытащила из этого гипнотизирующего савана. Я беспомощно болтался, не касаясь ногами земли, а Малыш тряс меня, будто крысу.
- Что это с тобой? - грубо спросил он.