О Лейле я готова говорить без конца. Такая она была многогранная, гармоничная, в ее характере слились воедино беспредельное мужество и ангельская сердечность, у нее, как у богини, не было недостатков, она была неповторимо прекрасна… Печаль в моей душе, но вам печалиться не надо. Я попробую вас развеселить. Сейчас. Представьте себе такую сценку…
Лейла сидит за столом, установленным на краю аэродрома под сосной, готовится к беседе, которую она должна провести с девушками, пополнившими эскадрилью. Подходит Руфа, свеженькая, как майская роза, чистенькая, аккуратная, и Лейла, уложив конспекты в планшет, поднялась, поправила ремень, ее руки обвились вокруг шеи подруги.
- Если бы я была парнем, - улыбаясь, защебетала она, - я бы не отдала тебя никому, никому, ты была бы только моей! Моя великая нежность покоряла бы тебя, и ты любила бы только меня одну… одного. Ты стала бы у меня еще лучше, ты бы сияла, как Вега…
Руфа, не ожидавшая такого страстного порыва от обычно сдержанней подруги, даже растерялась. Прижала ладони к жарким щекам.
- А ты? - не унималась Лейла. - Ты бы стала меня любить?
- Лейла… джаным…
- Да или нет?
- Да, да, да!
- Всю жизнь?
- Конечно.
- Все вы так говорите!
- Клянусь! Как жалко, что ты не парень! Тебе бы еще усики… - Руфа мизинчиком провела две черточки над верхней губой Лейлы.
- А Миша? Ты бы его отшила?
- Не знаю… Пришлось бы, наверно. Нет, лучше уж ты оставайся девушкой. Не будете мешать друг другу и разрывать меня на части.
- Я бы тебя отбила. Непременно. Проходу бы тебе не давала. Руфиночка, разрешите пригласить вас на танец… - Лейла подхватила подружку, напевая, закружилась с ней по лужайке. Усадила на пенек, склонилась в почтительном поклоне: - Руфиночка, хотите покататься на лодке? При луне!
- Не смеши меня, - Руфа замахала руками.
Лейла прерывисто шептала ей на ухо:
- Я вас люблю. Умираю от любви… Счастье мое… - Отступив на шаг, она подбоченилась: - Ну что? Закружилась твоя юная головка? А Михаил твой: здравствуй я пришел… До свиданья, я пошел…
- Фантазерка. А я бы ни за что не согласилась превратиться в парня. Лучше бы умерла.
- Не могу представить. Парень из тебя не получится.
- Из тебя тоже.
- Ты думаешь? Плохо ты меня знаешь… Миша злится на меня, да? За ту историю? - посерьезнела Лейла.
- Нет, нет, что ты!
- А тогда злился?
- И тогда… Он все твердил, что ты справедливая, добрая, чуткая, искренняя.
- Злился, злился, только виду не подавал… Ой, что такое? Бежим!
Воет сирена. Подруги бегут к траншее. Самолеты замаскированы зелеными ветками, на взлетной площадке ни души.
Более двадцати "Юнкерсов" с тяжелым, ленивым гулом, в сопровождении всего двух истребителей, наплывают на аэродром. Где же ты, Ахмет, со своим истребителем?.. "Юнкерсы" скрылись за горизонтом.
После отбоя экипажи получили задание: нанести удар по железнодорожной станции в тылу врага.
Самолет Лейлы взлетел четвертым. Вскоре она уже прорвалась сквозь хоровод прожекторных лучей. И хотя яростно били зенитки, бомбы пошли на цель. А самолет, будто играет в прятки, то круто ныряет вниз, то взмывает вверх. Бедный Буратино, подвешенный к козырьку кабины, не знает куда ткнуться, одна нога у него подвернулась, голова запрокинулась. Воздушная волна, горячая, плотная, швырнула самолет в сторону, мотор заглох. Лейле удалось снова включить его. У самой земли "По-2" выровнялся и скользнул в спасительную кромешную тьму, Буратино, сверкая выпученными глазами, радостно подпрыгивал, как озорной ребенок.
- Молодец, Лелечка! - крикнула Руфа.
Лейла молчит. Радоваться рано. Мотор работает с перебоями, самолет качается, как на качелях. До аэродрома не дотянуть. Это поняла и Руфа.
- Сколько до "Крылатой коровы"? - в голосе Лейлы ни малейшей тревоги.
- Минут десять-двенадцать. Надо повернуть на двадцать градусов.
- Поворачиваем…
Руфа, кусая губы, уточняет маршрут. Лейла наклоняется, к приборной доске, трогает бензиновый подсос. Лица девушек покрыты крупными каплями пота, волосы растрепались.
- Еще чуть-чуть, Лелечка. Еще…
Мотор глохнет, самолет снижается бесшумно, как планер.
Лейла, не теряя присутствия духа, готовится к любой неожиданности, расстегнула кобуру пистолета. Крохотный аэродром расположен в стороне от дорог, фашистам он ни к чему, но все же…
Приземлились!
- Ты жива? - тихим, тревожным голосом спросила Лейла. - Не ушиблась?
- Чуть жива. От страха.
- Приготовь пистолет. Появятся немцы, стреляем до последнего. Стреляй аккуратно, не торопись. Они будут стараться взять нас живыми, но ты не бойся. Я подожгу бензин. Запасная канистра под рукой.
- Давай, простимся, Лелечка.
- Не дури, - одергивает Санфирова. - Наблюдай.
- Возьми мой пистолет, я все равно промахнусь. А мне дай канистру.
- Не промахнешься. Мы подпустим их поближе.
- Может, лучше вылезти?
- Подождем еще немного. Похоже, немцев поблизости нет. Развернем самолет, замаскируем. Видишь: светает, отладим мотор, может быть, успеем улететь. И еще. Осмотрим место, где стоял неисправный самолет. Убедимся…
Руфа вдруг пронзительно завизжала и выскочила из кабины. Лейла крутила головой, не понимая, в чем дело.
- Мышь! Лейла, в моей кабине мышь!
Лейла вылезла, прижала к себе подругу. Та дрожала с головы до ног.
- Успокойся, мой героический штурман. Не съест она тебя. Тише.
- Прости меня, Лелечка. Я так испугалась.
- Хорошо, хорошо. Наблюдай. Теперь гости явятся наверняка. Если в радиусе ста километров есть кто-нибудь.
- Ой, что я наделала. Трусиха несчастная. Но ведь мышь.
- Я думала, немец подкрался, обмерла.
Кругом было тихо, луна еще висела в небе. Низина, залитая мертвенно-белым светом, похожа на большой очаг, покрытый золой. Кажется, если разворошишь ее - обдаст жаром. Чувствуется ядовитый запах гари. Ни малейшего шороха.
Лейле удалось отрегулировать мотор, но лететь было уже поздно. В небе ни облачка. Собьют. Где-то уже гудят "Юнкерсы", вылетают патрульные самолеты.
Девушки завалили самолет ветвями и, отбежав в лощину, улеглись в кустарнике. На противоположной стороне аэродрома они разглядели останки сгоревшего самолета. На месте, где стоял прожектор, у одинокой сосны, служившей отличным ориентиром, - куча металла. Там, где была землянка, в которой располагался командный пункт, - большая воронка. Возле нее - труп собаки. Дотла сгорела "Крылатая корова". Несколько голых обугленных деревьев застыли на краю аэродрома в траурном карауле.
- Побудь здесь, - сказала Лейла. - Я проберусь к обломкам самолета, может быть, осталась какая-нибудь деталь с номером. И осмотрюсь там. Вернусь не позже, чем через час. Жди.
- Я с тобой.
- Нет, Руфа. Охраняй самолет.
Вернулась она вся серная от пыли. Переведя дух, рассказала шепотом.
- Раскопала приборную доску. На ней хорошо виден номер. Захватим с собой, сделаем доброе дело. Кругом следы танков, автомашин, мотоциклов. Но остова машины не видно. Судя по всему, успели уехать. Понимаешь, автомашина с запасными частями тут была. Шофер и техник механических мастерских тоже пропали без вести. С ними что-то случилось в дороге.
- По-моему, хуже всего - припасть без вести, - вздохнула Руфа. - Живет человек, сражается с врагом, вдруг взрыв, рядом никого. Пропал без вести. Какая-нибудь мерзлая кочерыжка, вроде нашего лейтенанта из особого отдела, настораживается: а не сдался ли он в плен? Может быть, дезертировал? Несправедливо это. Думать, что Люба Ольховская, командир эскадрильи, или Каширина, которая ухаживала за самолетом, как за грудным ребенком, могли такое совершить - это преступление.
- Конечно, - согласилась Лейла. - Я думаю, придет время, все будет проверено-перепроверено, правда откроется. Каждый фронтовик надеется, что если он погибнет, имя его останется в народной памяти. Установить судьбу тысяч людей, конечно, непросто, но я верю, что это будет сделано. Ведь у пропавших без вести есть родственники, друзья. Никто не может, не должен остаться безвестным.
- Все же можно и пропасть, - возразила Руфа. - Вот мы приземлились здесь, накроет нас каким-нибудь шальным снарядом, и все, унес военный ветер две песчинки неизвестно куда. Пройдут годы, десятилетия, а люди еще будут гадать о нашей судьбе, кто-то будет думать, что мы с тобой, может быть, живы. Неспроста говорят, что на миру и смерть красна. Ведь наш самолет не упал, не сгорел. В любой момент могут появиться немцы: "Хенде хох!" Сразу стреляй в меня, в сердце. Ты командир!
- Ты пессимистка, - улыбнулась Лейла. - Найдут наш самолет, наши документы. И помянут нас добрый словом. Спи. Будем слать по очереди. У меня все кости болят, а спать что-то не хочется.
- А у меня глаза слипаются.
- Я вижу.
- Разбуди меня часика через два. Как начнет клонить в сон, буди. "Юнкерсы" возвращаются, слышишь?
- Не обращай внимания, спи спокойно. Сверху нас не видно.
"Как весело было здесь, наверно, до войны, - думала Лейла, глядя сквозь просвет в кустарнике на пепелище бывшего колхозного тока. Хлебом пахло. - Сколько нашей земли заграбастали фашисты… А мы все отступаем. Мало самолетов, танков, пушек, снарядов. Заводы в тылу работают день и ночь. Там, в тылу, и решается судьба войны. Наша армия превосходит немецкую по всем статьям, кроме вооружения, это ясно. Когда оружия будет поровну, немцы попятятся. Сначала наши рабочие победят немецкий тыл, а этого ждать недолго, потом мы сокрушим захватчиков. Даже с равным оружием мы бы дошли до Берлина, а придет время, когда у нас оружия будет больше, тогда немцы сдадутся или мы их уничтожим.
Землю мы вернем, города и села восстановим, а миллионы людей исчезнут навсегда. После такой войны, наверно, народы поумнеют, поймут наконец, что к чему, и никто никогда больше не станет под черное знамя фашизма…"
Руфа проспала около четырех часов, поворчала на подругу, что не разбудила раньше. Успела выспаться и Лейла. Протерла глаза и услышала рокот мотоцикла. Вскоре он появился на противоположной стороне аэродрома. Немцев двое, едут прямо на них.
- Твой слева, - прошептала Лейла. - Бери на мушку. Жди команды. Пусть подкатят поближе…
Но мотоцикл свернул в сторону, и скрылся за стеной кустарника. В их сторону немцы даже, не взглянули.
- Пронесло, - сказала Руфа. - Как я испугалась! Одно дело сбрасывать бомбы, другое стрелять вот так, в живого человека.
- В живого фашиста, - поправила Лейла. - Поспи еще часик, Руфа.
- Нет, я теперь не засну.
- Я тоже. Поболтаем?
Этот их разговор Руфа потом часто вспоминала. Лейлу многие считали скрытной, но с близкими подругами она была откровенна.
- Наши там извелись, - сказала Руфа.
- Не переживай, - Лейла погладила ее по голове. - Только ради приборной доски стоило совершить здесь вынужденную посадку. Пусть эта кочерыжка ткнется своим длинным носом…
- Ты знаешь, - встрепенулась Руфа, - она ведь непроходимая дура. Спросила меня про твоих родителей. Я смотрю на нее и думаю: тронешь Лейлу, пеняй на себя. Она что-то про бдительность начала толковать, я говорю: "Какая вы умная". Всерьез приняла, поверила, представляешь? Глазенки так и засияли. И пошло-поехало: она высказывается, а я повторяю: "Какая вы умная". А о твоих родителях я в самом деле почти ничего не знаю. Только запало: ты как-то сказала, что отца не помнишь.
- Я выросла в доме деда, в Куйбышеве. Моя мама, его младшая, любимая дочка, была очень своенравной, В 1914 году решила убежать на фронт, стать сестрой милосердия. Отец догнал ее в Москве, вытащил из вагона, привез домой и - под замок. У деда был свой каменный дом, небольшой магазин. Моя будущая мама сумела вырваться из неволи, вышла замуж за студента Виноградова и умчалась с ним в Казань. Через несколько месяцев вернулась. Родилась я. Мама второй раз вышла замуж и опять неудачно. Спился мой отчим. В Куйбышеве я училась в школе, там полюбила… Потом мы уехали в Среднюю Азию…
- Ты все ждешь писем от того соседского парня? Неужели твоя первая любовь будет и последней? - спросила участливо Руфа.
- Не знаю. Все может быть. А весточки жду, что же мне еще делать. Только вот неизвестность хуже всего. Сама посуди: росли вместе. Когда расставались, дали друг другу обещание… Он написал мне всего лишь одно письмо, перед войной, и затих.
- Может, что случилось…
- Нет, Руфа, он жив, я знаю точно, мне писали знакомые.
- А этот второй, Ахмет, красивый парень?
- Да. Пожалуй, слишком красивый.
- Тогда почему не укрепляешь связи, не отвечаешь на его письма?
- Пишу изредка. Он знает, что я люблю другого. Но на что-то надеется. Уверяет, что полюбил меня с первого взгляда, что я для него единственная и так далее.
- Не веришь? - улыбнулась Руфа.
- Почему не верю? Верю. Сейчас единственная. Придет время, полюбит другую. А вам с Мишей надо пожениться.
- Разрешаешь? - оживилась Руфа и лукаво добавила: - Скажу ему, пусть порадуется. - Помолчала. - А Ирина - шуры-муры…
- Не обижайся на нее. Она тебе желает только добра. Беспокоится за твою судьбу, как старшая сестра. Подшучивает, ну и что?
- Сначала обижалась, теперь нет. - Руфа ткнулась лицом в плечо подруги. - Какая была дурочка… А замуж - подожду. Сейчас моя семья - наш замечательный полк.
Лейла в задумчивости заметила:
- Одна семья другой не помешает.
- А вдруг… Я ему сказала - сразу после победы.
- Если бы я была на его месте… - Лейла не докончила.
- Знаю, пропала бы я… Что-то хотела спросить у тебя… Да, я слышала, что эта девушка-лейтенант еще в Энгельсе подкапывалась под тебя.
- Да, спрашивала, почему я скрыла, что жила в собственном каменном доме. Если бы не Бершанская, отстранила бы она меня от эскадрильи.
- И зачем таких держат в особом отделе? Бершанская говорит: "Работа такая". Но это чушь. По-моему, как раз на такой работе должны быть самые умные, самые справедливые люди. Послать бы ее саму на боевое задание…
- Самолет бы пропал, жалко. Раскусят ее, пошлют куда надо.
- Пока раскусят, сколько крови людям испортит.
- Это верно, - согласилась Лейла. - Только что мы все о ней? Ну ее к черту!..
Потом они долго говорили обо мне. Лейла мечтала о встрече со мной…
Никто девушек не потревожил. Когда стемнело, они погрузили в самолет свою находку и полетели домой. Можете представить, как их встретили! А они даже не захотели отдыхать, подкрепились чашкой кофе и улетели на задание.
Ночь сто шестьдесят девятая
В ноябре 42-го года я прибыла в полк. Он располагался в станице Ассиновская недалеко от Грозного, До Терека - пятьдесят километров, там к северу фронт. Море зелени, аккуратные домики. Подхожу к одному из них, открываю дверь - Лейла!
Обнялись, плачем, смеемся, молчим…
Поворачиваю ее туда-сюда, любуюсь. Она стала еще красивее. Оказывается, ей чертовски идет военная форма! Гимнастерка, белоснежный подворотничок, кубики в петлицах, тонкая талия перетянута новеньким желтым ремнем, брюки-галифе, кирзовые сапоги - лейтенант-принцесса, которой только любоваться. Раньше, в гражданке, я знала ее как инструктора аэроклуба. И вот теперь она военный летчик…
В комнате полно девушек. Одна из них подбежала ко мне, расцеловала в обе щеки. "Руфа", - решила я и не ошиблась.
Как строгая мать, выбирающая невесту сыну, разглядываю штурмана Лейлы. Большие карие глаза, родника на щеке, лицо светлое-светлое - обаятельная девушка, от нее веет юностью, весной, солнцем.
"Ты прекрасна", - мысленно говорю я Руфе, и она, словно угадав мою мысль, покраснела.
Потом подошла красивая, черноглазая девушка. Мило улыбаясь, она протянула мне красную розу:
- Хиваз Доспанова.
Я даже растерялась: мои однополчанки, с которыми я давно знакома заочно, по письмам Лейлы, одна за другой тянут ко мне руки:
- Вера Белик…
- Таня Макарова…
- Наташа Меклин…
- Женя Руднева…
- Ирина Себрова…
- Лариса Розанова…
- Глаша Каширина.
Нет, я не оговорилась - Глаша Каширина, пропавшая без вести! Кружится голова…
Снова подошла Руфа.
- Будем умываться, товарищ лейтенант, - проворковала она и повела в другую комнату, раздевая меня на ходу. Когда вернулись, на двух сдвинутых столах уже стояли миски с виноградом, яблоками, персики, сливы, бутылки с вином. Вдоль стен - аккуратно убранные койки, белые покрывала, расшитые подушки.
- Мне только чай, - предупреждаю я.
- Древние мудрецы говорили, что чай дает силу и просветляет взор, - сказала Хиваз Доспанова и, пожав плечами добавила: - Но Омар Хайям предпочитал вино.
Об Омаре Хайяме я что-то такое слышала, но стихов его не читала. Так что он для меня не авторитет. А главное - я еще не доложила начальству о своем прибытии.
- Мне надо в штаб, извините.
Лейла разрядила обстановку:
- Только чай, девушки, вино потом.
Вдруг кто-то тревожно крикнул:
- Комиссар!
Мигом - динь-динь-динь - словно какой-то, волшебник произнес заклинание, бутылки и бокалы исчезли со стола.
Лейла писала мне о комиссаре Евдокии Яковлевне Рачкевич: "Чудесная ханум, мы за глаза называем ее мамой. Но если рассердится, может, лягнуть в оглоблю…"
Я знаю, что она в гражданскую войну, девочкой, была связной у партизан, потом - пограничная застава. Окончила Ленинградскую военную академию.
"Мама" - у меня перед глазами. Крепкая, полная женщина, в руке - повидавший виды планшет, набитый газетами и журналами.
Отдаю честь, рапортую.
- Я провожу вас к Евдокии Давыдовне Бершанской, командиру полка, - негромко говорит она. - Идемте.
По дороге поинтересовалась моим здоровьем, настроением. Ощущение такое, будто мы с ней знакомы давным-давно.
Подходим к большому белому дому, окруженному яблонями. У входа девушка с винтовкой.
- Наш штаб…
Стою по стойке смирно перед командиром полка. И к этой встрече меня подготовила Лейла. Все точно: чуть прищуренные серые глаза, пронизывающий взгляд, крепкие длинные руки. Улыбнулась, и на душе у меня стало легко.
- Во вторую эскадрилью… - назначила Бершанская. - Пока осматривайтесь, вам надо привыкнуть. Получим машину, посмотрю, как летаете.
- Есть! - ответила я. Щелкнула каблуками и вышла.
В одной эскадрилье с Лейлой, отлично. Прямо сердце радуется. Вот только когда получу самолет - неизвестно…
Вокруг, куда ни кинешь взгляд, сады. Деревья усыпаны спелыми плодами, до которых людям нет дела.