- Куда-куда? - удивленно переспросил Кузя.
- В батальон выздоравливающих. Неужели не слышали? А еще военный.
- Вот именно - военный, а не больной, поэтому и не знаю. Но звучит обезнадеживающе - батальон выздоравливающих! - Кузя сделал ударение на последнем слове.
Он замечает, что в белой комнате стоят еще три кровати, но они пусты.
- А это для кого? Для таких же, как я?
- Это уж кого судьба пошлет. Наш госпиталь только начинает работу. Третьего дня прибыли.
- Не из Москвы случайно?
- Мы с вами почти в Москве находимся.
- Честное слово?
- Честное-пречестное!
Кузя грустно улыбнулся: и эта, наверное, как Инна Капшай, прямо из школы…
- А где он, этот ваш батальон выздоравливающих?
- До него еще дойдет дело.
Кузя задумался. Полежал молча, потом вроде невзначай спросил:
- Вы не знаете, где мои сапоги?
- Эти штучки мне уже знакомы.
- Какие штучки? - как можно более искренне удивился Кузя.
- С сапогами.
- Послушайте, Лена, я тоже ведь не ребенок. Бежать никуда не собираюсь, честное слово.
- Честное-пречестное? - по-детски передразнила сама себя Лена.
- Честное комсомольское.
- Тогда зачем же вам сапоги?
- Друга буду искать. Может, и он в этом госпитале.
- Как фамилия?
- Слободкин. Не слышали?
- Так сразу бы и сказали. Если будете себя хорошо вести, передам записку.
- Нет, вы это серьезно, Леночка? - Кузя даже присел в кровати.
Лена решительным движением руки уложила его на место.
- Александр Васильевич!
- Леночка, буду выполнять любые ваши приказания, только дайте лист бумаги и карандаш. Умоляю вас!
- Ладно, ладно, знайте мою доброту.
- Если бы здесь кто-нибудь был кроме нас с вами, я бы непременно расцеловал вас, Леночка.
- Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?
- Просто от радости ошалел, вот и все.
- Большой друг, наверно?
- Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли…
- Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко - скоро обход.
- Всего несколько слов.
* * *
Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все - за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь, - писал Кузя, - как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки… Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".
"А у меня новость! - отвечал Кузе Слободкин. - Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется…"
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный, - ворчал в следующем послании тот, - даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле", - смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
- Это что ж? Волнуемся?
- Волнуемся.
- Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
- Товарищ военврач…
- Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
- Как спали сегодня?
- Не спалось совсем что-то.
- Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
- А ребрышки надо бы подубрать.
- Только не на этом харче! - почувствовав, что вопрос решается в его пользу, осмелел Слободкин. - Два месяца не ели, и тут не еда.
- Тут не санаторий, - вежливо отпарировал доктор.
- Мы это заметили, - опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
- Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки? - спрашивал сам себя Слободкин.Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.
Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю - стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится…
Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.
- Ты что? - сквозь дрему спросил Слободкин.
- Ничего. - Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. - Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.
- У меня есть. Вставай, покурим.
- Скоро подъем?
- Через час.
- Еще всласть накуримся.
- На что ты все-таки уставился там? - Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.
- Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.
- В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.
Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.
- Интересно, где он сейчас? - спросил Слободкин.
- Кто?
- Брага.
- Там. Далеко.
- А Поборцев?
- Тоже хороший человек.
- И Коровушкин, и Хлобыстнев.
- Все хорошие.
- Только не надо о них так. Они не сплошают, будь уверочки.
- У Верочки?
Пословица такая в нашей школе была. Будь уверен, словом.
- В школе? Ах, да, да, Ина еще говорила…
Кузя был не виноват, Слободкин сам завел этот разговор.
- Интересно, ее-то судьба куда забросила?
- Кого?
- Ну не школу же.
- У своих родственников в деревне, наверное. Адреса, жаль вот, не знаю.
- Эх ты! - вырвалось у Кузи откуда-то из самого сердца. - Подумай, может, вспомнишь.
- Не знаю, говорят тебе, никогда и не думал, что пригодится. А хочешь скажу тебе, что сейчас она делает?
- Скажи.
Слободкин посмотрел на часы.
- Пишет письмо. Она всегда в это время мне письма писала. На каждом дату и время ставила: такое-то число, семь часов ноль-ноль минут.
- Ты это серьезно?
- Совершенно серьезно.
- А ты, пожалуй, прав. Сидит где-нибудь в уголочке и пишет.
- Утешить хочешь? - недоверчиво поглядел на приятеля Слободкин.
- Чудик ты, Слобода. Тебе такое счастье выпало, все тебе завидуют, а ты?…
- В ней-то я не сомневаюсь. Я тебе про твои насмешки говорю.
- И опять чудик. Еще раз совершенно серьезно: сидит сейчас и пишет тебе письмо.
Слободкин еще не очень доверчиво, но уже не сердито посмотрел на Кузю.
- Покурили?
- Покурили.
- Вышли на минутку, а проболтали чуть не целый час. Вот-вот побудка.
Когда приятели отворили дверь из курилки, в нее ворвался зычный, прополоснутый холодным утренним воздухом голос дневального:
- Подъем!
"Совсем как в первой роте", - подумал Кузя.
- Совсем как у нас в первой! - сказал Слободкин. Морщась и слегка покряхтывая от не совсем еще заживших ран, поблескивая в полумраке белыми бинтами, вставали солдаты. Вставали быстро, словно боясь отстать друг от друга. Одевшись, выбегали во двор - строиться. Там их ждал уже старшина. Сапожки на нем, как у всех старшин, хромовые, куценькие. Прошелся перед выравнявшимся строем, будто бы еще полусонно поглядел на заспанные лица бойцов. И вдруг:
- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
- Первый.
- Второй.
- Третий…
- На месте шагом марш! Запе-вай!
Эх, махорочка, махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко.
Мы готовы в бой!…
Слова песни шевельнули облетевшие ветви деревьев, густо посаженных вдоль казарменного забора. Тяжелые капли упали с них к ногам солдат.
В батальоне выздоравливающих начался новый день.