- Если пресса узнает, что генерал Ганн "по ошибке" убил трех крестьянок, придется "расплачиваться всем командным инстанциям". Это коснется всех, от командующего до экипажа вертолета. Ясно?
Это было ясно.
- Не должно было никаких разговоров об утренней воздушной разведке генерала Ганна. Понятно?
Это было понятно.
- Официальное сообщение о смерти генерала Ганна сделает командующий войсками в Сайгоне. Официальное сообщение - это все, что вы знаете об этом происшествии. Ясно?
И это было ясно.
Что касается записи в журнале, то мы не вылетали на задание в это утро. Через несколько часов после нашего прибытия в штаб дивизии запись вычеркнули. Ко времени нашего возвращения на свою базу наш командир получит соответствующее указание.
Тут полковник поглядел на часы.
- Мне потребуется еще час, чтобы завершить это дело, потом можете улетать. Это будет пятнадцать ноль-ноль. Пока ждете, можете перекусить. Вопросы есть?
Члены моего экипажа отрицательно покачали головой, но у меня был вопрос:
- Как быть с моей винтовкой, сэр?
Один из солдат нашел ее в нескольких футах от тела генерала, и полковник взял ее с собой. Он предусмотрительно держал винтовку за конец ствола. Мы все это заметили, но меня это не беспокоило. Я знал, что после проверки найдут отпечатки пальцев генерала на прикладе, стволе и спусковом крючке.
Полковник безразлично посмотрел на меня.
- Мы ее оставим. Вам выдадут новое оружие. Я об этом позабочусь.
- Слушаюсь, сэр.
Полковник бросил на нас грозный взгляд.
- Еще одно, господа. Если кто-нибудь из вас скажет кому-нибудь хоть одно слово о том, что произошло сегодня, он пожалеет, что остался жив. Ясно?
Это тоже было ясно.
- Хорошо, господа, инцидент исчерпан.
Так оно и было.
Ко времени нашего возвращения на базу оперативный отдел уже получил указание от штаба дивизии. Сержант Брайт вручил наш бортовой журнал лично начальнику базы; никаких вопросов не было задано. На следующее утро мне без всяких расспросов выдали новую винтовку. Через два дня после события "Старз энд страйпс" поместила на видном месте сообщение о гибели генерала во Вьетнаме. Во время обычного полета в зоны боевых действий его вертолет был сбит наземным огнем противники в отдаленном районе. Никто не остался в живых, но все тела вывезены. Фамилии членов экипажа не сообщаются, пока не будут извещены их семья. К моему удивлению, статья сопровождалась фотографией обломков вертолета на рисовом поле. Конечно, легко было подделать сбитый вертолет, но я подумал, не придется ли командованию составить липовые телеграммы и разослать их воображаемым семьям воображаемых членов экипажа. А почему бы нет? Все возможно в этой нелепой войне, все.
Тело генерала Ганна отправили самолетом в Штаты для захоронения на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями, положенными герою республики. Был опубликован краткий некролог с описанием карьеры генерала и обычным цитированием знаменитостей, превозносящих преданность "самого блестящего американского боевого генерала во Вьетнаме". Один сенатор-ястреб назвал его "генералом, ниспосланным богом в борьбе за свободу", а президент сказал: "Он умер, как и жил, служа своей стране".
Аминь.
Я положил газету, с облегчением вдохнув горячий, влажный вьетнамский воздух, и закурил травку. Мне удалось сорваться с крючка.
Аминь.
На этом завершился мой вьетнамский год, если говорить об убийствах.
Экипаж нашего вертолета перевели в подразделение медицинской эвакуации, и я провел восемьдесят семь дней своего военного года, перевозя раненых и убитых из района боевых действий в полевой госпиталь. Это была выворачивающая нутро работа, и я все время держался на травке. Без нее я бы сошел с ума, слушая крики и стоны искалеченных, ослепших, парализованных. Я все еще слышу вопли израненных ребят, умоляющих, чтобы их пристрелили. Только мертвые молчали.
Аминь.
21 июля 1969 года, через год и день после моего прибытия во Вьетнам, я уехал домой.
Аминь.
10
По возвращении в Штаты мне дали шестидесятидневный отпуск перед новым назначением на базу в Аризоне в качестве инструктора по огневой подготовке. Солдаты едут в отпуск домой, но единственным домом, который я знал, был Денверский приют, а он меня не манил. У меня не было друзей ни там, ни в других местах. Я хотел было попытаться найти Блонди, но где его искать? Был еще Верзила. Наверное, он уже дома. Мне хотелось рассказать ему, как погиб во Вьетнаме генерал Ганн. Ему бы это понравилось. Но где он?
Первые дни отпуска я провел, слоняясь по армейской базе в Сан-Диего. Я не знал, куда еще девать время. Хотя я ненавидел армию, она была для меня единственным домом. Наконец я со скуки поехал в приют в Денвер. Но и там было тягостно. Единственные люди из персонала, кого мне хотелось видеть, - черная повариха, которая любила детей, и инструктор по физической подготовке, который хотел сделать из меня профессионального-бейсболиста, - уволились. Меня помнил только директор. Он был добрый человек и относился ко мне как к возвратившемуся с войны герою. Он гордился моей службой на войне и на специальном собрании приютских мальчиков представил меня как славного американского патриота, который сражался за идеалы нашей страны. Меня раздражали его неумеренные похвалы, и потому, когда мальчики попросили меня рассказать какие-нибудь захватывающие истории из моей военной жизни, я сказал, что не могу об этом говорить. Меня расстроило разочарование на их лицах, столь жадных до героического.
Приют был для меня чужим миром, и через два дня я сбежал.
Я поехал в аэропорт и просмотрел расписание отправляющихся самолетов. Надо было куда-то улететь на оставшиеся пятьдесят пять дней отпуска. Но куда? Были ночные рейсы в Чикаго и Нью-Йорк. Меня привлекали оба города. Это были большие города, где можно было затеряться - просто пребывать в забвении, пока меня снова не потребует армия. Наконец я решил лететь в Нью-Йорк. Я выбрал Нью-Йорк потому, что это был родной город моих родителей - место, где я когда-то жил. Возможно, я надеялся найти там что-нибудь из своего прошлого, которое утешило бы меня. Но я ничего не нашел. Нью-Йорк был мне совершенно чужим, и я не пользовался там обеспечением и защитой со стороны армии. Впервые в жизни я был полностью предоставлен самому себе, и это меня пугало.
Я снял комнату в гостинице Христианского союза молодых людей. Спал весь день, - какая роскошь не вставать с постели по утрам после целого года армейских побудок! - а по вечерам слонялся по городу. Я проводил ранние вечерние часы в темных залах кинотеатров, а позднее - в затемненных барах. Я встречал одиноких ночных людей: алкоголиков, сутенеров, проституток; мужчин, которым не хотелось идти домой, и женщин, которые не хотели идти домой одни. Их привлекала моя форма, а узнав, что я был во Вьетнаме, они хотели все знать о войне. Я курил травку и рассказывал им о перестрелках и об отрезанных ушах и пальцах рук и ног. Они мне но верили, но были увлечены и просили продолжать. Я очищал душу от всех жестокостей, какие видел. Они оживлялись. Выпей, парень, еще за меня. Рассказывай еще. Я тянул марихуану и рассказывал им, что воевал рядом с генералом и что он (только никому не говорите) всегда перед боем испытывал половое возбуждение. Это им нравилось и ужасно веселило их. Генерал Ганн, наверное, был герой и по бабьей части, ха-ха! Иначе противника не разобьешь. Правда, парень?
Через две недели после моего приезда в Нью-Йорк пришло заказное письмо от директора приюта с вложенной в него нелепой телеграммой. Я раньше написал ему, объяснив свой внезапный отъезд желанием посетить места, где прошло мое детство. Он сразу ответил мне, выразив надежду, что мои поиски увенчаются успехом, и, что бы ни случилось, писал он, для меня всегда найдется место в приюте, когда мне потребуется. Меня тронула его доброта, и как-то ничью, выкурив травку в своем номере гостиницы, я начал писать ему письмо с признанием, излагая все подробности моего вьетнамского года. Я так и не кончил его. Я не мог поколебать его представления о герое войны, и он все равно не мог бы меня утешить. Он не был моим отцом. Мой отец умер. После долгой ночи, наполненной галлюцинациями, я проснулся и уничтожил письмо. Я подумал, что рву все связи со своим прошлым. Я один по всем мире, и надо с этим примириться. Никто меня не поймет, никто не простит. В то утро впервые с детских лет я плакал о себе, о своем одиночестве, а потом почувствовал облегчение, словно меня вырвало, словно прошлое ушло навсегда.
Отныне…
Мои родители умерли, и я не буду о них думать; я сирота.
И не буду думать о годе службы во Вьетнаме - это дело прошлое.
И не увижу ни того мальчика, лежащего на берегу с перерезанным горлом; ни Хэммера, застрелившего мальчика в поле; ни…
Однако телеграмма разрушила мою решимость забыть прошлое. Доставленная невскрытой в письме директора, который выражал надежду, что она содержит хорошие новости, телеграмма вдруг живо воскресила в памяти испытания вьетнамского года.
Телеграмма, как вам известно, была от министра обороны. В ней сообщалось, что я награжден орденом Почета за исключительную доблесть в бою. Указывалось, будто я уничтожил пулеметное гнездо и убил четырех солдат противника, спасая жизнь американского патруля, и т. д. и т. п.
Как я писал в начале своего дневника, в ответ на это сообщение я громко расхохотался. Это была поразительная нелепость. Меня наградили орденом Почета; меня приглашают с семьей в Белый дом, где президент лично вручит награду. С семьей!
Смех застрял у меня в горле. Я закурил марихуану, чтобы успокоиться, и долго вглядывался в телеграмму, перечитывая каждое слово:
Рядовому Дэвиду Глассу. Денверский приют для мальчиков. Денвер, штат Колорадо…
Длинная затяжка марихуаны, и я уже у ворот Белого дома со своей семьей - со всеми сиротами Денверского приюта. Гордый директор аккуратно построил их в праздничной одежде в две шеренги. Часовой Белого дома, волнуясь, читает телеграмму. Он должен проверить ее у своих начальников. Да, все в порядке. Можете входить со своей семьей, но прежде надо каждого обыскать, нет ли у него оружия. У мальчиков отбирают перочинные ножи и игрушечные ковбойские пистолеты.
Как министр обороны, я рад Вам сообщить, что Вы награждены орденом Почета за…
За убийство рядового Хэммера; за убийство лейтенанта "Летуна" и капралов Уэйда и Холи; за убийство полковника и генерала Ганна; за то, что слушал крики раненых и молчание убитых; за то, что терпел разбитые черепа, перерезанные горла, отрезанные пальцы, уши…
Вы проявили беспримерный героизм в бою и, рискуя жизнью, спасли от гибели патруль, уничтожили пулемет и четырех солдат противника. В знак признания Вашей доблести президент приглашает Вас прибыть с семьей в Белый дом в десять часов утра 28 августа для получения награды.
Уважаемый господин министр нападения! Я получил Вашу телеграмму с сообщением, что я награжден орденом Почета, и, хотя я ошеломлен таким признанием моих скромных заслуг во Вьетнаме, я также изумлен и встревожен. Изумлен, потому что Ваши компьютеры явно набрехали при выборе героя; встревожен, потому что я герой, не отвечающий Вашим нормам поведения, подобающим солдату. С другой стороны, компьютер, предназначенный для выбора героев, пожалуй, мудрее нас и правильно избрал меня для этой чести. Поэтому я принимаю почетную награду и буду присутствовать со своей большой семьей в Белом доме в назначенный день и час. Ваш соратник в борьбе за легализацию марихуаны рядовой Дэвид Гласс.
Телеграфист в конторе Западного союза, унюхав сладкий запах марихуаны, подозрительно уставился на меня, прежде чем взглянуть на рукописный бланк, который я подал, потом сердито проворчал:
- Надо отпечатать текст на машинке, а не писать от руки.
Он поглядел на меня через старомодные очки в железной оправе. Телеграфист был пожилой и настроен враждебно.
- Виноват, - сказал я, - но если вы не разбираете мой почерк, я перепишу.
Он снова углубился в телеграмму и прочел вслух:
- "Министру нападения". - Он взглянул на меня. - Вы хотите сказать, "Министру обороны", не так ли?
- Нет. Вы прочли правильно. - Я усмехнулся, но ему не было смешно. - Читайте дальше, - сказал я.
Он продолжал читать телеграмму про себя, водя во строчкам пальцем и шевеля губами. Прочтя половину, он опять сердито посмотрел на меня:
- Нельзя употреблять в телеграмме непристойные слова.
- Какие еще непристойные слова?
- Ругательства.
- Разве я употребил ругательства?
- Нечего меня дурачить, парень. Я не хочу неприятностей.
- Я не причиняю никаких неприятностей. Я только хочу отправить телеграмму.
Он ткнул пальцем в телеграмму.
- Нельзя писать "набрехали". Это противозаконно.
- Это разговорное слово. В нем нет ничего ругательного.
Вдруг в его глазах мелькнул испуг, когда они скользнули с моего лица вниз по форме. Я понял, что он смотрит, не вооружен ли я.
- Я не хочу неприятностей. Хочу только отправить эту телеграмму моему начальнику в Пентагон. А можно написать вместо "набрехали" "наврали"? - Я в последний раз затянулся сигаретой, бросил окурок на пол и затоптал.
Лицо старика расплылось у меня перед глазами. Наркотик сильно действовал: мальчик на берегу смотрел на меня полными ужаса глазами. Я опустил отяжелевшие веки. Издалека доносился голос телеграфиста, эхом отражавшийся от стен. Его тон был мягким.
- Ты накурился, сынок. Иди-ка лучше к себе в гостиницу и проспись. Я буду здесь завтра.
Я поглядел на него из-под полуопущенных век.
- Вы мне не верите? Вот посмотрите.
Я пошарил в нагрудном кармане гимнастерки, вытащил измятую телеграмму Пентагона, расправил ее и положил на конторку.
Пока он читал, передо мной пробегали другие страшные образы. Я недостаточно накурился. Бедный, простодушный старикан протянул мне телеграмму.
- Это большая честь, сынок. Я не знаю, что тебя тревожит, но ты не должен отправлять телеграмму в таком виде. Поди проспись, сынок. Приходи завтра утром. Я буду здесь. Мы ее напишем приличным языком. Договорились, сынок?
- Договорились.
Я взял назад телеграмму и попытался засунуть ее в карман. Он мне помог. Я видел, как он разорвал мой телеграфный бланк.
- Нельзя говорить "набрехали". Это противозаконно, да?
Он кивнул.
- Ты не хотел так сказать. Ты просто устал.
- Да. Я ужасно устал. Откуда вы знаете, что я остановился у "христиан"?
- Там останавливаются все солдаты. Они там живут все время.
- И посылают телеграммы в Пентагон? - спросил я, борясь с усталостью.
- Нет, ты первый. Большинство просто просит родных прислать денег на жизнь. Как будто они не могут вернуться домой. Эта война что-то с ними делает. Уж ты это знаешь.
- Да, я это знаю.
- Приходи завтра утром, сынок. Мы пошлем телеграмму как полагается, хорошо?
- Хорошо, папаша..
Я устало улыбнулся ему, и он с большим облегчением улыбнулся мне в ответ.
Я вышел и, спотыкаясь, побрел в свою комнату, где, не раздеваясь, рухнул на постель и уснул крепким сном.
Утром я проснулся отдохнувший и голодный. Съев обильный завтрак в соседнем кафе, я отправился в контору Западного союза. Старика там не оказалось. На его месте сидела молодая женщина и жевала резинку. Я отпечатал телеграмму и подал ей. Она, прочла телеграмму один раз, потом другой, подсчитывая слова. Вот что она прочла:
"Министру обороны.
Пентагон,
Вашингтон, федеральный округ Колумбия.
Поражен неожиданным признанием моих боевых заслуг. Буду присутствовать церемонии Белом доме один. У меня нет семьи. Мой адрес на время отпуска: Слоун, ХСМА, 34-я улица, Нью-Йорк. Спасибо.
С почтением
Рядовой Дэвид Гласс,
Армия США".
- Были во Вьетнаме, да?
- Угу.
- Трудно, а?
- Угу.
- Срочная телеграмма будет стоить шесть семьдесят пять, ночная - два пятьдесят.
- Пошлите срочную. - Я вручил ей десятидолларовую бумажку, и она дала мне сдачи.
Женщина уселась за телетайп и начала отстукивать мой ответ. С минуту я следил, потом прервал ее:
- Скажите, где тот старик, который был здесь вчера вечером?
- Он в вечерней смене. Приходит в четыре.
- Не окажете ли мне одну услугу?
- Конечно, если смогу.
- Когда он придет, покажите ему мою телеграмму. Хорошо? Он поймет.
- Обязательно.
Я оставил ее допечатывать телеграмму и вышел в теплое летнее утро Я испытывал разочарование и облегчение.
Чем объяснить, что я принял честь, оказанную мне Белым домом? Это довольно просто. Прежде чем отправить утром телеграмму, я обдумал несколько ядовитых ответов, хотя ни один из них не был таким оскорбительным, как написанный под влиянием травки, который отказался отправить старый телеграфист.
1) В ваши сведения вкралась ошибка. Я не уничтожал пулемета противника и не убивал четырех солдат. Возможно, эта заслуга принадлежит другому рядовому Дэвиду Глассу, числящемуся в ваших списках, и я не могу принять эту награду. (Я не верил, что в армии США во Вьетнаме есть другой рядовой Дэвид Гласс.)
2) Прошу пересмотреть представление к этой высокой награде. Не припоминаю, чтобы я участвовал в приведенном вами эпизоде. (Чепуха!)
3) Я не герой вашей войны. Я не верю в вашу войну. Я не могу… (ФБР сцапает меня через десять секунд.)
Я снова перечитал телеграмму Пентагона, и мой гнев утих. В конце концов, меня привлекала и волновала сама ее нелепость, а также возможность встречи с президентом. Ведь он тот самый человек, который несет главную ответственность за этот год моей жизни. Я рассматривал себя как жертву неизбежности и с этим чувством отправился в Белый дом.
Пентагон отлично организовал церемонию. Утром 28 августа военный самолет доставил меня в Вашингтон. На аэродроме уже ждал офицер протокольного отдела, и лимузин унес меня в Белый дом. Мы прибыли в девять сорок пять, за пятнадцать минут до начала церемонии, намеченной в Розовом саду, если позволит погода. Жаркая погода позволяла. Она не могла сравниться с удушающей жарой Вьетнама, но в своей парадной форме, застегнутой на все пуговицы, я сильно потел. У подъезда Белого дома нас приветствовала группа репортеров, фотографов и операторов телевидения. Я жмурился от вспышек фотокамер, в то время как офицер вежливо отклонил обращенные ко мне вопросы.
- Господа, - улыбаясь, сказал он, - у вас будет время для фотографирования и интервью на церемонии в Розовом саду. Имейте терпение. Снимете героя с президентом, - он взглянул на ручные часы, - ровно через двенадцать минут. Лучше займите места в Розовом саду. У нас очень напряженный график.