- Видеть вас, только видеть и знать, что вы не сердитесь на несчастнейшего человека!
- Да как я могу запретить дураку смотреть на себя?.. Пяль глаза, коли тебе охота… Только смотри, около дома не ходи!..
- Чувствительно благодарен вам и за то… Пречувствительно. Вы, можно сказать, вернули меня к жизни.
И с этими словами Васька взял руку Аграфены и крепко-крепко пожал ее.
- Сегодняшний день - для меня незабвенный! - прибавил он и шепнул: - Прощай, любовь моя!.. Прощай, андел души моей!
И, приподняв фуражку, обогнал матроску и еще долго оглядывался, словно бы не мог от нее оторваться.
- Глупый! - шепнула матроска.
На душе у нее была радость. Эта любовь невольно находила отклик, и она вдруг почувствовала, что писарек ей необыкновенно мил и дорог.
IX
Молодая, впервые загоревшаяся страсть охватила молодую женщину, пробудив в ней дремавшие инстинкты. Напрасно боролась она с ней. Напрасно прибегала к заступничеству пресвятой владычицы и Николе-угоднику. Ни горячие молитвы, ни слезы, ни усердные поклоны, ни воспоминания о добром, хорошем Григорье не помогали теперь. Этот красивый писарек овладел всеми ее думами. Бессонные летние ночи были полны грез о нем. И каких грешных грез!.. И она отдавалась им в какой-то истоме, отдавалась, радостная и трепещущая, горячим поцелуям и наутро, со стыдом вспоминая о грешных снах, снова молилась.
Выходя на улицу, она теперь тщательнее заботилась о своем туалете и старалась одеться к лицу. Встреч она ждала с нетерпением, и сердце ее сильнее билось, когда писарек появлялся на дороге. И ей было грустно, когда он ее не встречал.
Но она старалась не показывать вида, что он ей так люб, и таила про себя свою любовь. По-прежнему она была серьезна и даже сурова при встречах и не допускала никакой короткости.
"Услеживая" матроску, Васька дарил ее пронзительными взглядами и при удобном случае отпускал ей чувствительные комплименты и говорил о своей любви.
- Не бреши… Не годится мне слушать! - сурово останавливала его матроска.
Но Васька видел, как краснела она от удовольствия, и решил, что пора действовать более энергично.
И вот однажды днем, часу во втором, когда квартирная хозяйка Груни сидела у своего ларька на рынке и почти все обитатели переулка дремали после обеда, Васька осторожно вошел во двор и тихо отворил двери комнаты.
После утра, проведенного в стирке, Груня тоже прилегла, но сна не было. Мысли ее были заняты писарьком. Сегодня на рынке она не видала его. Отчего это он не пришел?
- Кто там?.. Это ты, Ивановна? - окликнула Груня, заслышав шаги в комнате.
Ответа не было.
Тогда она вскочила с постели и, наскоро застегивая раскрытый воротник платья, вышла за полог.
Краска залила ей лицо при виде писарька, о котором она только что думала.
- Ты зачем? Нешто тебя звали? - сурово проговорила Аграфена, стараясь принять строгий вид и в то же время оправляя свои сбившиеся волосы.
- Простите мое дерзновение, Аграфена Ивановна, - робко проговорил, почтительно кланяясь, Васька, - я на один секунд… Шел мимо - уморился от жары и осмелился зайтить… Попрошу, мол, напиться… И как же хорошо здесь у вас, Аграфена Ивановна!.. Точно в раю небесном! - прибавил Васька, озирая опрятную, чистую комнату.
Стараясь скрыть охватившее ее волнение, при виде этого нежданного, но желанного гостя, матроска торопливо прошла своими маленькими босыми ногами за двери и, вернувшись оттуда с ковшиком, протянула его писарьку и сердито сказала:
- На, пей и проваливай!
Пальцы их встретились. Васька будто нечаянно придержал руку Груни в своей руке, когда брал ковшик.
- Бери, что ли, коли пить зашел! - смущенно промолвила Груня, отдергивая руку.
- Чувствительнейше благодарен, Аграфена Ивановна, что дозволили утолить жажду, - позвольте пожать вашу белую ручку…
И, не дожидаясь ее согласия, он крепко пожал ей руку.
- А ковшик я сам отнесу на место.
Он вышел за двери и, возвращаясь, незаметно запер их на крючок.
- Ты зачем же вернулся? Напился и уходи с богом! - взволнованно произнесла Груня, увидав снова писарька.
- Дозвольте присесть хучь на минутку, Аграфена Ивановна. Ужасти как устал… Такая, можно сказать, угнетательная жара! - продолжал раскрасневшийся писаренок, лаская Груню загоревшимся взором. - А тут у вас такая прохлада.
- Отдыхай где-нибудь в другом месте…
- Одну минуточку…
- Уходи… уходи!.. Что люди скажут, увидавши, что ты здесь…
- И никто не увидит… Хозяйка ваша на рынке… Народ спит… А вы все: "люди"! Эх, Аграфена Ивановна! Вам, видно, нисколько не жаль человека?..
- Чего тебя жалеть-то?
- За мою такую несчастную любовь нельзя даже и секунд один побыть у вас… поглядеть на ваши чудные глазки, на ваши сахарные уста. За один поцелуй умер бы сейчас на месте, вот что… А вы столь жестоки, Аграфена Ивановна! Положим, я вам вовсе ненавистен, я это довольно даже хорошо понимаю, но неужели ненавистность так велика, что нельзя и минутки посидеть?..
Он говорил тихим, вкрадчивым голосом, не спуская с нее глаз, полных мольбы и страсти.
И красивое лицо Груни алеет все более и более. Высокая грудь тревожнее дышит из-под тонкой ткани ситца. Глаза ее уже не строго, а смущенно и испуганно смотрят на писаренка и светятся лаской.
- Глупый! С чего ты взял, что ненавистен? - как-то помимо воли ее вырвались эти слова. - Но ты уходи, слышишь, уходи!
Но Васька шел к ней.
- Уходи, говорят! - в страхе прошептала Груня, отступая назад и чувствуя, как трепещет ее сердце.
- Груня… Ненаглядная!.. Помру без тебя!
- Уходи, уходи!
В голосе ее звучала уже не угроза, а мольба.
- Ты гонишь, жестокая! А я должен страдать… Груня… Груня! - говорил он прерывающимся голосом.
И, весь охваченный страстью, он уже был около матроски…
- Голубка моя… Радость жизни!..
- Уйди… Уйди! - повторяла она.
Но вместо того чтоб оттолкнуть его, она вдруг порывисто и страстно обвила его шею и крепко прильнула к устам писаренка.
Слезы лились из ее глаз, и она, забыв все на свете, шептала:
- Вася… Голубчик!.. Желанный ты мой…
X
Месяц пролетел для Груни словно бы в каком-то счастливом сне.
Эта первая настоящая любовь совсем захватила молодую женщину, и она беззаветно отдалась ей со всею силою своей страстной натуры. Она безумно привязалась к Ваське, который в ее ослепленных глазах был и красавцем, и умным, и добрым. Это было какое-то обожание впервые влюбленной женщины, рабское поклонение кумиру. Он казался ей высшим существом и все в нем необыкновенно милым.
Богобоязненная и сдержанная прежде, она теперь словно бы хотела себя вознаградить за прежнюю жизнь без любви. Она, казалось, забыла и о грехе и о муже, ни о чем не думая, ничего не пугаясь, - один Вася был для нее источником жизни и радости. Они виделись часто: позднею ночью тихо стучал он в окно, и Груня отворяла его, впуская писарька.
Она глядела ему в глаза и, казалось, готова была на все для него. Васька видел, что она "втемяшилась", как он выражался, и пользовался своим положением. В скором времени Груня передала ему все деньги, которые у нее были, и заложила все свои вещи. Она притихала, когда Васька был не в духе, и терпеливо сносила его ломание. А он таки ломался над любящей женщиной, и ему доставляло какое-то удовольствие дразнить ее, возбуждая ее ревность.
И Груня по целым дням плакала, когда, случалось, Васька не приходил. Но стоило ему прийти, стоило сказать ласковое слово - и она вся светлела и спрашивала:
- Любишь ты меня?
- Не любил бы, небось не ходил… А ты думала как? - прибавлял насмешливо писарек, сам увлеченный страстью красавицы матроски.
Но скоро увлечение его стало проходить. Он все реже и реже стал заходить к Груне и, когда та начинала упрекать, отвечал:
- Хочу - пришел, хочу - нет… Я - вольная птица…
- Так-то любишь?.. А что говорил?
- Мало ли что скажешь бабе… Не всякому слову верь…
- Вася! Да бог-то у тебя есть?
- Слава богу, крещеный…
Груня горько плакала. Тогда он утешал ее ласками, брал последние деньги и уходил…
Наступил август месяц, и Васька совсем перестал ходить к Груне. Во-первых, боялся он, что скоро вернется муж и как бы ему не попало от него, а во-вторых, он и охладел к своей любовнице, - слишком уж она "всерьез" к нему была "привержена", и это его пугало. Вдобавок он уже начал приударивать за франтоватой горничной из Петербурга, поступившей к одному адмиралу и успевшей уже обратить на себя внимание господ писарей и своим задорным личиком, и фасонистыми костюмами, и шляпкой с цветами, и высокомерным отношением к ухаживателям.
"Дескать, я на всех вас ноль внимания!"
В качестве кронштадтского "сердцееда", Васька перенести этого не мог и принялся бомбардировать адмиральскую горничную своими любовными словечками.
Груня загрустила. Почуяло ее сердце, что Васька разлюбил ее, и она первые дни ходила как потерянная. Неужли так и бросил, не простившись даже? И она жадно искала с ним встреч. Но он и не глядел на нее, раз даже, проходя под руку с расфуфыренной чернявой горничной, усмехнулся и что-то прошептал своей спутнице на ухо, показывая на Груню.
Глубоко оскорбленная вернулась Груня домой, и ей все еще не верилось, что можно быть таким бессовестным человеком.
- За что? За что? - шептала она, и горькие слезы катились по ее щекам.
На следующий день, отправляясь за бельем, она встретила Ваську.
- Вася! - позвала она.
- Ну, что тебе? - нетерпеливо проговорил Васька.
- И тебе не стыдно? - кротко спросила матроска.
- Чего стыдиться-то? И вовсе мне не стыдно! - нахально проговорил он, улыбаясь глазами.
- Зачем же ты облещивал?.. Говорил, что жисти решишься… Значит, все врал?..
- А ты, деревня, и поверила?.. Думала, я и взаправду из-за тебя жизни решусь… Держи карман…
Груня стала белее полотна и наивно спросила:
- Зачем же ты врал?
- Известно зачем… Чтоб облестить… Ты такая недотрога была… Фу ты на… Не подходи… А я, значит, и подошел… Поняла теперь?.. А затем имею честь кланяться, мадам, мне не по пути!..
Груня вернулась домой, но не могла приняться за обычную работу.
Точно завеса спала с ее глаз, точно она очнулась от сна, когда припомнила все случившееся. На нее напал ужас. Господи! Что она сделала? Из-за кого приняла столько греха? И оскорбление поруганной любви, и презрение к себе, и стыд перед мужем, и страх перед грехом - все это слилось в одно чувство беспредельного отчаяния, охватившего холодом ее душу.
Как нарочно в голову ей приходили мысли о муже. Так-то она отплатила за его любовь, за его нежные заботы. Только теперь, при сравнении с этим "подлецом", поняла она, как Григорий ее любит и какое для него предстоит горе. Как она взглянет Григорию в глаза, когда он вернется? Что скажет ему? Она, мужняя жена, она, до сих пор соблюдавшая себя, могла сделаться полюбовницей!..
О господи, какая она великая грешница, и нет ей прощения!
И она с искаженным страданиями, побледневшим лицом поднялась и, пройдя за полог, с воплем тяжкого горя пала ниц перед образами.
Тщетно искала в молитве успокоения бедная женщина. Беспросветный душевный мрак охватил матроску, имевшую несчастие искренне увлечься.
XI
- Что ж, Иванов, припас деньги на пиво-то? - весело спрашивал Васька своего приятеля, гуляя с ним вскоре после разрыва с Груней в Кронштадтском летнем саду.
- Какое пиво?
- Забыл, что ли, уговор насчет Груньки?
- Да ты нешто выиграл парей? - проговорил, зеленея от завистливой злобы, неказистый и худой белобрысый писарь.
Васька протяжно свистнул.
- Еще когда… Куда раньше срока…
- Что ж ты раньше не хвастал и не требовал парея? - недоверчиво спросил Иванов.
- Нашел желторотого галчонка! Разве мне неизвестна завистливая твоя душа? Беспременно ты подстроил бы мне какую-нибудь пакость. Пошел бы к ней и начал бы стращать, чтобы самому попользоваться… Ты на это ловок, дьявол… Пакостил мне не раз… Научил, слава богу…
- А теперь не боишься?
- Сделай ваше одолжение. Можешь теперь застращивать сколько угодно матроску… Месяц почти с ней путался, с меня довольно. Надоела! - небрежно проговорил Васька и даже зевнул для большего эффекта, считая это почему-то необходимым для такого неотразимого обольстителя. - Теперь, братец мой, я новую горничную адмирала Рябчикова обхаживаю… Видал, что ли, эту пронзительную брунетку? Тоже, я тебе скажу, занозистая мамзеля. Так по-французски и сыплет… Ну да я ее скоро укрощу… шельму! - с невозмутимым нахальным апломбом прибавил Васька и прищурил глаза, оглядывая проходивших горничных.
- И все-то ты врешь, все-то ты врешь, подлец, насчет Груньки! - каким-то сдавленным голосом прохрипел Иванов.
- Смотри не подавись от злости… Небось завидно? - рассмеялся Васька, привыкший к этим выходкам Иванова. - А пиво все-таки ставь!
- Чем же ты докажешь, что не врешь?
- Охота мне перед тобой врать - скажите пожалуйста!..
- А все врешь! - настойчиво и злобно повторил Иванов, хотя в душе и уверен был, что подлец Васька не врет. - Докажи, тогда поставлю пиво.
- Да вот спроси хоть Федосеева. Он как-то запопал меня, как я от Груньки в окно под утро лез… Тогда поверишь?..
- И спрошу… Эка бесстыжий ты дьявол!.. Облестил честную бабу и бросил!.. И за что только такого подлеца бабы любят! - с негодованием воскликнул Иванов.
- Небось ты бы не облестил?.. Ходу только нет при твоей уксусной харе, ты и урчишь на других…
- И попадет же тебе когда-нибудь, Васька. Здорово попадет! Муж-то этой Груньки ревнивый и отчаянный, я тебе скажу, матрос. Он не стерпит!
Васька, видимо, струсил, судя по мгновенно изменившемуся выражению лица.
- Почем он узнает?
- Небось найдутся подлые люди, которые скажут! - значительно протянул Иванов.
- Да брось ты каркать, воронья душа… Я знать ничего не знаю и никакой, мол, Груньки не касался… отверчусь в случае, ежели, какая дрязга выйдет. Валим, брат, лучше пиво пить, коли ты при деньгах. А брунетка, видно, не придет… Обещалась быть в саду, и нет ее! Должно, задержало что.
Иванов согласился поставить в счет проигранного пари несколько бутылок пива, и, когда Васька подпил, он с каким-то болезненным развращенным любопытством расспрашивал о подробностях его отношений с матроской и хотя злился, слушая о том, как привязана была Груня и какая она, можно сказать, "огонь-женщина", но все-таки не переставал расспрашивать, полный злобы и зависти к этому "подлецу Ваське", пользующемуся жизнью, веселому и довольному, тогда как сам он ни разу не испытал расположения ни одной женщины - напротив, только возбуждал одно отвращение.
На другой же день Иванов выследил Груню, когда она вышла из дома, и пристал к ней.
- Напрасно вы о Ваське-подлеце сокрушаетесь… Он забыл и думать о вас, Аграфена Ивановна, - говорил он своим скрипучим, точно сдавленным голосом, следуя за матроской. - А я бы вас, значит, любил по-настоящему… Что вы на это скажете?
Груня только побледнела и шла, не отвечая ни слова.
- Какой же ваш будет ответ?.. Позвольте придтить к вам с визитом… Не откажите… Я болтать не буду, не то что Васька, никто не узнает!.. Вы даже и отвечать не хотите?.. Так, может, вам лучше ответить и согласиться… Право… хуть одно свидание назначьте! - продолжал писарь, оглядывая стройную фигурку матроски своими маленькими подслеповатыми жадными глазками. - А не то можно и мужу вашему объяснить, как вы Ваську по ночам в окна пускали… Небось попадет вам в таком случае… и Ваське будет! Так какое ваше решение? Когда прикажете придтить?..
Матроска вдруг обернулась и, вся бледная от негодования, оглядела тщедушного, неказистого писаря таким презрительным, уничтожающим взглядом, что тот весь как-то съежился, и его прыщеватое, землистого цвета лицо с уродливо большим носом, нависшим над вздутыми губами, покрылось красными пятнами.
- Отстань! Не то плюну в твою поганую харю, - проговорила матроска и, отвернувшись, пошла далее.
Писарь не решился более преследовать матроску. Он только в бессильной злобе крикнул ей вслед позорное ругательство и потом шепнул, словно утешая себя:
- Попомнишь ты поганую харю! Попомните вы оба с Васькой!
На другой же день, сидя за столиком в экипажной канцелярии, он писал своим четким красивым писарским почерком письмо Григорию, в котором от имени доброжелателя извещал о том, что "его супруга находилась в любовной связи с писарем 12-го флотского экипажа Васькой Антоновым в течение месяца и продолжала бы оную, если бы Васька не бросил Аграфену Ивановну, обобравши от нее все деньги, которые мог выманить по своей подлости. И многие вещи, как-то: два новых платья и шубка супруги вашей заложены для своего милого дружка, заслужившего такую любовную приверженность, что они принимали Ваську почитай что каждую ночь у себя на квартире, впуская и выпуская счастливого полюбовника в окно. Все сие доподлинно верно и сообщается вам, Григорий Федорович, дабы вы знали, как верна вам ваша неблагодарная супруга и какой подлый соблазнитель есть писарь 12-го флотского экипажа Васька Антонов".
Иванов писал это письмо с злобным удовольствием мелкой душонки, готовой мстить другим за свое ничтожество и за свои житейские неудачи. С таким же чувством удовлетворенного автора он перечел свое анонимное произведение и, вложив его в конверт, крупными буквами надписал: "На бриг "Вихрь", старшему рулевому Григорию Федоровичу Кислицыну".
Оставалось узнать, где в настоящее время находится "Вихрь" и в какой порт нужно адресовать, чтобы письмо скорее дошло, и Иванов, отпросившись у письмоводителя отлучиться на полчаса, сбегал в штаб и там от знакомого писаря узнал, что "Вихрь" скоро зайдет в Гельсингфорс и простоит в этом порте неделю.
Письмо было в тот же день сдано в штаб для отправки, после чего Иванов почувствовал себя в хорошем и веселом настроении человека, свершившего какое-нибудь доброе дело. И вечером в казарме он был необыкновенно оживлен и даже добродушен, дружески беседуя со своим приятелем Васькой. Он обещал поставить ему остальные три бутылки проигранного пари завтра и вообще выказывал ему самое приятельское расположение: хвалил его, что не зевает с "бабами", и удивлялся разнообразию его талантов. Он и на гармонии отлично играет, и "романцы жестокие" отлично поет, и умеет, шельма, к начальству подольститься и лодырничать, когда другие должны работать.
- Одно слово, счастливчик ты, Вася! - весело и добродушно говорил Иванов, распивая с приятелем чай.
- Да что это ты нонче такой веселый, Иванов? ан где с матроской сговорился?
- Ну ее, твою матроску!.. Не с моей физиономией… Да я и не льщусь… Больно угрюмистого характера… Ну и муж у нее пресердитый.
- Так кухарчонку какую приметил?
- И куфарчонки, Вася, никакой не приметил, а так, значит, нашла веселая линия… Не все же скучать… Так-то, Вася…
И Иванов рассмеялся, показывая ряд черных гнилых зубов, а в голове его пронеслась мысль:
"Ужо будет тебе от матроса. И не ждешь, как он твою смазливую рожу на сторону свернет!"
И он снова рассмеялся и стал представлять, как у них в канцелярии ругался сегодня письмоводитель.