Немолодого рыжего меринка Гришка назвал Мальчиком и радовался, когда тот тихонько ржал, откликаясь на это имя. Но как выходить его? Трава едва выглядывала из земли, ни косой, ни серпом ее не срежешь, рвать надо, а у него и так в глазах одна зелень стоит и руки по локоть зеленые. По совету матери стал выводить Мальчика на возвышенные, хорошо обогреваемые места, где трава уже подросла, и тот сам стал добывать себе пищу. Гришка холил Мальчика, будто какого породистого скакуна, без конца мыл его, чистил, расчесывал гриву и хвост. Шерсть на коне выправилась, заблестела, и через месяц он стал вполне справной рабочей лошадью. Тут и мать подобрела, стала лечить ему ноги какими-то снадобьями и уж совсем загордилась конем, а еще больше сыном, когда тот сшил уздечку, раздобыл хомут, дугу, вожжи, починил старый, обгоревший при бомбежке плуг и вспахал огород. После этого Гришку каждый день стали звать на помощь, а за работу платили картошкой, иногда даже зерном, сохраненным в тайных зимних ямах. С появлением Мальчика в дом пришел хоть маленький, но достаток.
И радость! За зиму в деревне ни одной кошки, ни одной собаки не осталось, а тут добрый и послушный конь! Не меньше старшего к нему привязались Настя и Нина. Галя и Люся, глядя на них, стали подходить к Мальчику поближе, осмелев, гладили ему ноги - до головы не доставали, если он сам к ним не тянулся. Улыбаться и даже смеяться начали сестренки. Членом семьи, и, пожалуй, самым любимым, стал Мальчик. Приедет Гришка с работы, распряжет коня, и к нему уже со всех сторон несутся и приласкают, и угостят, и напоят, и почистят, и попасут. Так полюбили сестренки меринка, что Гришка ревновать начал.
Лето наступило. Все начали восстанавливать дома, пока только подвалы, и переселяться в деревню. Гришка тоже из всякого старья слепил нечто вроде баньки-насыпухи. С утра до вечера пилил и тесал, чтобы каждую дощечку к месту подогнать. Разохотившись, удлинил баньку, и в ней как бы комната и кухня получились. С северной стороны еще и сарай для коня пристроил. Доброе жилье из ничего получилось.
А раз так, можно и передых устроить. На утренний клев парнишка ушел до восхода солнца, но сразу после рассвета занялся ветер, вздыбил на Полисти волны, и рыба будто провалилась. Парочку гранат бы кинуть, но об этом нечего и думать - немцы постоянно живут в деревне, приказы о запрещении хранения какого-либо оружия желтеют всюду, хоть спотыкайся о них. Из-за этого он даже с наганом поиграть не решался, даже близко не подходил к тому месту, где его спрятал.
Весной, снег еще кое-где держался, пошел на болото за клюквой-веснянкой, и увязался с ним Гошка Сенькин, девятилетний сын единственного в деревне единоличника и какой-то родственник полицая, которого еще прошлым летом окрестили Собачником за то, что рыскал всюду без устали, все про всех вынюхивал и доносил немцам. Из-за Собачника он и не хотел брать с собой мальчишку. Тот в слезы: "Мне для мамки надо, а один боюсь идти. Я мертвых страх как боюсь. Тиф у нашей мамки, Гриша". Разжалобил малец Гришку, тот и взял его с собой.
Осенью было не до клюквы, и почти вся ягода ушла под снег. Быстро наполнили кузовки и отправились домой. Гошка впереди. А Гришка поотстал - все ягоды высматривал. И не напрасно. Справа от тропки целую россыпь приметил. Свернул туда, стал обходить воронку и наткнулся на убитых красноармейцев. Один лежал на спине. Пола шинели откинута, из кармана рукоятка нагана выпирает.
Гошка уже далеко утопал, забоялся, видно, и стал звать его. "Иду, иду, - отозвался Гришка, - только ягоды соберу". А какие уж тут ягоды? Повременил немного, крикнул, что идет, а сам в лес, где погуще. Там рассмотрел наган. Новенький, пахнет железом и маслом!
Спрятал драгоценную находку под куст вереска, укрыл мхом, а уйти не смог. "Нельзя стрелять! Нельзя! Гошка может услышать!" - убеждал себя, а рука раскидывала мох, тянулась к нагану, обхватила его тяжелую и удобную рукоятку, палец лег на спусковой крючок, глаз выровнял прорезь с мушкой, и грянул выстрел. Ветка, в которую целился, не шелохнулась. Снова прицелился, но второй раз стрелять не решился. Вновь укрыл наган мхом и побежал догонять Гошку. Сказал ему, что ягод попалось много, потому и задержался. Гошка вроде бы поверил, однако спросил, кто стрелял? "Да немцы шли по дороге и в меня пальнули".-"Не попали?"-"Они и не целились, попугать хотели. Побежал, так засмеялись. Не слышал разве?"-"Не", - сказал Гошка, недоверчиво косясь на Гришку.
Вроде бы отбрехался и успокоился, да не совсем. Несколько дней места себе не находил, потом снова строительством занялся, однако, увидев подходившего к их подворью Гошку, так загляделся на него, что стукнул молотком по пальцу. Пока дул на палец, вмиг посиневший, кое-как совладал с собой, во всяком случае спросил почти весело: "Что, Гошка, снова хочешь за веснянкой сходить?" - "Не, я по делу пришел, - серьезно ответил мальчишка. - Мамка просила тебе спасибо передать. Она морс все время пьет, пьет, и ей стало лучше".-"Вот и хорошо. Пусть поправляется".-"Ну, я пошел".-"Иди".
О выстреле Гошка не заговорил, и он не стал о нем поминать. На другой день сбегал в лес, почистил наган, завернул в тряпку, сверху обрывком клеенки прикрыл, чтобы вода на него не просочилась, и молчок - зубы на крючок. Все это пришлось вспомнить при возвращении с рыбалки. Вещи почему-то были выброшены из их жилища, сестренки ревели в голос, мать стояла темнее тучи. Руки уперты в бока, в глазах нетерпение.
- Где шатался? - спросила не предвещавшим ничего хорошего голосом.
- Не видишь разве? - заслонился он на всякий случай удочкой.
Мать вырвала ее и ею же стала хлестать по рукам.
- Рыбачил? Один раз порыбачил, так мало тебе? Мало, да?
- Что случилось-то, говори толком! - закричал и он, увертываясь от ударов.
- Поздно явился. Постоял бы под пулеметом - по-другому заговорил. Вот тут нас поставили, а здесь пулемет! - тыкала мать пальцем совсем рядом.
- Я-то в чем виноват?
- О господи! О" еще спрашивает! Пистолет твой искали. Где он у тебя? Где?
От этих слов у Гришки сразу сперло дыхание - ляпнул все-таки Гошка!
- Не расстреляли ведь, - понуро сказал матери.
- Не расстреляли, но сказали, что приедут завтра и, если не отдашь пистолет, всех поубивают. Собачник так сказал.
- Отдай, Гриша, - затеребила за рукав старшая сестра Настя. - Знаешь, как страшно, когда на тебя пулемет наводят. Я чуть не умерла, мамка вся белая стала.
И другие протягивал" к нему руки, просили о том же. Даже маленькая Люся.
Придется отдавать - немцы не отступятся. Сказать, что нашел, один раз выстрелил и бросил? Как докажут, что не так было дело? А они и доказывать не будут. Нашел - должен сдать, не сдал - становись к стенке. Эх, Гошка, Гошка! Не выдал - иначе немцы сразу бы прискакали, а то вон когда хватились, - но сбрехнул что-то. И его черт дернул тогда выстрелить!
- Ну? - наступала мать.
- Отдам. Сейчас принесу.
По привычке сначала побежал, но скоро стал замедлять бег, перешел на шаг, остановился.
* * *
Этим летом он подружился с колхозным бригадиром Матвеем Ивановичем Ивановым, человеком спокойным, молчаливым, все понимающим, и стал бригадир его первым советчиком, каким раньше был дед Никифор. Сблизило их дело. Зимой под деревней гибли не только красноармейцы, но и гитлеровцы. Своих немцы подобрали, а наших не разрешали хоронить. Весной пригнали пленных, приказали стащить мертвых в кучи и засыпать известью. Кучи большими получились, и тешила фашистский глаз такая картина, не хотели они с нею расставаться, но, когда наступило тепло, разрешили предать убитых земле. Гришка закапывал мертвых и раньше, тех, что лежали поближе к деревне. Бригадир предложил захоронить всех. Он согласился, однако в первый день едва не сбежал - когда начинаешь растаскивать кучу полуистлевших трупов, дышать становится нечем не только на поле, вблизи кучи, но и в деревне. Матвей Иванович пристыдил его, и он остался, а потом притерпелся. Всех зарыли в воронки и траншеи. Закапывали глубоко, как в настоящих могилах, чтобы после освобождения, когда придут на поле трактора, не выдирали плуги погребенных, как случилось у Гришки на огороде Кровушкиных, где его стародревний плужок выворотил из земли полтрупа гитлеровского вояки с железным крестом на истлевшем мундире.
"Знаешь, сколько похоронили? - спросил бригадир к концу последнего дня работы. - Четыреста двадцать пять человек! Вот сколько людей погибло за нашу деревню! Да нет, гребена ниченка, больше. Не всех же здесь оставили, первое время подбирали, сколько еще в госпиталях умерли? Целую тысячу в уме держать надо", - удивился бригадир своим собственным рассуждениям, сорвал с головы кепку и долго стоял у только что засыпанной последней воронки, как стоят на кладбищах. Гришка встал рядом, и у обоих дрожали руки.
Деревня следила за их работой и знала, что она закончена. Все женщины оказались на улице, каждая говорила что-то хорошее, Мотаиха даже в пояс поклонилась: "Спасибо тебе, Матвей Иванович! И тебе, Гришенька!" Отобедать чем бог послал приглашали. Они отказывались, но, когда предложили смочить горло самогонкой - она всю заразу уничтожит, - бригадир не устоял, а Гришка поспешил домой отмываться, одежонку простирнуть и выветрить, да и смущен был непривычным вниманием и такими почестями.
* * *
Время шло, мать уж, наверно, заждалась его, а он все стоял на опушке, пока не стукнуло: дяде Матвею надо все рассказать, вдруг что придумает.
Огородами, чтобы не увидела мать, стал пробираться в деревню.
Бригадир жил в полуподвале - четыре венца над землей - на месте сгоревшего дома. На постое у него были немцы.
- Дядя Матвей, мне оселок надо, косу поправить, - нашел подходящий предлог парнишка, чтобы вызвать бригадира на улицу.
Матвей Иванович подыграл:
- А умеешь ли ты править? Пойдем покажу, как это делается.
Он прихватил оселок, и они вышли.
- Ты что нос повесил? Случилось что?
- Случилось, - вздохнул парнишка и рассказал, в какое положение он попал из-за своей неразумности.
- У, гребена ниченка, серьезное дело. Не пойму, однако, что ты нашел, наган или пистолет?
- Да наган! Но я его не буду отдавать! Ни за что! Я его в лесу спрятал.
- Так убьют же тебя, Гриша.
- Я знаю... Может, в лес уйти партизан поискать?
- Тогда твоих расстреляют.
- И я всех немцев перестреляю! Собачника в первую очередь. Приведу партизан, и мы тут такое устроим...
- Пустое, надо о деле думать, - прервал бригадир. - Вы когда за клюквой ходили?
- Да я и не помню. В конце марта или в начале апреля.
- Гм, три месяца назад ты нашел этот наган, а с тебя спрашивают сейчас! Значит, отдавать придется, не отвяжутся!
- Нет! Нет! Мой он!!
Гришка в отчаянии схватился за голову, и слезы брызнули из глаз.
- Да погоди убиваться! Ты вот что, ты пистолет им отдашь!
Гришка ошалело уставился на бригадира:
- А где я его возьму?
- Ну-ну, еще скажешь, что ты на Алешкином гумне ни разу не бывал, сгоревших пистолетов и другого оружия там не видел? Выбери пару получше и приходи в овраг, а я туда керосинчик принесу. Почистим, смажем и...
Ну и Матвей Иванович! Ну и... Дослушивать бригадира Гришка не стал, мигом слетал в гумно, прихватил там три пистолета и быстренько назад. Из них кое-как собрали один, очистили от ржавчины и окалины, керосином протерли, попробовали, как работает, и приуныли - перекалившаяся пружина еле возвращала затвор на место. Другие были не лучше. Из такого пистолета не выстрелишь, а Гошка слышал выстрел.
Сильные, жилистые руки бригадира с треском ломали подвернувшуюся на глаза палку. Капельки пота стекали по носу и падали на землю. Молчал он долго, потом изрезанное резкими морщинами длинное лицо Матвея Ивановича разгладилось, будто кто провел по нему утюгом:
- Давай так сделаем: просуши пистолет на солнышке, чтобы керосином не пах, отдай "моим" немцам - они здесь недавно и не знают, что у нас такого добра навалом, - а у них попроси бумажку, пусть напишут, что ты сдал пистолет. Завтра ее Собачнику и сунешь.
Бригадир ушел, а Гришка совсем пал духом: "квартиранты" дяди Матвея могут не дать нужной бумажки, тогда Собачника и его немцев придется вести к ним, и все раскроется. Дострелялся! Еще раз протер насухо пистолет, поелозил его о траву, чтобы лесным духом пропитался, и поплелся в полуземлянку. Матвея Ивановича, как и договаривались, дома не было. Гришка к немцам:
- Вот пистоль нашел! Лес, лес нашел, - заговорил, коверкая русские слова на немецкий лад и протягивая на вытянутых руках свою "находку".
Один поднялся, прихватил патрон и пошел на улицу Гришка за ним, с надеждой на несбыточное - вдруг пружина зацепится за что-нибудь, потом сорвется, и пистолет выстрелит. Чуда не случилось. Солдат вернулся обратно, швырнул пистолет в угол и повернулся к нему - чего тебе?
- Мне папир, папир надо, что сдал пистоль. Иванов моя фамилия. Ива-нов, - выговорил по слогам и показал на ладошке, что написать надо.
Немец озадаченно поморгал и расхохотался:
- О, какой хитрый кнабе! О-о-о! Малшик Иван хочет иметь документ?
- Да, да, - закивал головой парнишка, радуясь, что его поняли.
Немец хмыкнул, однако подошел к столу, нацарапал там что-то и протянул маленький листик Гришке. Он схватил бумажку, сказал спасибо и показал солдатам спину.
- Штейн! Хенде хох! - остановил его грозный окрик.. Парнишка оглянулся и не узнал своего спасителя, а тот рычал еще свирепее:
- Ко мне, Иван. Шнель!
Гришка подошел к столу, а немец, тараща злые глаза, запустил руку в железную банку, пошелестел там чем-то и жестом фокусника вытащил конфету в красивой золотой обертке!
Парнишка невольно отступил на шаг, вид у него был такой, что солдаты схватились за животы, показывая пальцами то на него, то на "фокусника".
- Презент! - сказал немец, вкладывая конфету в негнущуюся руку Гришки. - Я шутиль - надо смешить друзья. Ком.
Гришка выскочил на улицу. Вслед ему раздались новые взрывы хохота. А его радость, вспыхнувшая было при одном виде полученной бумажки, померкла, - может, показавшийся ему таким добрым немец и с ней какой-нибудь трюк устроил? Домой вернулся смущенным и растерянным. Мать ждала на улице:
- Принес?
- Да.
- Давай сюда!
- Я его немцам отдал!
- Что брешешь, окаянный? Они завтра хотели приехать.
- Я тем, что у дяди Матвея живут, отдал.
- О господи! И в кого ты такой бестолковый уродился? За пистолетом какие немцы приезжали? Ивановские. Им надо отдавать, им, а не нашим. Беги и попроси пистолет обратно.
- Да не кричи ты, мама. Не надо мне никуда бегать. Они бумажку дали.
Мать рассердилась еще больше:
- С нас пистолет требуют, а не бумажку. Где она?
Он подал расписку. Мать вгляделась в нее и заголосила:
- Ну, дурак! Ну, дурак! Ты хоть знаешь, что тут написано?
- Откуда?
- Поди, написали, что тебя нужно вздернуть на первой лесине, а ты уши развесил.
Что тут возразить? Мог и так написать немец, мог и хуже. И спасет ли его самая хорошая бумажка, если он хранил оружие столько времени? Но семью-то может она. спасти.
- Расстреляют, так меня...
- Утешил. И на том спасибо!
- Они мне конфетку дали. Вот! - разжал вспотевший кулак. - Похвалили меня!
Столь неожиданный подарок озадачил мать. Повертела она конфетку и сплюнула в сердцах:
- А черт поймет этих немцев, прости меня, господи! Смотри у меня! Если обманываешь, не знаю, что с тобой сделаю!
Много ночей в ожидании неминуемой смерти провела семья после прихода немцев. Эта, летняя и короткая, показалась самой длинной и безнадежной. Сестренки, намаявшись за день, как-то уснули, а они с матерью даже не ложились.
Мать молчала. Заговорила только под утро, и так, как говорят перед длительной разлукой или прощаясь навсегда:
- Никакого горя я с тобой не знала. В школу уезжал, так боялась, чтоб не избаловался там без семьи. Устоял. И учился хорошо, и за поведение твое краснеть не пришлось. Сейчас-то почему все не то делаешь? На что тебе этот чертов пистолет сдался? На что-о? Как мне перед отцом за тебя отчитываться? Ой, да ладно, не о том хотела сказать, совсем не о том, а вот слов нужных не найду, - замолчала, поправила на - голове сбившийся платок, подошла к окошку. - Солнце уже высоко поднялось. Скоро приедут. Посидим еще немного и на улицу выйдем.
Мать думала согласно с ним: семью могут и не тронуть, а его расстреляют.
- Мама, разбуди девчонок, пусть уйдут, чтобы не видеть...
- Нет, Гриша, беду надо вместе встречать, а там уж как бог рассудит.
Они приехали. Немецкий офицер и Собачник направились к ним. Сжимая в руке бумажку, мать побежала навстречу, стала объяснять, что сын сдал пистолет, вот документ об этом. Офицер прочитал бумажку, передернул плечами. Истолковав этот жест по-своему, Собачник с готовностью снял винтовку, скомандовал матери:
- Отойди, не заслоняй свое большевистское отродье.
Скомандовал так непривычно тихо, что Гришка не поверил своим ушам. Обычно этот маленький, вертлявый человек говорил возбужденно, а когда кричал, то переходил на визг. Пока догадался, что Собачник сдерживает себя в присутствии офицера, мать выхватила из кармана конфету:
- Вот же, вот, - протянула ее офицеру, - мальчику, - Гришка не помнил, чтобы она когда-нибудь называла его так, - дали за то, что сдал пистолет. Вот! - выдохнула еще раз, не зная, что говорить дальше.
- Мальчику! - чуть не подпрыгнул Собачник. - Я ему сейчас еще одну "конфетку" подарю! - Он передернул затвор и стал поднимать винтовку.
"Вот и все!" - ухнуло в груди Гришки, но офицер остановил Собачника жестом руки, взглянул на девчонок, долго-долго, как показалось Гришке, разглядывал его и поманил к себе.
Обостренным опасностью женским чутьем мать уловила происшедшую перемену и подтолкнула сына:
- Иди, Гриша, иди. Не бойся.
Сама встала так, чтобы загородить его от полицая. А Гриша шел, ничего не видя перед собой, и едва не ткнулся в живот офицера. Тот отступил на шаг и, размеренно выговаривая что-то, хлестнул его плетью раз, другой, третий, еще что-то сказал и пошел к машине. Собачник покрутил головой и последовал за ним. Не заезжая к Матвею Ивановичу, машина покатила в Ивановское.
Гришка перевел дух и поднял глаза на мать. Она с прижатыми к груди руками беззвучно опускалась на землю. Он подхватил ее, удержал на ногах и крикнул Насте, чтобы тащила воды.
Мать отпила глоток и сразу обрела силы. Протянула конфету старшей: