Мы полезли с тарелками в трубу. Идти против сильного течения было трудно, но мы наловчились отдыхать. Пройдем шагов пять, упремся спинами и пятками в стенки и висим над быстрым течением, как мосты. Мы с Женькой вскоре забеспокоились. Я подумал, что если так дальше идти, то можно провалиться в тот колодец, через который электростанция выпускает пар, или в какой-нибудь котел с кипящей водой. Мы так долго ползли против течения, что мне казалось, мы уже дошли под землей до нашего дома. Но Лешка все лез и лез вперед ради эксперимента, и мы с Женькой, хоть и сильно отстали, тоже продвигались понемногу. Отверстие трубы, через которое мы вошли, казалось отсюда совсем узеньким и туманным, потому что над водой поднимался пар. Да и нам становилось все труднее дышать.
– Все! – крикнул Лешка. – Отдыхаем – и поехали!
Я попробовал держаться над водой, но ноги у меня дрожали, и я крикнул Лешке, что не могу.
– Поехали! – скомандовал он.
Я положил под себя алюминиевую тарелку, сел на нее, но течение толкнуло меня в спину, вода переплеснулась через голову и понесла по трубе. И мы понеслись, а я услышал, как Лешка сзади закричал восторженно:
– С дороги! С дороги!
И мы с Женькой тоже что-то кричали.
Нас выбросило из трубы одного за другим, как торпеды, и мы, все еще восторженно вопя, плюхнулись в озеро и, когда вынырнули, увидели, что все бабки испуганно держат обеими руками своих малышей и стоят по краю озера, а мы, ошалевшие и распаренные докрасна, барахтаемся, отфыркиваясь и хохоча, оказавшись в самой середине.
Уголь
И снова пришла зима. Из ворот электростанции, запорошенная снегом, тянулась узкоколейка. На рельсах стояли две ржавые вагонетки. Узкоколейка кончалась там, где начинались черные горы шлака. Много лет подряд еще до войны и до эвакуации из ворот электростанции вывозили сюда одну за одной вагонетки с огненным шлаком. Сверху он быстро остывал, а внутри несгоревшие частички угля продолжали тлеть и давали тепло.
Все подножье шлаковых гор было изрыто пещерами. Это сделали мы, мальчишки. Электростанция работала с перебоями, и когда она надолго останавливалась, мы рылись в пещерах каждый день, выбирая уголь для своих печек.
У меня тоже было ведро, саперная лопатка и железное сито, согнутое из кровельного железа. На сите я просеивал мелкий шлак и выбирал кусочки угля. Каждый день перед школой я находил себе пещеру и рылся в ней, пока не набирал бабушке топки, чтобы хватило до завтра.
Когда была сильная метель, в школу я совсем не ходил, а за углем ходил. Один раз нашел теплую пещеру, часа три копался, заглянул в ведро – меньше половины. Порылся еще, докопался до горячего шлака. От телогрейки и рук стал подниматься приятный пар, спать захотелось. Я пригнулся, прополз с полметра и лег животом и щекой на горячий шлак, чтоб согреться. Снаружи, где остались мои ноги, мела метель, а здесь было хорошо, приятно кружилась голова. От шлака прямо перед глазами поднимался голубоватый газ с примесью белого пара, и в нем стали вдруг появляться разные лица, как будто я в кино пришел и пускают сразу много лент, только очень медленно. А потом все киноленты оборвались.
Нашла меня соседка. Проснулся я в больнице. Врачи сказали, что я отравился газом. Пока я выздоравливал, электростанция снова заработала. Высокая железная труба выбросила огромный столб густого дыма, и над нашим домом через все небо протянулся колеблющийся развивающийся шлейф, уплывающий дальше по ветру черным облаком.
Вечерами по ржавым рельсам узкоколейки громыхали вагонетки с раскаленным шлаком. Женщины-кочегары тяжело толкали их в гору, а на самой вершине опрокидывали – и вниз летели огни и искры. Некоторые куски долетали до самой реки и с шипением катились по льду заливчика.
Мы, береговые мальчишки, с ведрами, совками и кочережками, только и ждали этого момента, кидались вверх по склону, навстречу летящим искрам и огням, чтобы выхватить самые крупные угли. Шлак на открытом воздухе сразу тускнел, делался серым и неприметным, а каждый несгоревший кусочек угля долго лежал раскаленным.
Женщины-кочегары кричали нам, чтоб мы уходили от греха подальше, но мы их не слушали, окружали со всех сторон ползущую медленно вниз огненную лаву и растаскивали ее совками и кочережками. Жара была такая, что то и дело у кого-нибудь вспыхивали варежки или начинали вдруг дымиться бурки, телогрейка.
Одному мальчишке с соседней улицы не досталось места хорошего, он решил пристроиться сверху лавы, но шлак под ним неожиданно поехал, и в одну секунду он оказался в середине огненной лавы. Одежда на нем вспыхнула, он закричал, скатился пылающим клубком к подножью и побежал. Женщины-кочегары хотели его остановить, чтобы потушить, но он не слышал, что они ему кричали, и бежал по нашему переулку домой к матери. Только около дома удалось его повалить в снег. Потушили, потом отвезли в больницу.
Базар
Иногда меня посылали на базар. Я любил туда ходить, мне нравилось смотреть, как люди торгуются, бьют по рукам, играют в три карты. Я-то уже давно знал, что эта игра существует для обмана, но некоторые не знали и попадались в ловушку.
Дядька в кожаном пальто был ужасно ловкий, он перекидывал три карты на маленькой фанерной дощечке и бойко приговаривал:
Дама бита.
Выиграл туз.
Подставляй картуз.
Табачники на базаре были самые веселые и шумные.
Табачок-крепачок,
Закуривай, мужичок -
кричал один, не обращая внимания на милиционера. А что ему милиция, когда он инвалид войны.
Стакан табаку
Заменяет стакан коньяку, -
старался второй перекричать первого.
Свежая махорка,
Подходи, Егорка!.. -
приглашал третий.
А второй в это время успел переделать свою прибаутку и громко выкрикивал:
Стакан табака
Заменяет ведро молока.
Но я не торопился подходить. Я услышал за табачными рядами звук гармошки и стал пробираться туда.
Играл безногий инвалид. Перед ним лежал круг, похожий на циферблат. Против цифры "24" стояла корявая надпись химическим карандашом: "Гармошка".
Безногий играл вальс "Амурские волны". Прервав игру, пьяно покачивая головой, он объяснял собравшимся на концерт, что можно заплатить рубль, крутнуть стрелку и, если она остановится против цифры "24", забрать ко всем чертям гармошку.
Я подумал: вот мама обрадуется, если я выиграю гармошку, заплатил рубль и крутнул стрелку. Стрелка не хотела останавливаться против цифры "24". Но отступать было уже поздно, надо было отыграть свои деньги назад. Я поставил еще рубль, и еще. А потом сидел на корточках над циферблатом и под хохот и советы окружающих крутил стрелку. Фуражка инвалида быстро наполнялась моими рублями.
– Все! – с ужасом сказал я, когда денег не осталось.
– Следующий! – пьяным голосом завопил безногий.
Я отошел в сторону. Вокруг инвалида сгрудились любопытные и загородили от меня циферблат, гармошку и шапку с рублями.
Базар все так же шумел, а в голове вертелось:
Выиграл – получи!
Проиграл – не кричи!
Разоружение
И был еще один печальный день в нашем переулке и на всем берегу от одного моста и до другого. Женька с параллельной улицы пошел со взрослыми ребятами глушить рыбу и не вернулся. Говорят, у них была противотанковая граната. Взрослый парень хотел бросить ее, но не успел. Граната взорвалась у него в руке, когда он поднял ее над головой. Сам он погиб сразу, еще одного мальчишку ранило в ногу, а Женьке осколок попал в голову.
Через два дня его хоронили. Мы с Лешкой тоже пошли на кладбище, но держались подальше за кустами, потому что Женькина мать страшно кричала и билась в руках у родственников, и мы боялись, что она увидит нас и подумает, что это мы вместе с ним ходили глушить рыбу.
Домой мы вернулись такие печальные, что не сразу заметили машину в переулке. Только когда я вошел в калитку, понял, в чем дело. Из-под нашего крыльца торчали ноги милиционера.
– А вот и хозяин явился, – сказал маме и бабушке второй милиционер, который вошел следом за мной. Наверное, он стоял около машины.
– А что? – спросил я и хотел удрать.
Но он поймал меня и подвел к крыльцу.
Когда они вытащили из-под крыльца тридцать толовых шашек, похожих на куски хозяйственного мыла, две противотанковые гранаты, несколько штук лимонок, одну немецкую гранату с длинной ручкой, бабушка чуть не умерла со страху.
– Боже мой, неужели под нас столько было заложено? – спросила она.
– Без запалов же, – объяснил я.
Мама смотрела, смотрела да как треснет меня по затылку. Я еле удержался на ногах.
– Так его, – сказал милиционер.
После разоружения у нас на весь берег от Чернавского моста до Вогрэсовского остался один танк. Он громоздился на лугу около самой воды и смотрел пушкой на левый берег.
Внутри пахло ржавым железом, валялись потускневшие пулеметные гильзы и всякий мусор.
Каждый раз, опускаясь в люк, я немножко боялся. Танк все-таки чужой, немецкий. Я знал, что он пустой, но все же было страшно: а вдруг, когда я спускаюсь, кто-нибудь схватит меня за ноги? Но никто не хватал, глаза привыкали к темноте, и я, поборов страх, начинал двигать рычагами.
Как-то, спустившись в люк, я наклонился и… замер. На меня из темноты смотрели холодные, неподвижные, но живые глаза. Я не сразу понял, что это гадюка.
Мне повезло: она так и осталась в неподвижности, а я выскочил наружу и, отбежав на несколько метров, сказал ребятам:
– Гадюка в танке.
Мне не очень поверили, но проверять никто не захотел. Больше я не лазил в танк, и все береговые мальчишки не лазили, потому что стало известно, что в танке поселилась гадюка.
Салют салютов
Это случилось ночью.
Меня разбудила темнота, густая, душная. Обычно я поворачивался на другой бок, накрывался с головой и засыпал снова. Но сейчас за окном было так черно, как будто наш дом провалился под землю. Кто-то быстро-быстро забарабанил в окно:
– Вставайте!
Крикнул и убежал. Мама вскинулась и замерла, вцепившись в грядушку кровати. Мимо дома тревожно протопало еще несколько человек, потом кто-то из них свернул к нашему окну, и мы услышали снова стук в стекло и радостный голос:
– Победа!
Мы очень ждали этот день, но не поверили, пока не вышли на улицу. По переулку к центру города бежали люди. А над городом с каждой минутой все больше и больше светлело темное небо. Ракеты – синие, зеленые, желтые, красные. Их искрящиеся огни переплетались и сыпались на землю дождем искр Победы. Я подумал, что победа – это когда ночью светло, как днем.
Я тоже побежал по длинной лестнице от берега реки к центру города – туда, где рождались такие красивые огни.
Я бежал быстро, но, наверное, прибежал на площадь последним. Все уже были здесь, все уже праздновали Победу. Какой-то солдат забрался на крышу драмтеатра и пулял праздничные огни не в небо, где, казалось, для них уже не оставалось места, а вниз на площадь, прямо в толпу. И никто на него не обижался, никто не боялся обжечься. Люди со смехом шарахались, а мы, мальчишки, старались, наоборот, завладеть огнем, ударяющимся об асфальт и рассыпающим по асфальту искры. Ведь это были огни Победы.
Сегодня мне тридцать три года. Каждый праздник я прихожу на площадь и жду, когда начнут пускать ракеты. И глядя на их радостный разноцветный полет в небо, я всегда думаю о том, что это огни Победы. Да здравствует Победа!