Саперы проход сделали, обратно поползли. Мы - вперед и слышим, что вы думаете? Нет, не передергивание затвора, не команду, даже не немецкий говорок, а слова: "Рус, не ползи! Вижу!" Не совсем чисто по-русски, но разобрать можно. У меня волосы под шапкой дыбом. Смотрю на ребят - глазами моргают, будто только из воды вынырнули. Хорошо еще, что никто на спусковой крючок со страха не нажал. В разведке вот это, перед броском к траншее, время самое напряженное, нервы у всех струнками натянуты, и тут такое... А он снова: "Рус, не ползи! Вижу!" Не удивляйтесь, что улыбаюсь. Это теперь, а тогда показалось, что с меня, с живого, шкуру сдирают. Видит - и не стреляет! Почему? По-че-му-у? На какого-то сознательного арбайтера наткнулись? И что этот сознательный станет делать, когда назад двинемся? Тихонечко так, чтобы и соломинка не шелохнулась, развернулись, попозли. За полмесяца до этого фрицы нас так прижали, что мы Малый Волховец в два прыжка перескочили, но в свои окопы бодренькими вернулись, а в этот раз свалились и дышим, как выброшенные на берег рыбы, и слова дельного сказать не можем, - разведчик потряс головой и усмехнулся. - Начальство в гневе: "Не морочьте нам головы! Ветра испугались, от кустика убежали?" И дальше в том же духе. Начальство нас привечает, когда мы с фрицем возвращаемся, а если пустыми, то ой-ой!
Дня через три снова вперед гонят, в другом месте, конечно, - там-то мы наследили. И что вы себе думаете, как говорил покойный писарь КП полка? В самое напряженное время, под носом у немецкого дзота, снова ту же песню слышим, но на этот раз, когда фриц ее второй раз завел, мы уже обратно ползли. После этого начальство за нас по-настоящему взялось: и собрания с нами устраивали, и индивидуальную работу проводили, пытаясь найти зачинщика и паникера, у которого такая фантазия разыгралась. А какая, к дьяволу, фантазия, если нас девять человек было и глухих в разведку не берут. У начальства свои доводы: "Первый раз вы могли услышать "голос". Согласны, верим вам, но вчера-то вы в другое место ходили. Так? Так! И опять тот же "голос? Ин-те-ресно, как же фрицы могли узнать, когда вы пойдете, куда, чтобы именно туда и "доставить" того самого солдата?" А нам чем крыть? Мы сами ничего понять не можем. Если бы начальство вместо нас в разведку ходило и вернулось с пустыми руками и с такими бы вот разговорчиками, мы бы ему тоже не поверили. Точ-но! А все так и было, ни капельки не вру.
Разведчик потянулся за кисетом, свернул цигарку, закурил. Тут же и другие затянули, и в палатке стало дымно, хоть топор вешай. Глаза у всех задумчивые, вопрошающие - каждый разгадать секрет пытается, других опередить хочет, но где там.
- Давай дальше, не трави душу, - взмолился сказочник.
Рассказчик улыбнулся:
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Потерпи, сержант, да подумай, пока я докурю.
- Ладно тебе, будто курить и рассказывать не можешь.
- Ага, заело?
- Еще как. Слушаем тебя.
- Ну, короче говоря, с недельку с нами поработали, дали в себя прийти (придешь тут!), новое место для поиска подобрали километрах в трех от последнего, чтобы тот фриц уж никак здесь не мог оказаться, сказали, чтобы мы о всяких там "голосах" забыли думать, и вперед.
Пошли. Подкрались. Поземка в тот вечер мела, ветер дул прямо в лица немецким часовым. Погодка для разведки лучше не надо, но опять, только приготовились к броску, слышим: "Рус, не ползи! Вижу!" Что прикажете делать? Назад с тем же приветом от фрица возвращаться - за сумасшедших сочтут или в штрафбат отправят. Вперед? Пока видит, но не стреляет, а двинемся, так нажмет на что надо или гранату швырнет. Лежим. Не дышим. Соображаем, вернее, пытаемся хоть что-нибудь понять. Через какое-то время, которое показалось нам вечностью, как на заезженной пластинке: "Рус, не ползи. Вижу!" И еще раз. Бубнит одно и то же. С ума сойти от этого можно. Но по-одному, со всеми предосторожностями, вперед двинулись, совсем близко к дзоту подобрались и видим: стоит наш "благодетель" спиной к нам, чтобы снег глаза не забивал и лицо не мерзло, топчется, руками машет, чтобы согреться, и трекает, что нас видит.
Тихонько мы его взяли, кляп в рот, самого в плащ-палатку и домой. На допросе рассказал, что эту штуку придумал тот фриц, к которому мы первый раз ходили. Утром немцы наши следы увидели, догадались, почему мы пятки смазали, и сообразительное немецкое начальство приказало всем солдатам выучить две русские фразы и с наступлением темноты тихонечко, будто предупреждая, проговаривать их. Вот так, братья-славяне, мотайте себе на ус, если услышите что-либо подобное, не торопитесь спину показывать, - заключил разведчик, подмигнул не сводившему с него глаз Иванову и сказал: - Ладно, лежите, а я схожу на луну посмотрю. - Он был ходячим и по вечерам иногда исчезал.
Разведчик ушел, а беседа продолжалась. Ротный санитар "захватил трибуну".
- Не пойму, - начал он, - почему раненый человек так меняется. Был, как говорят, стойкий и храбрый, а как стукнет такого, сразу расписывается. Выноси его первым и как можно дальше, это он не может, это не хочет, подай ему манную кашку на блюдечке и вложи в ручку маленькую ложечку. Научился я с такими обращаться. Как гаркну, сразу шелковым становится.
Раненые заворочались, чтобы возразить рассказчику, но он и сам замолчал, а через мгновенье рассмеялся:
- Слушайте мой брех, слушайте, раскрывайте рты пошире - когда меня шарахнуло, что думаете я сделал в первую очередь? Санитара закричал, и так заверещал, что чуть себя не оглушил.
Тут в разговор сразу несколько человек вступили, стали обсуждать, почему так получается, и еще долго спорили.
Вечерние разговоры часто и за полночь продолжались. О женах и детях рассказывали, о том, кто и кем до войны работал, сколько получал и как жил, где побывать пришлось и что посмотреть, но больше всего все-таки войну вспоминали, с самого первого ее дня и до дня минувшего. Слушая рассказчиков, Иванов и на Кавказе, и в Крыму, и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в Москве побывал, даже на Первомайской демонстрации, все фронты прошел, узнал, как долго держался Севастополь, пережил с ленинградцами первую блокадную зиму. Вечерние исповеди велись без спеха и негромко, часто прерывались вопросами, иногда возникали и споры, но без скандалов. Однажды только чуть до ссоры дело не дошло. Бойкий на язык, громкоголосый автоматчик начал рассказывать о своих подвигах, и выходило, что он столько немцев пострелял, что и на роту бы хватило. Радовать бы такой рассказ должен, но как-то так получилось, что всех коробило от, казалось бы, правильных и справедливых слов, однако слушали, пока из дальнего угла палатки не раздался трубный голос:
- Помолчал бы, тыловик! Слушать тебя тошно - "я, я, я..."
Автоматчик споткнулся:
- Это я тыловик?
- Ты, ты. С какого года на КП полка сидишь?
- С марта сорок второго... Ну и что?
- И первый раз ранен?
- Э, брат, надо уметь воевать...
- Само собой, но приходи к нам в роту, а я посмотрю, сколько ты в ней продержишься. Не обижайся, но можешь и обижаться, - разные у нас с тобой колокольни. С твоей видать, кто на КП дивизии и выше отсиживается, а для нас КП роты, что в двухстах метрах позади, уже тыл. Там и из траншейки голову можно высунуть, на КП батальона разгуливай, головы не пригибая, а у вас кино крутят и концерты показывают...
- "Крутят, показывают", - перебил автоматчик. - Думаешь, вечерами над нашими головами соловьи поют, да? Нет, пули, пу-ли! Вот какой у нас тыл!
- Да знаю, знаю даже, что в полковой клуб снаряд прилетал и около двадцати человек на тот свет и в госпиталя отправил. Ну и что из этого? Те пули, что мимо тебя пролетали, по роте были выпущены. Ты немцев и их дзоты при выходе на передовую, когда у нас какая-нибудь заварушка случается, видишь, а мне они глаза намозолили. Улавливаешь разницу?
С автоматчиком спорил высокий, не менее двух метров ростом, старый солдат. Он был худ и не казался богатырем, но все у него - и лицо, и руки, и голова - были большими, даже усы, густые и черные. Он хотел сказать еще что-то, но сосед тронул его за плечо:
- Дай мне, - и повернулся к автоматчику: - Чтоб слов не тратить по-пустому, давай поменяемся: ты айда вместо меня в роту, а я тебя на КП полка заменю.
- Ну уж дудки - нашел дурачка, - испугался, будто такой обмен зависел от них, автоматчик, и терпеливо выжидающая, чем кончится дело, палатка содрогнулась от смеха.
- Тогда лежи и помалкивай, - пророкотал усатый.
3. Снова на Псковщине
Как только узнал Иванов, что осколок ему больших бед не наделал, так все надеялся, что скоро расстанется с медсанбатом и заявится с автоматом на груди в Телепнево, - вот удивится мать, увидев его в шинели, с погонами на плечах, а сестренки, поди, его и не узнают. Но пустяковая рана, даже к удивлению врачей, заживала долго и трудно, и, пока Гришка лечился, ходил в выздоравливающих, догонял с маршевой ротой фронт, были освобождены и Шимский, и Старорусский, и - дальше на запад - Солецкий и Дновский районы, а дивизия оказалась аж за Порховом. Там он нашел свой полк и был направлен в свою, четвертую роту, от которой осталось меньше половины прежнего состава. Командир роты, высокий, щеголеватый капитан Малышкин, уцелел, Иванова узнал и обрадовался ему не меньше, чем Иванов капитану. Капитан сначала пожал ему руку, а потом неожиданно обнял и крепко прижал к себе:
- Рад видеть тебя здоровым. Хорошо поправился?
- Хорошо, товарищ капитан. Дошагал вот.
- И я дошагал, - улыбаясь каким-то своим мыслям, сказал Малышкин. - Будем и дальше гнать фашистов вместе?
- Так точно, товарищ капитан! - бодро заверил Иванов. - Разрешите идти?
Но капитан не торопился отпускать его:
- Ты что веселый такой? Уж не родных ли нашел? Их освободить должны.
Иванов потупился:
- Как же я их найду, товарищ капитан? Я же прямо из медсанбата.
- Письмо давно надо было написать.
- Вы думаете, можно?
- Почему же нет? В освобожденных районах почта сразу начинает работать. Сегодня же напиши. И вот еще что: к нам пополнение приходит. Много местных. Поспрашивай, может, что узнаешь.
Ничего вроде бы не произошло, всего-то навсего спросил командир роты у своего солдата, нашел ли он родных, а у того на глазах слезы заблестели - был-то при поступлении в роту всего один разговор о матери и сестренках. Оказывается, не забыл его капитан, интересуется, живы ли, переживает. И уж не так одиноко стало Иванову, ноги в пляс готовы пуститься. Ругнул себя - давно надо было письмо в Телепнево отправить, чего медлил?
Первая строчка легла быстро: "Здравствуйте, мама и сестреночки!" А дальше не пошло. Не приходилось Гришке письма писать - не было в этом нужды, - и в школе не научили, там только сочинения писали. Сидел, думал, и все равно одни вопросы получились. О себе догадался сообщить, что жив, здоров, воюет.
По совету Малышкина ни одного новенького не пропускал, каждого спрашивал, откуда призвали, но все порховские почему-то попадались. Через неделю, однако, стали прибывать парни из Дновского района, и, вот счастье, один оказался из соседней деревни Коковкино. Его мать, в этой партии многие почему-то с матерями прибыли, обещала сбегать в Телепнево и рассказать о нем. Завтра, пусть послезавтра, мать узнает его адрес, Настя тут же напишет письмо, оно придет дней через десять, и можно будет жить спокойно.
Прошло десять дней, прошло и двадцать. Весточки из дома не было. То ли случилось что с семьей, то ли та женщина не сдержала своего слова. Написал новое письмо. Оно тоже осталось без ответа. Почему? Погибла Настя? Нинка бы накарябала, мать попросила бы кого-нибудь. Неужели все убиты?
Фронт стоял. Наступление остановила весенняя распутица и загодя построенная фашистами оборонительная линия под грозным названием "Пантера". Какой она была на самом деле, Иванов не знал, но такого разлива воды и такой грязи, расползшейся по всей земле, сколько себя помнил, не видел - в распутицу люди обычно отсиживаются по домам и не знают, что творится в лесах и на дорогах. Солдатам же отсиживаться в землянках не давали. Днем учили строевым ходить по грязи, по команде же в эту грязь падать, ползти, бежать, вскакивать и снова падать там, где застанет новая команда, а ночами заставляли таскать на передовую боеприпасы - не есть же солдатам даром хлеб, если дивизия стоит во втором эшелоне.
Машины вязли в глубоких колеях, сползали юзом в придорожные канавы и надолго застревали там. Лошади выбивались из сил на первых километрах вздувшихся дорог, а солдаты по обочинам тех же дорог, тропками, прямиком по лесу, порой и по болоту, как муравьи, сновали туда и обратно. Солдат выдержит все. Суворовские чудо-богатыри Альпы одолели, так что же роптать на родной земле, где ни гор, ни скал, ни пропастей. Тут, как говорят, сам бог велел. О боге, впрочем, не часто вспоминали, а если случалось, то, чтобы душу облегчить, когда падали со снарядом и лежали в обнимку с ним, из пушки не выстреленным и пока безопасным, клялись, что больше шага не сделают, но, отдохнув и продрогнув, поднимались и шли дальше.
Оборвались все, исхудали, водой пропитались так, что смотреть на нее было тошно, однако пришло время, и природа взяла свое: иссякли хляби небесные, появилось солнце, стало припекать спины, уничтожать грязь. Сначала она загустела, потом начала черстветь, в комья сбиваться, и скоро просохло так, что на дорогах заклубилась пыль. За дело принялись машины и кони, солдатам дали отдохнуть пару дней, и снова начались учения.
Однажды вечером, после возвращения с занятий, у землянки КП роты среди новобранцев Гришка разглядел высокую и тощую фигуру Лешки Ерохина. Вот кто все знает о семье и может рассказать! Нетерпеливые, готовые вынести из строя ноги сдержал, а с голосом не справился:
- Лешка! - крикнул громко. - Лешка, ты?
Лешка обернулся - это был действительно он, - но среди одинаково одетых солдат Ерохин не мог выделить друга и недоуменно оглядывался.
- Эт-то еще что такое? Кто кричал? - остановил взвод новый его командир Дыховенко. - Повторяю, кто кричал?
Иванов не отозвался. Молчал и взвод. Лейтенанта не любили за излишнюю придирчивость и "ячество". Еще не воевали с ним, но раскусили и решили показать свой характер.
- Ну что ж, будете стоять, пока виновный не назовет себя. Смир-р-рна! - скомандовал лейтенант.
Взвод замер. Первая растерянность, не позволившая признаться, прошла, ничего плохого в своем поступке Иванов не видел, был уверен, что, если скажет лейтенанту, почему крикнул, скажет, что значит для него эта встреча, лейтенант поймет его и отпустит взвод отдыхать. Открыл было рот, чтобы признаться, но сосед толкнул в бок - молчи! Другие приказывали глазами то же.
- Не устали? Тогда постойте еще, - подал голос лейтенант.
- И вы - тоже, - скороговоркой выговорил кто-то.
- Что-о? - совсем разозлился Духовенко. - Кто позволил себе вступать со мной в пререкания? Будете стоять, пока из строя не выйдут двое. И не гудеть. Я из вас дурь выбью! Вы у меня шелковенькими станете. Стойте, стойте, а я посижу - мне спешить некуда.
Лейтенант присел на пенек, закурил и отвернулся. Фигура его выражала спокойствие и терпение, однако желваки ходили ходуном, цигарка подрагивала в руке. Взвод переминался с ноги на ногу и роптал. Взаимная ненависть росла, и неизвестно, чем бы закончилось это противостояние, не выйди из землянки капитан Малышкин.
- Взвод, вольно. Разойдись! - скомандовал он, мигом оценив обстановку. - Лейтенанта Духовенко прошу зайти ко мне.
Разминая затекшие от длительного стояния ноги, солдаты радовались:
- Всыплет ротный нашему фельдфебелю!
- За дело. Пусть не издевается. Молодой, а ведет себя как царский золотопогонник.
Иванов бросился к Лешке. Не умея целоваться, они обнялись, сжали друг друга в объятиях.
- Что с моими, Леша? - шепотом, боясь услышать самое страшное, спросил Иванов.
- Они домой уехали, - сухо и равнодушно, как показалось Иванову, ответил Лешка.
- И все живы? Все, все? - не верил, с подозрением заглядывал другу в глаза Иванов.
- Целехоньки. Что ты на меня так смотришь?
- А письма ты мне от них не привез?
- Рехнулся? Кто мог знать, что мы встретимся.
- Фу, черт, и правда рехнулся. Так живы, да? А я уж думал... Письма пишу - не отвечают, мать одного нашего хотела им мой адрес сообщить - молчат. Решил, что хана им. Пойдем посидим где-нибудь, ты расскажешь, как они без меня жили, как вам спастись удалось, когда они уехали. Фашисты ведь перед отступлением и расстреливают, и с собой угоняют, и дома сжигают, чтобы нашим солдатам обогреться было негде.
Все оказалось очень просто: когда бои приблизились к Телепнево, все ушли в леса и вернулись после освобождения. Тут понятно, а вот как Лешка попал в его роту? В армию его должны, конечно, призвать, но мог Лешка оказаться и в другом полку, и в другой дивизии, и даже на другом фронте. Попал бы в первый батальон, и черт знает когда бы увиделись, а может быть, и совсем не встретились. Он позвал друга посидеть, а сам то и дело вскакивал, снова садился, удивлялся, как складно все получилось, радовался, что видит Лешку, что живы и невредимы мать и сестренки. Говорил громко, размахивал руками и не замечал, как завистливо смотрит Лешка на его автомат, на сумку с противогазом и с недоумением на него самого, бесконечно восклицавшего: "Правда?
Так и было? Надо же! Ну как хорошо! Как ты меня обрадовал! Может, я сплю? Ущипни меня, Лешка! Ущипни - не бойся".
- Не писали мои, как доехали? А отец не нашелся? От него письмо не приходило?
- Гри-ша, он-то как мог знать, что вас к нам выселяли?
- Да, да. Совсем сдурел. Ничего не соображаю. Ты просись в наш взвод, в третий. Лейтенант у нас зверь, но ребята хорошие.
Письмо в Валышево написал в тот же вечер. Все, что можно, не выдавая военной тайны, о себе сообщил, а вот как дать знать матери, где находится, сообразить не мог. Помог старый солдат:
- Тебя как звать-то?
- Гришкой... Григорием.
- Вот и напиши: "Недавно за Порховом встретил Гришку. Поговорили с ним, вас повспоминали и т. д.". Я себя и под Тихвином "встречал", и в Ленинграде, и недалеко от Новгорода. Цензура такие штучки пропускает, а родные всегда знают, где в случае чего мою могилу искать надо.
Упоминание о могиле Гришка мимо ушей пропустил - не представлял пока, что его могут убить, - а дельным советом воспользовался. Ответ не приходил долго. Написал еще одно письмо, покороче, третье хотел вдогонку посылать, как почтальон вручил первый ответ. Короткий, на одной страничке. Настя писала, что все остались живы, чего и ему желают. Его сруб немцы обложили дерном и сделали из него дзот, когда драпали, все осталось в целости. В нем и поселились. В дзоте тепло, крыша не протекает. "Лучше всех живем, - писала Настя. - Мальчика вот только не дали увезти, оставили в телепневском колхозе. Скучаем по нему страшно и по тебе тоже. Мамка говорит, чтобы ты себя берег и, когда стреляешь, голову сильно не высовывал."
Гришка зажмурил глаза и представил склоненную над листком бумажки Настю, мать, диктующую эти строки в полной уверенности, что она права, что можно стрелять, не высовывая голову. "Так, мама, достреляешься до того, что фриц тебе на голову сядет", - мысленно возразил он и стал читать дальше.