"… Мы шли пешком. Трамваи стояли без вагоновожатых и кондукторов. А один, без прицепа, даже горел настоящим пламенем. Я очень удивился, потому что не знал, что трамваи горят, – ведь они железные. <…>
На углу, зацепившись головой за низенький зеленый штакетник, лежала убитая лошадь. Впереди слышался непонятный треск и шум, как будто ветер рвал большущий кусок материи на мелкие кусочки. Оказалось, что горит мебельный магазин. Горит одним пламенем, почти без дыма, и никто его не тушит. …"
Содержание:
Мир 1
Новобранец 1
Бомбоубежище 1
Радио 2
Юркин экипаж 2
На крыше сарая 2
Осколок 2
Бог 2
Уходим 3
На вокзале 3
Станция Тресвятская 3
Родственники 4
Нары 4
Бумажный самолет 4
Повидло 4
Консервы 5
Молоко 5
Тыква 6
Смерть 6
За дровами 7
Чашка 7
Машины и солдаты 7
Электростанция 8
Хлебный магазин 9
Медный таз 9
Почтовый ящик 10
За песком 10
Воробьи 11
Вторая смена 11
С первым паром 12
Горячка 12
Уголь 13
Базар 13
Разоружение 13
Салют салютов 14
Эдуард Иванович Пашнев
Военный дневник человека с деревянной саблей
(1941–1945 гг.)
Немало написано книг о войне. И с каждым годом их становится все больше, и никогда их не будет слишком много.
Мы, мальчишки сорок первого – сорок пятого годов, видели войну иначе, чем взрослые, и поэтому я думаю, что и наши воспоминания так же необходимы, как необходимы воспоминания генералов, адмиралов и маршалов.
В сорок первом мне исполнилось семь лет. Я помню себя таким: в одной руке щит – крышка от большой бабушкиной кастрюли, в другой – острая деревянная сабля. Я начинаю свой дневник от имени семилетнего мальчишки, который вступил в войну не на танке, не на самолете, не на подводной лодке, а с крышкой от кастрюли и деревянной саблей. На голове у него была буденовка из газеты с нарисованной звездой.
Мир
Перед войной обязательно бывает мир. Мне захотелось вспомнить хотя бы один день мирной жизни из своего детства. И недавно я вспомнил. Это был день моего рождения, пятнадцатое августа. Пришел Шурка Мотин в новых штанах, пришла Катя с голубым бантом. Нарядилась в новое платье моя пятилетняя сестренка Светка, и все мы потихоньку ходили по двору и ожидали, когда мама позовет нас пить ситро за мое здоровье и есть пирожные и конфеты.
Деревянный стол, врытый в землю посередине двора, мама накрыла белой скатертью, поставила вазу со сливами, тарелки, стаканы.
– Прошу всех к столу, – сказала она. Сделала рукой красивый жест и поклонилась, словно Шурка и Катя были очень важными гостями.
Мы уселись вокруг стола, и мама ушла, оставила нас одних, потому что не хотела нам мешать.
По вечерам на стол падала тень от груши, но сейчас было ясное синее утро, и белая скатерть так ослепительно сияла, как будто солнце лежало у нас на столе на тарелке вместе с яблоками. И мы жмурились, ели яблоки и пили ситро большими глотками.
– А почему сливы не растут на акации? – спросила Светка.
И мы все этому тоже удивились: и Шурка Мотин, и Катя, у которой на макушке болтался голубой бант. И тогда я сказал:
– Сейчас будут расти.
Набрал полную горсть слив, подставил к ближней акации табуретку и насадил на колючки все сливы, какие у меня были в руках. И Шурка Мотин, и Катя тоже стали брать из вазы сливы и насаживать их на другие деревья. Когда мама пришла узнать, не нужно ли нам еще чего-нибудь, мой день рождения был в самом разгаре. Мы стояли на табуретках под деревьями, а на акациях вдоль всего забора висели сливы.
– Что это такое? – спросила мама и всплеснула руками.
– Мы сажаем сливы, – радостно объяснила Светка.
Мы посадили все сливы, а потом срывали их по одной и ели. Так закончился мой день рождения. Я думал, это было в мирное время, потому что ярко светило солнце и сливы можно было не только есть, но и играть ими, сажать на колючки акаций, а потом снова срывать. Но оказалось, я ошибаюсь. Семь лет мне исполнилось в августе сорок первого, а война началась в том же году в июне. Выходит, не было в моем детстве ни одного мирного дня, о котором бы я помнил. Когда мы пили ситро, немцы уже второй месяц стреляли по нашим домам и бросали на них бомбы. Просто война к тому времени еще не пришла к нам в город и к нам в дом.
Новобранец
У меня был отец, но я о нем редко вспоминал. Он работал каким-то начальником и жил в другом конце города, на другой улице. Часто он приходил, когда я играл на пустыре за сараями с ребятами, и оставлял бабушке подарки для меня. К каждому подарку он обязательно прикладывал шоколад. Он приносил сразу по пять плиток. Но я не ел их просто так, потому что был избалованный, и бабушка варила мне из шоколада густое, тягучее какао.
Когда началась война, отец долго не приходил и ничего не передавал со своим шофером. Я уже совсем забыл о нем, а он вдруг пришел, на себя не похожий, потому что был в военной форме. Мы как раз стояли с мамой во дворе. Он поздоровался с нами, спросил, как мы живем, а потом, когда им с мамой говорить оказалось не о чем, погладил меня по голове.
– Значит, на фронт? – спросила мама.
– Да. – Он уцепил меня за чуб, потрепал. – Что ж он у вас так оброс?
– Некогда сводить в парикмахерскую, – ответила мама. – Когда уезжаешь?
– Сегодня…
Мне стало стыдно за свою лохматую голову, и я попробовал высвободить ее из-под руки отца. Но рука поймала меня за плечо и притянула к себе.
– Отпусти нас на полчасика, – попросил он.
– Пожалуйста, – грустно сказала мама.
Мне не хотелось с ним идти, но по глазам мамы я понял, что отказываться неудобно. Мы закрыли за собой калитку и остановились.
– Куда двинемся? – спросил отец.
Я не знал. Он тоже не знал.
– В этой стороне, что ли, парикмахерская?
И мы пошли в парикмахерскую. Он хотел меня вести за руку, как маленького, но я нагнулся и взял в ладонь камешек. Тогда он обнял меня за плечо, но мне стало неудобно, я присел, высвободился, и мы пошли рядом.
В парикмахерской не оказалось никого. Толстая тетка сидела на подоконнике и ела яблоко. Отец подтолкнул меня к ней.
– Подстригите, пожалуйста, моего новобранца.
Она бросила огрызок в корзину, усадила меня на стул и засунула за воротник холодную салфетку.
– Наголо?
– Нет, зачем же, – сказал отец, – оставьте ему чубчик.
– Вы же сказали – новобранца.
Отец не отозвался на шутку. Машинка щипалась до слез, я жмурился от боли, а когда открывал глаза, видел в зеркале отца. Он сидел, низко наклонившись над столиком, и рассматривал свою фуражку.
Возвращались молча и так быстро, что я еле успевал за ним. У калитки нас ждала бабушка. Отец попрощался с ней, и, не оглядываясь, зашагал к трамвайной остановке. А мы стояли и смотрели, как он шел, а потом как садился в трамвай. И когда он уехал, бабушка сказала:
– А шоколаду не принес. Кончилось твое шоколадное время.
– Почему?
– На войну уехал твой шоколад.
Бомбоубежище
Во двор вошел милиционер с большим блокнотом. Он сам открыл калитку и спросил у меня:
– Мама дома?
– Нету.
– А кто дома?
– Бабушка.
– Позови.
Я позвал бабушку. Он с ней поздоровался и, показав глазами на сарай, спросил скучным голосом:
– Опять не готово?
Бабушка тоже посмотрела в ту сторону. Около сарая краснели бугры комковатой глины.
– Копаем, – виновато сказала она. – Аркадий начал, да не успел закончить, ушел на фронт.
Аркадий – это бабушкин сын, мамин брат, а нам с сестрой – дядя. При нем тоже приходил милиционер и спрашивал, почему бомбоубежище не готово, но дядя Аркадий был такой, что не боялся никаких милиционеров.
А когда ему принесли повестку, он прочитал ее, пошел в сарай, выбрал лопату, наточил и начал копать. Бабушка выбежала из дому с заплаканными глазами, стала ему мешать, за лопату схватилась, начала причитать, что он себе заранее роет могилу, что это плохая примета. Дядя Аркадий легко поднял ее и отставил в сторону.
Бомбоубежище дядя Аркадий за один день не успел вырыть. Он думал, тут мягкая земля, а оказалось – глина. Она налипала на лопату – не отдерешь. Дядя Аркадий мучился, мучился с этой глиной до вечера и плюнул.
Милиционер прошел через весь двор и заглянул в неглубокую неровную яму. На дне ямы стояла мутная лужа, в которой плавала щепка.
– Для себя не хотите постараться?
Бабушка кивнула огорченно, а потом с надеждой спросила:
– А может, не будет он бомбить?
Милиционер почему-то ужасно разозлился.
– Откуда я знаю? Вам приказано копать – и копайте. А если не выполните приказ…
– Будем, будем копать, выполним, – быстро пообещала бабушка и тяжело вздохнула.
Когда он ушел, я достал в сарае лопату, разыскал в старом ящике напильник и долго точил. Я решил, что буду сам копать, а то милиционер заберет бабушку. С утра до поздней ночи буду копать. Но в этот день мне не удалось долго поработать. Пришла мама, позвала обедать и еще отругала за то, что штаны в глину испачкал.
Радио
Большой черный блин репродуктора с хвостиком посередине висел у нас в угловой комнате.
– Тише! – говорила мама, когда начинали передавать последние известия.
Мы с сестренкой замирали и сидели очень тихо. Но блин противно дребезжал, дребезжание мешало слушать слова, и мама, нахмурившись, повторяла, словно это мы ей мешали слушать радио:
– Тише!
Она хотела услышать что-то очень важное о войне. Мы с сестренкой Светкой следили за ее лицом, чтобы узнать, услышала или нет. И каждый день видели: не услышала.
Юркин экипаж
Школа напротив, только перебежать улицу. Мы с Шуркой Мотиным иногда даже зимой ходили в школу без шапок и без пальто. Портфели возьмем – и бегом через трамвайную линию.
В первый класс благополучно бегали туда-сюда, а летом, когда наступили каникулы, нашу школу отдали под госпиталь, а нам сказали, что мы осенью пойдем в чужую, что около маслозавода. Только мы все равно больше учиться не собирались. Юрка из третьего класса встретил нас с Шуркой Мотиным и сказал, что сейчас надо не таблицу умножения учить, а воевать на самолете. Он показал нам настоящий планшет, который подарил ему летчик, стоявший у них на квартире, и сообщил по секрету, что подыскивает себе экипаж. Мы с Шуркой начали его упрашивать, чтобы он взял нас. Юрка сначала не хотел, а потом согласился.
– А где мы возьмем самолет? – спросил я.
– Сталин даст.
Мы засомневались, но Юрка растолковал нам, что надо написать письмо в Москву в Кремль, и Сталин таким смелым ребятам обязательно даст самолет.
Четыре дня мы сочиняли письмо и сочинили так убедительно, что отказать нам было невозможно. Со дня на день мы ждали ответа из Москвы. Юрка нас спешно начал обучать штурманскому делу и высшему пилотажу. Мы расставляли руки в стороны, включали моторы и жужжа летели по пустырю, по приказу нашего ведущего делая правый вираж, левый вираж, "бочку", "мертвую петлю". После "мертвой петли" мы падали в траву и лежали, отдыхая и готовясь к настоящему полету.
Нетерпение подгоняло нас, и мы стали каждый день встречать почтальоншу тетю Риту еще на углу, но ответ так и не пришел. А может быть, мы не успели его получить, потому что началось такое…
На крыше сарая
Я стоял на крыше сарая, загородив грудь щитом и воинственно подняв над головой саблю. Мне хотелось с кем-нибудь сразиться, но ни Шурка Мотин, ни Юрка не появлялись. Для верности я постучал саблей по щиту – никого.
Я сел на самый край крыши, положил доспехи рядом и принялся болтать ногами. За сараем был пустырь, там росла высокая трава. Из травы прямо мне на ногу прыгнул серенький в крапинку кузнечик. Я его хотел поймать, но он опять упрыгал в траву.
Стало совсем скучно, и когда где-то загудел самолет, я обрадовался: все-таки развлечение.
Самолет летел оттуда, где солнце, поэтому я смотрел, загородившись рукой от солнца. Он становился все больше и больше, и вдруг из него посыпались черные точки. Три, потом еще три и еще. Было ужасно интересно смотреть. Где-то далеко заухало, и все люди, которые шли по улице и щурились от солнца, останавливались и смотрели вверх.
Соседская коза на пустыре перестала жевать траву и начала испуганно дергать худой шеей веревку.
Мне было совсем не страшно. Я увидел другой самолет, из которого тоже посыпались точки, только тут я подумал, что они больше похожи на восклицательные знаки, падающие боком. А потом появился третий самолет, соседская коза выдернула колышек, к которому была привязана, и побежала, мотая бородой, к дороге.
Черные восклицательные знаки падали где-то далеко, и я никак не мог догадаться, что это бомбы. Я ведь никогда их до этого не видел. Мама тоже не видела, но она сразу догадалась, побежала ко мне через двор и крикнула:
– Слазь оттуда!
Но мне не хотелось слезать, и я еще немного постоял на крыше, будто не слышал. И все люди стояли на улице и во дворах и смотрели на самолеты и на разрывы зениток.
Мама стащила меня на землю, а моя сабля и щит остались лежать на крыше.
Осколок
Шурка Мотин, хоть его и дразнят Лягушкой, счастливее меня. Он вообще самый счастливый на нашей улице: у него есть осколок от зенитного снаряда.
– Давай меняться, – предложил я.
– Нет!
Меняться он ни за что не соглашался, но подержать дал. Маленький неровный четырехугольничек металла царапался острыми краями и, если его крепко зажать в кулаке, мог обрезать ладонь.
Я возвратил Шурке драгоценный четырехугольничек и долго ходил вокруг школы, на крыше которой установлены зенитки. Около зениток дежурили девушки-зенитчицы, про них говорили, что во время налета они кричат "мама!", но это, наверное, неправда, потому что мы живем напротив и я сам слышал, как они во время налетов стреляли. Я ходил вокруг и искал в траве осколок, но мне не везло. Я огорчился, тяжело и завистливо вздыхал, и мне даже в голову не приходило, что через несколько дней случится такой налет, после которого на каждом шагу будут попадаться стабилизаторы от зажигалок и осколки весом в несколько килограммов, которые мне и подымать не захочется.
Бог
Бомбоубежище мы так и не построили.
У наших соседей старичков Прозоровских в саду между яблонями вырыта и накрыта сверху толстыми бревнами щель, но бабушка не хотела у них одалживаться, и во время воздушных тревог мы прятались под кроватью в маминой комнате.
В этот день мамы с нами не было. В деревне у нас жили родственники, и она поехала туда узнать, не примут ли они нас, пока бомбежки не кончатся.
Воздушную тревогу объявили поздно. Уже совсем темнеть стало, когда самолеты прилетели бомбить. Лежать под кроватью было хорошо и спокойно. Бабушка постелила матрас и дала нам с сестренкой по подушке. Ухало далеко, и мы лежали с открытыми глазами, прислушивались. А потом мы со Светкой уткнулись в свои подушки и закрыли глаза, потому что ухать стало совсем близко. Один раз ухнуло так, что дом задрожал, и в дальних комнатах посыпались стекла, хоть мы и оклеили их газетными полосами. А потом мне показалось, что прямо на наш дом, на нашу кровать, на нас падает бомба. Она завыла не как обычно, когда падает далеко, а с жуткой, нарастающей громкостью. Завыла, завыла, завыла, и ноги у меня, как будто от судороги, стали сгибаться, сгибаться и сгибались до тех пор, пока я не уткнулся лицом в коленки. И еще после этого я продолжал сгибаться, потому что бомба все еще падала и выла. А потом она столкнулась с землей, земля качнулась, и в следующую секунду меня распрямило ветром и бросило к стене. Глухую дверь в комнату дяди Аркадия взрывной волной выбило и раскололо в щепки, кровать, под которой мы лежали, уехала на своих колесиках в сторону. Около глухой двери на тумбочке стояла дорогая бабушкина швейная машинка, она оказалась на полу около самого окна.
Я думал, бабушка кинется к швейной машинке, а она ее даже не заметила, схватила сестренку и через распахнувшееся от взрыва окно спустила в сад и сама тоже вылезла в окно.
– Быстрее! – крикнула она мне.
Одному в пустом, раскрытом настежь доме мне стало страшно, и я выпрыгнул в сад вслед за ними. Бабушка обернулась ко мне и сквозь грохот крикнула, чтобы я показал дырку в заборе. Я догадался, что мы бежим к Прозоровским в бомбоубежище, показал, где отодвигается доска в заборе, и первым скатился по глиняным ступенькам в щель.
Старички Прозоровские сидели рядышком на каком-то ящике. Они испуганно посмотрели в мою сторону. Ухнула близко бомба, и они, как по команде, пригнули головы Из-под досок посыпалась сухая земля, скатился большой комок глины с травой, потому что бабушка торопилась спрятаться от взрывов. Одной рукой она держала сестренку, а другой цеплялась за обсыпающийся край.
– Извините, пожалуйста, – сказала бабушка.
Старички Прозоровские испуганно молчали Поначалу я подумал, что здесь хорошо и совсем не опасно, а потом мне стало еще страшнее. Вся земля вздрагивала, и песок сыпался, даже в перерывах между взрывами, на голову и за воротник. Заплакала Светка.
– Господи! – сказал старик Прозоровский.
Я не хотел плакать, но когда две бомбы упали совсем близко, не выдержал и заплакал. Мне стало обидно, что мама уехала в деревню, а нас не взяла, оставила под бомбежкой.
– Господи! – повторил старик.
Моя бабушка пыталась нас успокоить, она гладила по голове то сестренку, то меня, а потом, будто забыв про нас, принялась торопливо креститься и шепотом быстро-быстро забормотала молитву. Но бог ее не мог услышать, потому что была бомбежка. И тогда бабушка, чтобы все-таки он услышал, стала говорить молитву громче. Она решила, что нам выпало такое наказание потому, что она меня в свое время не окрестила, и давала богу честное слово, что окрестит, если он оставит нас в живых.