Поднял глаза - перед ним стоял Малышкин. У крыльца, сжимая руками грудь, лежал раненый пулеметчик и хрипел:
- Диски заряди - все расстрелял. И бей их, гадов!
- Перевязать вас?
- Без тебя перевяжут. Диски заряжай, говорю!
Факельщиков плотной стеной окружили вызволенные из огня люди. Солдаты еле сдерживали их.
- Попался, душегуб проклятый! Я тебе говорила, я тебе говорила, что отольются наши слезы!
- Убивцы! Убивцы! - кричала какая-то старуха.
- Товарищ капитан, с поджигателями-то что делать? Расстрелять их к чертовой матери, чтобы не возиться, - завидев Малышкина, закричал сержант.
- Расстрелять? - взвился над толпой пронзительный женский голос. - В огонь их вместо нас. В огонь!
- В огонь!
- В огонь! - дружно прокричали женщины. Растрепанная, с выбившимися из-под платка седыми волосами старуха заступила Малышкину дорогу, начала ему что-то говорить, не выпуская рукав капитана из своих рук. Еще несколько женщин плотно обступили командира роты, а люди тем временем привели приговор в исполнение.
Дикий крик факельщиков раздался над округой и стих. Шумело пламя, трещали горящие бревна, лопались стекла. Два взрыва прогремели в доме. Наверно, взорвались огнеметные ранцы или гранаты в карманах поджигателей. Засвистевшие над головами пули напомнили о сбежавших фашистах - они добрались до ближайшего леса и открыли огонь по деревне.
Иванов добежал до крайнего дома, залег у угла. Дал наугад очередь. По дому тут же застучали пули: тюк, тюк, тюк. Рядом упал старшина:
- Откуда бьют?
- Да и сам не пойму. Только стрельнул, сразу засекли.
- Дай-ка еще очередь, я понаблюдаю.
Он начал очередь слева. Не торопясь, повел по ближним кустам - где, как не здесь, прятаться фашистским пулеметчикам.
- Подожди! - схватил за плечо старшина. - Что это?
- Где?
- Да слушай же. Слушай!
Сквозь шум вновь начавшегося боя Иванов уловил не то стон, не то вой. Или плач? Когда сестренки хотят зареветь, но боятся это сделать, вот так же словно бы давятся.
Непонятные звуки доносились из горящего дома, мимо которого они пробежали, не думая, что в нем могли быть люди. Бросились назад. Подвернувшимся под руки колом старшина сбил доски у одного окна, распахнул ставни и едва успел отскочить от выбитой изнутри рамы. Из окна вырвался дым и многоголосый отчаянный крик. Кашляя, задыхаясь, через подоконник вываливались наружу подталкиваемые матерями ребятишки. На мгновение возник затор - несколько женщин застряли в узком проеме, - но одну из них кто-то рванул назад, и стали они выпрыгивать, не мешая друг другу, черные, растрепанные, полуобезумевшие, и все шептали, кричали, выдыхали всего лишь одно слово:
- Родненькие!
- Родненькие!
- Родненькие!
Немецкий пулеметчик без устали бил по дому. Женщины сразу падали и расползались кто куда. Укрылись от его огня и старшина с Ивановым. Пожар набирал силу.
- Вот черт - и сюда долетает! - старшина пнул пучок горевшей соломы и вздрогнул - тяжело ухнув, подняв в небо тысячи искр, в доме обрушился потолок. Огонь на время поутих, потом с новой силой взметнулся вверх. Гул пламени, треск горящего дерева глушили звуки боя. И голос старшины был едва слышен:
- Слышал, що загоняют у хаты, клуни и сжигают, но не верил, а зараз, зараз... я их так битимо буду, я их руками, зубами! - старшина свертывал цигарку, руки его дрожали, и почему-то сильно дергалась левая бровь.
Он успел затянуться всего три-четыре раза, и донеслась команда:
- Вперед, орлы, вперед! - кричал командир роты. Старшина выругался, сунул цигарку в рот и пошел, не пригибаясь и не кланяясь пулям. Подражая ему, не клонил головы и Иванов. Так и шли, пока их не обложил, как следует, Малышкин:
- Вам что, жить надоело, ухари-купцы мне нашлись, так и этак!
5. Первый поцелуй
С начала летнего наступления дивизия долго пробивалась на юг, однако после освобождения Опочки ее повернули на северо-запад. Как летом сорок первого, всюду бушевали пожары. Тогда поджигали больше сами, теперь - фашисты. Поджигали и подрывали. В последнее время еще одну каверзу придумали - стали отравлять в колодцах воду.
Районный центр Красногородское, что километрах в тридцати от Опочки, рота проходила рано утром. Красногородское горело. Над его крышами взвивались в небо и свежие языки пламени, и уже серые дымы затухающих пожаров. Где-то на другой окраине рвались боеприпасы, а на этой, при входе в город, горел немецкий танк, и на его броне догорал не успевший спрыгнуть на землю и погасить пламя вражеский танкист.
После Красногородского, почти не встречая сопротивления, вышли на границу с Латвийской ССР. На приграничной станции Пундуры задержались три дня. Сначала к ней подошел эшелон со свежей немецкой частью, потом бронепоезд. Пока бились с ними, от роты совсем ничего не осталось, и Малышкин назначил рядового Иванова командиром отделения, в котором еще числились Карпенко и Шестой. Шестой - прозвище. Фамилию этого солдата-парнишки Иванов слышал один раз при перекличке вновь прибывших и тут же забыл, как это сделали и другие. Получилось тогда так: командир роты приказал с трудом выровненному строю новеньких рассчитаться по порядку, и парнишка, когда дошла до него очередь, громко, будто кругом были глухие, выкрикнул: "Шештой из Пирожка". С этого часа, сократив для удобства название деревни, из которой он был призван, его стали звать Шестым. Новичок не обижался. Он ни на что не обижался, этот послушный, улыбчивый и добрый, но собранный будто на шарнирах парнишка. Голова у него как-то странно подергивалась, руки болтались вразнобой, ноги выписывали такие кренделя, что обхохотаться можно. Месяц, если не больше, служил Шестой, а солдата из него не получалось. Когда после учений близ "пантеры" устроили парад частей, его, чтобы не сбил с шагу роту, пришлось оставить "дома". В другое время в армию Шестого не взяли бы, ну, а в войну какой спрос? Стрелять и бегать может, русский язык понимает, и ладно. Оглядев вновь сформированное отделение, капитан Малышкин неудовлетворенно хмыкнул и усилил его пулеметчиком Науменко с "дегтярем". Выслушав приказ, высокий, на голову выше Иванова, Науменко тоже хмыкнул, но возражать не посмел. Еще бы пару солдат надо добавить новому отделенному, да взять негде.
* * *
В это, еще не разгоревшееся как следует утро отделение Иванова шло в головном дозоре. Впереди - сам командир, за ним - Карпенко, Шестой и пулеметчик Науменко. Шли по дороге. Вернее, по ее кювету. Они в Латвии глубокие, человека почти наполовину скрывают, в случае чего и окопом послужить могут. После затянувшегося ночного марша ноги гудели, глаза слипались, но на ходу не засыпали - надо и вперед и по сторонам смотреть, чтобы фрицам в лапы не угодить.
Когда впереди замаячили трубы какого-то хутора, за спиной послышался топот, тяжелое дыхание. Вскинули автоматы и тут же опустили:
- Прижмись, пехота, пропусти глаза и уши полка! - тихо прорычал знакомый Иванову старшина-разведчик в наброшенной на плечи пятнистой плащ-накидке.
Пропустили, завистливо покосились на легкие ППС разведчиков, на их яловые, не стоптанные сапоги - идут, будто на утреннюю зарядку после хорошего сна отправились, и по сторонам не оглядываются.
Солнце чуть поднялось над землей, стало нагревать затылки. Из-за спин разведчиков показались дома и постройки хутора с высокими черепичными крышами. Из трубы самого большого и ближнего дома черными клубами валил дым, видно, печь только что затопили, а справа - Иванов протер глаза: не блазнится ли? - блестели на солнце ряды колючей проволоки. Склады какие-нибудь? Или лагерь? Неужто и в Латвии они есть? Иванов чуть поднял руку, предупреждая своих об опасности. Увидев на дороге пулемет и немцев у него, снял автомат с предохранителя.
Прошли еще несколько метров, и вражеские пулеметчики забеспокоились. Один вскочил, чтобы лучше рассмотреть приближающихся, другой напряженно выглядывал из-за пулемета, прикрывая глаза от солнца ладонью. Не будь впереди разведчиков, Иванов тут же открыл бы огонь, чтобы опередить немцев, чтобы не полоснули они из пулемета по прямому, как стрела, кювету, а разведчики даже шага не прибавили. Фрицев, видно, сбивала с толку пятнистая плащ-палатка старшины и безбоязненность идущих. Видят же пулемет на дороге, но не боятся, не убегают от него и не стреляют, идут, будто к себе домой, во всяком случае - к своим. Метров тридцать между ними и пулеметом. Идут! Двадцать! Пятнадцать! Идут и не спешат...
Много раз слышанная резкая и короткая команда прозвучала прерывисто и с повизгиванием:
- Фой-фой-е-р-р! - завопил стоявший на ногах.
Раздельная очередь ППС оборвала его крик, бросила тело на пулемет. Еще одна сразила второго.
Разведчики выскочили из кювета и побежали к дому. Старшина прыгнул на крыльцо, хотел открыть дверь, но она распахнулась от пинка изнутри, на крыльцо выскочил офицер с пистолетом в руке. Старшина схватил его за руку, перебросил через себя и так ударил о землю, что офицер не шевельнулся. На очереди из окон разведчики ответили гранатами и бросились к другим домам, из которых выбегали полуодетые охранники и открывали ошалелую стрельбу. Двое вели пулеметный огонь от ворот лагеря. Меткая очередь Науменко достигла цели, и пулемет смолк. И бой стих, как только в него вступили пулеметы подоспевшей роты, да и был ли он, так, короткая перестрелка.
И сразу стал слышен многоголосый крик узников лагеря. Они выскакивали из бараков, неслись к воротам, и их неистовое, отчаянное "а-а-а" поглотило все звуки.
Три ряда колючей проволоки окружали выстроенные по линеечке длинные лагерные бараки. Трое ворот сторожили заключенных. Все на замках. За воротами несущийся к ним орущий клубок человеческих тел. Он растет, ширится, в него вливаются узники из самых дальних бараков. Неужели бросятся на колючку и повалят ворота? Нет, остановились, а крик еще громче, еще нетерпеливее. Солдаты сбили замок первых ворот, возятся со вторым, но людям не терпится вырваться на свободу, и они, не дожидаясь, пока распахнутся все ворота, растекаются вдоль первого забора, обдирая в кровь руки и ноги, лезут вверх, спрыгивают, бегут к следующему ряду, снова карабкаются через колючий забор.
До третьего добираются самые настойчивые - кто-то обессилел и свалился, кто-то увидел, что открылись вторые ворота, и бросился к ним, девчонка же, за которой с самого начала следил Иванов, спрыгнула с последней колючки, подбежала к нему, ухватила за шею и стала целовать горячими, шершавыми губами в лоб, глаза, в щеки, потом прильнула к его неумелым и не готовым к поцелуям губам до того крепко, что у него застучало в висках, а тело обнесло ни разу не испытанным жаром. Так, видел он, целуют мужей после долгой разлуки истосковавшиеся жены, а она-то что на него набросилась? Хотел отстранить ее, расцепить жаркие руки, но не сделал этого - краешком глаза видел, что и другие лагерники, преодолев проволоку или выбежав через ворота, кидались к солдатам, тоже обнимали, целовали, а то и просто трясли их, чтобы убедиться, что не сон видят, что перед ними настоящие советские солдаты.
- Что вы все словно с ума посходили? - спросил девчонку.
Она недоуменно, будто он сам рехнулся, посмотрела на него, схватила за руку и потащила за собой. Привела к свежей яме, подтолкнула к ее краю:
- Смотри!
Он заглянул в яму и отшатнулся - она была наполовину завалена трупами. Они лежали один на другом, у кого нога торчит, у кого рука. Все в гражданской одежде. Старики, женщины, дети. И дети! Спросил девчонку:
- Когда?
- Вечером. Из пулеметов, - она судорожно всхлипнула. - Была ликвидация. Остальных должны были сегодня.
Он обвел глазами всю яму и прямо перед собой, внизу, увидел распростертого на других трупах мальчишку, до боли напомнившего умершего брата. Светлые, как у Мишки, глаза мальчонки раскрыты и безбоязненно смотрят в прохладное утреннее небо.
- Человек по пятьдесят выводили и расстреливали. Выводили и расстреливали. Кого заберут в следующую очередь, никто не знал. Думали, что прикончат всех, а они почему-то отложили. Женщины с детьми враз седели, - слышал Иванов голос девчонки, и он болезненным эхом отдавался в голове..
- Подожди! Не говори! - схватил ее за руку. - Не надо!
Девчонка замолчала. Она была тонкой и высокой. Короткое серое платье едва прикрывало коленки. Она стояла, безвольно опустив руки, и увядала на глазах. Старела, как показалось ему. После всплеска у нее наступила апатия, а в нем все кипело от боли и ненависти. За три года войны он видел много убитых, видел даже казненных на крючьях, но чтобы столько за один вечер!
Круто повернувшись, пошел прочь от ямы, решив, что больше фашистов брать в плен не будет.
Хутор был полон лагерников. После страшной, без сна, в ожидании неминуемой смерти ночи людям не верилось, что беда миновала, они освобождены, живы и останутся жить. Им надо было выговориться, разрядиться, и они плакали, кричали, смеялись. У них впереди была целая жизнь, и они не торопились расходиться. Солдат на хуторе уже не было. Иванов спросил, куда они двинулись, и побежал догонять. Малышкин встретил недовольно:
- Где тебя черти носят? Шестой уже на месте, а командира отделения нет. Мне его замещать приходится, так что марш в строй и за Шестым следи - он сегодня совсем чокнутый.
Проселочной дорогой прошли около часа. Остановились, вернее, попадали, кто где стоял. Малышкина вызвали к комбату. Вернулся скоро, развернул роту в цепь, чтобы прочесать лес и уничтожить каких-то недобитков.
Леса в Латвии погуще новгородских, попадаются и такие, в которых днем хоть с огнем ходи. Этот, сначала светлый и низкорослый, скоро стал тянуться вверх и густиться. Вошли в него без тревоги - в лесу не в поле, за каждым деревом укрыться можно и недобитков, думали, немного, из охраны, поди, которым удалось убежать. Постреляют, чтобы придержать движение, и снова удерут. Однако вскоре у противника минометы появились и накрыли роту таким огнем, что еле спаслись от него броском вперед. Вырвались и тут же снова попали под обстрел, на этот раз на поляне. Лучше бы от него в лес спятиться, но Малышкин чуть не впереди всех оказался, за ним побежали.
Помня приказ командира роты, Иванов все время держался недалеко от Шестого, когда надо, подгонял его. Не отставал Шестой, а втянулись снова в лес, спотыкаться вдруг начал, слезы пустил и, невиданное на фронте дело, закричал во весь голос:
- Ма-ма-а! Ма-ма-а! Ма-ма-а-а!
Можно подумать, что она была недалеко, и он молил ее о помощи и защите.
- Замолчи, чего ты? - крикнул Иванов, но Шестой, продолжая бежать и стрелять, все звал и звал мать.
Новые разрывы мин накрыли роту. Убежали от них, стали перекликаться. Шестой не отзывался. Чуть передохнув, Иванов пополз назад. Шестой лежал на боку, поджав к животу ноги. Рот раскрыт в последнем крике. Лицо, руки, гимнастерка черны от копоти. В каком-то метре от него свежая воронка.
Иванов присел рядом, пораженный и смертью Шестого, и его необычным поведением перед ней. Каких-то два часа назад улыбался человек, на хуторе сбил выскочившего на него из-за угла охранника, гранату в сарай, из которого начали стрелять, кинул, и вот...
Жаркий летний день только созревал, а Иванову казалось, что он на исходе, и перед глазами были не только Шестой, но и наполненная трупами яма, и та девчонка, которая привела к ней. Он сидел, потряхивал головой, чтобы избавиться от этого наваждения. Не проходило. Поднимался как старик. Сначала встал на корточки, потом на ноги. Нагнулся, засунул в карман документы Шестого, забросил за спину его автомат. Еще раз посмотрел на убитого и пошел.
Они встретились глазами на том месте, от которого он пополз разыскивать Шестого. Старый, с дряблыми щеками немец - и он. Их разделяло не более пяти метров. От неожиданности оба замерли, в то же мгновение дернули вверх автоматы и нажали на спусковые крючки. На какую-то долю секунды он опередил врага. Ноги фашиста подогнулись, он схватился за живот и ткнулся лицом в землю. И Гришка упал - если появился один, то могут объявиться и другие. Закрутил головой, ожидая нападения, но никого не увидел. По выстрелам своих определил, что рота залегла. Стал окапываться.
Грунт был песчаный. Саперная лопатка легко входила в него. Копал зло, переживая и смерть Шестого, и неожиданную встречу с немецким автоматчиком. Копал, не сводя с него глаз, - вдруг очухается. Еще не углубился наполовину, как лопатка замерла, - запоздало подумал, что вместо немца мог валяться здесь он, Гришка Иванов. Комар вот так же бы впился ему в щеку, а он и не чувствовал бы его укуса.
Это был не первый убитый им немец, но те, прошлые, все находились от него далеко, самые ближние метрах в ста. Вот так, глаза в глаза, первый раз, но никакого раскаяния, никакого угрызения совести, ничего подобного он не испытывал. Может быть, потому, что свеж в памяти лагерь и жалко Шестого? А может, потому, что привык к смертям, очерствела душа за три с лишним года войны и нет в ней жалости к тем, кто принес столько горя...
- Где Шестой? - спросил, опускаясь рядом, Малышкин.
- Убит, товарищ капитан. Миной. Чуть не прямое попадание.
Командир роты, о чем-то думая, прищурил глаза, потом кивнул вперед:
- А этот твой?
- Чуть лбами не столкнулись.
- Вижу. Посмотри, нет ли у него чего пожевать? И документы прихвати.
- Есть, товарищ капитан.
Произнес по привычке бодро, а обыскивать, что-то брать у убитого не хотелось. Чтобы не переворачивать мертвеца, обрезал ремни и, не прикасаясь к трупу, вытянул ранец. В нем нашлись галеты и колбаса. Прежде чем лезть в карманы за документами, помедлил и еще бы не решился, если бы не подогнал Малышкин.
Потянулся за фрицевским автоматом и получил новый приказ:
- Флягу отстегни. Есть в ней что?
- Да, булькает.
- Забери.
Солдатскую книжку и письма фрица Малышкин, не глядя, засунул в полевую сумку, отвернул пробку фляжки, понюхал.
- Что-то спиртное. Будешь?
- Я не пью, товарищ капитан.
- А я выпью. Не думал, небось, фриц, что на тебя напорется, - усмехнулся командир роты. - Не отравил вино, как травят они воду.
Уже несколько дней пробавлялись на сухарях, и те кончились, но капитан отломил лишь маленький кусочек колбасы, равнодушно сжевал его и поспешил на временный КП роты, куда связисты должны протянуть линию связи. Автоматы Шестого и фрица прихватил с собой.
- Поступят новенькие - сразу вооружим по-настоящему.
Машинально жуя и глотая колбасу, Иванов чуть было не расправился с ней, да вспомнил о Карпенко и поспешил спрятать оставшееся в свой вещмешок.