И знаешь что? Мне кажется, что именно преодоление самого себя в стремлении к совершенству и есть подлинная культура, а преодоление природы и материи - это всего лишь цивилизация. Поэтому капо здешнего крематория - личность весьма цивилизованная, но некультурная, хотя, кажется, и имеет высшее образование.
Из этой борьбы Ленька с годами вышел победителем. Он стал человеком не только цивилизованным, но и культурным. Стал уважать чужую собственность, за исключением… Мы ведь говорим начистоту - за исключением тех случаев, когда ему попадали в руки редкие инструменты или приборы (у него была мания коллекционирования красивых инструментов)… Тут Ленька иногда поддавался, и, мягко выражаясь, присваивал их или, еще мягче, - одалживал… К сожалению, даже тогда, когда стал инженером.
Влас Данилыч находит покойника
Прошло два года. Я был уже в последнем классе (накануне получения диплома - матуры, как называют его у вас в Польше) и пользовался исключительными правами: имел свою комнату и получал небольшую зарплату, так как исполнял обязанности воспитателя.
Однажды ранней весной я поехал с группой старших ребят на рынок. Наш грузовик там знали, и его сразу же окружили со всех сторон.
- Что брать будете, Владимир Лукич?
- Пятьдесят кило масла, сто кило крупы, двести кило пшеничной муки, немного перца и лаврового листа.
Все так и закипело вокруг, известно - крупный клиент появился. Я осматриваю с ребятами товар, торгуюсь, ребята тоже торгуются. Впрочем, для того я их с собой и взял. По принципу нашего детдома, воспитанники должны были во всем принимать участие: вести хозяйство, разделять все заботы, хлопоты и радости большой семьи.
Наконец мы погрузили товар, продавцы выписали квитанции. Отчитываю им деньги, как вдруг кто-то кладет мне руку на плечо. Оборачиваюсь - Влас Данилыч!
- Владимир Лукич… Полчаса на тебя гляжу и глазам не верю! Счетовод станичный, землемер ты наш дорогой! Мы тебя оплакали, схоронили, землей засыпали, а ты, оказывается, жив? Да еще в этаком масштабе? Дай же я тебя расцелую, покойник ты мой золотой!
Люди на нас глазеют, ребята мои подталкивают друг друга, шепчутся… Ну, я и затащил Власа Данилыча к нам в машину.
- Садись, Влас Данилыч… Едем ко мне. Там поговорим.
Приезжаем. Вожу Власа Данилыча по дому, показываю:
- Здесь спальня мальчиков - девяносто коек… Тут спальня девочек - семьдесят пять коек. В той комнате мы уроки делаем. А в этой - полная тишина, разговаривать не полагается. Кто устал от шума, загрустил или сосредоточиться хочет - может прийти сюда и отдохнуть. Здесь мы занимаемся гимнастикой, а там купаемся…
Влас Данилыч идет за мной осторожно, с благоговением оглядывает все уголки, никак надивиться не может:
- Ах ты, чтоб вам!.. Хитро придумано! Во всесоюзном масштабе, даю слово! И ты здесь главным хозяином?
- Не хозяин, а только помощник.
- Э-э, не притворяйся, я же вижу, что к тебе вся детвора бежит!
Лишь у меня в комнате Влас Данилыч отдышался и начал рассказывать:
- Не узнал бы ты станицы, Владимир Лукич. Так она изменилась за эти годы! У сельскохозяйственной артели, которой ты отмерял землю, земли теперь вдвое больше, и дома новые и тракторы! И магазинчик у нас свой и Народный дом. Во всесоюзном масштабе, даю слово! Я тут как раз добивался денег для Народного дома. Известное дело, председатель сельсовета для того и существует, чтоб добиваться. Проходил по рынку и вот на тебя наткнулся. Бог ты мой, четыре года уже прошло. Оплакали мы тебя, мать заупокойную отслужила… и вдруг такое воскрешение! Возвращайся, покойник дорогой, возвращайся домой и поскорее. Нам теперь ученый человек нужен - во всесоюзном масштабе!
- Слушайте, Влас Данилыч, вы говорите, схоронили меня дома. Ну так лучше и не откапывать. Что прошло, того не воротишь. Домой я не вернусь. И прошу вас никому, ни единой душе, не говорить, что вы меня встретили. Дайте слово. Без этого я вас отсюда не выпущу.
Моргал Влас Данилыч слезившимися глазами, уговаривал, уговаривал меня, но в конце концов уступил и дал слово.
- Вот и выходит, - сказал он на прощание с неподдельной грустью, - что мы совсем и не виделись. Так как-то, вроде бы сон какой, видение… в ничтожном масштабе.
Как Влас Данилыч слово сдержал
Влас Данилыч был человеком необычайно подвижным, общительным, услужливым. Стоило только собраться людям по делу или просто так поболтать, тотчас же появлялась развевающаяся рыжая борода, густо прошитая сединой, и раздавался глубокий, "архимандритский" бас председателя сельсовета.
Народ со снисходительной улыбкой принимал его слабости - болтливость, привычку совать нос не в свои дела и всюду лезть на первое место, превыше всего ценя в нем верность данному слову, добросовестность в работе, упорство и смекалку.
Какую же муку должен был испытывать этот человек, обреченный на молчание после сенсационного открытия! Подумать только, отыскал покойника и молчи, никому не смей его показать! Нет, на такой подвиг Влас Данилыч был неспособен.
Через несколько дней после возвращения в станицу Власа Данилыча в Народном доме происходило собрание по вопросу о новой школе. Стали брать слово хозяева. Один из них и говорит:
- Есть у нас еще в селе такие, что не понимают пользы учебы.
Второй добавил:
- Один даже сына из дома выгнал за то, что тот учиться хотел.
Учительница, стремясь пробудить сознание людей, подхватила этот пример и стала распространяться о том, каким хорошим учеником я был.
- Этот паренек наверняка стал бы инженером. Жалко, что он погиб.
- А может, он и не погиб вовсе? - вмешался вдруг Влас Данилыч.
- Да как же так? - раздались голоса. - Ведь и молебен отслужили по нем после видения матери.
- А у меня, может, тоже видение было, - серьезно отвечал Влас Данильгч.
- Господи боже, - закричала мать, - он что-то знает! Влас Данилыч, ты что-то знаешь о Вовке. Скажи, не мучай Христа ради!
- Знаю или нет - здесь об этом говорить нечего. Вот коли бы ты нас к себе позвала, мы бы за столом и потолковали: чье видение доподлиннее - твое или мое? Вот в этаком масштабе!
Охваченная предчувствием, мать бросилась домой.
А дома было невесело. Мать не могла простить отцу моей гибели и то и дело попрекала его. Старший брат становился на ее сторону. Часто вспыхивали раздоры. В конце концов брат отделился от нас, а отец еще больше помрачнел и почти совсем перестал показываться на людях.
Когда мать сообщила о словах Власа, он только пренебрежительно махнул рукой.
Мать, однако, не сдалась - и бегом к брату, который работал в кооперативе. Стала его просить - пусть хоть в долг поставит угощение.
В этот же день у нас за ужином собрался семейный совет: отец, дядька, брат, еще несколько родственников и дядя Влас.
Влас Данилыч сидел на почетном месте: торжественный, полный достоинства, почти библейский. Он с благоговением выпил стопочку, вторую и лишь после третьей, поглаживая окладистую рыжую бороду, повел разговор:
- Поехал я, видите ли, в Ростов. Город до того огромнейший, такая там сутолока и гам, что прямо страх. Во всесоюзном масштабе, честное слово! Умаялся я, смотрю - ограда, за оградой - парк. Сел я тогда под пальмой или еще под каким-то деревом, закрыл глаза, и такое, милые мои, видение мне явилось…
- С каких же это пор ты к святым пристал? - ехидно прервал его отец. - Взносы партийные платишь и видения имеешь, а?
- Видение может иметь всякий порядочный председатель сельсовета без специального на то разрешения, - степенно ответил Влас Данилыч. - И вот разверзлась перед моими глазами завеса, - невозмутимо продолжал он, - и узрел я большой рынок, клубок страстей человеческих - Содом и Гоморру во всесоюзном масштабе! Гляжу, въезжает машина грузовая, в птицы-драконы разрисованная. Посреди машины гроб, а на гробу молодец сидит из сказки "Садко, богатый гость". Смотрю: носик малость горбатый, бровки капельку приподнятые, глаза мечтательные, а веснушки густые - словно их решетом сеяли…
- А была у него родинка над левой бровкой? - спросила дрожащим голосом мать.
- Ясное дело, очень даже аккуратная родинка. Что за черт, во всесоюзном масштабе, думаю, неужто возможно, чтоб покойник на рынок с гробом ездил? А тут, гляжу, все ему кланяются, наперебой расспрашивают: "Чего вам нынче желательно будет, Владимир Лукич?" А он на это: "Мне желательно сто кило масла, сто мешков муки, мешок перца и ящик листа лаврового. Быстро! Сегодня своим гробом плачу!" Обрадовался рынок, как если бы этот гроб из золота был. С быстротой молнии нанесли ему всего. Он погрузил…
- Как же он сто мешков на одну машину погрузил? - сомневается отец.
- А разве я сказал, что машина одна была? Три машины было! Погрузил, значит. Сбросил гроб и уехал. Едет он по Октябрьской улице, подъезжает к красивому белому зданию. Велит ребятам мешки на склад перетаскивать, а сам идет в дом. В спальни, в столовую, в разные там кабинеты заглядывает, а потом в свою контору шагает. Малыши за ним по пятам ходят. Все ему дорогу уступают, все приветствуют радостно. Садится он за стол письменный, берет книги толстые и говорит главному дежурному: "Буду сейчас опять на доктора учиться, - пусть там утихомирятся".
А дежурные уже кричат на разные голоса: "Тихо там! Владимир Лукич учится на доктора!" И такая тишина наступила, что я даже вздрогнул и проснулся…
- Дурацкий сон, съел лишнее на ночь - вот тебе и приснилось, - буркнул отец.
- Стой, - прервала его мать. - Как эта улица называется?
- Октябрьская.
- А дом как выглядит, помнишь?
- Помню. Дом белый, трехэтажный. На углу стоит. Табличка над воротами висит: № 4…
Встреча
Как ты понимаешь, встреча стала неизбежной. Встретились мы, однако, в месте совсем не подходящем - в классе.
Я давно был в школе первым по физике и химии. Этим предметам я посвящал все свободные минуты, работал вместе с учителем, помогал ему в лаборатории. Уезжая на неделю в Харьков, на съезд учителей, он поручил мне вести вместо него занятия в химической лаборатории с младшей группой.
В этот день нужно было рассказать ребятам о кислороде и провести опыты. Но я жил еще впечатлениями доклада, который сделал накануне в научном кружке. Назывался он "Путем великих открытий". Я думал о том, что нет более увлекательного романа, чем биографии Менделеева, Пастера, Кюри-Склодовской или Эдисона, фантастичны бывают порой дороги открытий, неожиданны результаты честолюбивых стремлений.
И вот, вместо того чтобы говорить о кислороде, я начал рассказывать о некоем гениальном мыслителе, которому Великая французская революция снесла голову за мошенничество в частной жизни, но который все же успел вдохнуть новое в мир науки и никогда не сойдет со страниц, учебников.
Я указал на прибор Лавуазье, который первым назвал неизвестный до того газ кислородом и доказал, что он входит в состав воздуха…
Вдруг послышались тихие всхлипывания. Я обернулся к классу. Все смотрели на стеклянную дверь.
В коридоре стояла моя мать. Она прижалась лицом к стеклу и, глядя на меня, плакала.
Я сбежал с кафедры, распахнул двери. Мать упала в мои объятия.
- Вова, Вовочка… - бормотала она в безмерном счастье. - Сыночек мой дорогой… Столько лет…
- Мама, мамочка… Успокойтесь. Садитесь. Я сейчас кончу, и пойдем ко мне.
Я усадил мать на последней скамейке и вернулся к уроку. Но у меня ничего не получалось. Я не мог ни подавить дрожи в голосе, ни собраться с мыслями. И ученики также не могли сосредоточиться. Они то и дело оглядывались на маленькую старушку в деревенском платке, в высоких мужских сапогах, сидевшую на последней скамейке и не сводившую с меня глаз. Вот он, ее сын, ее Вовка, выгнанный из дома, пропавший без вести, теперь такой большой, такой ученый…
Наконец звонок выручил нас. Я освободился и пошел с матерью к себе.
Домом, семьей для меня стал детдом. Я провел в нем три года. Полюбил людей, которых там встретил, и они полюбили меня. Я добился знаний, уважения, нашел дорогу в жизнь. Теперь я прочно стоял на ногах…
- Я ничего не боюсь, мама… Куда бы я ни попал, нигде не пропаду.
- Значит, не хочешь вернуться?
- Нет. Я вас люблю, но мне не забыть того года, когда я скитался, как пес бездомный и бесприютный… Не будем об этом. Пусть все остается как есть. Я вам стану письма писать, вы в гости приедете, разве это не одно и то же?
Нет, для матери это было не одно я то же.
Она уезжала неубежденная, грустная и какая-то съежившаяся. Кстати, это было первое путешествие моей матери по железной дороге.
Возвращение
Через месяц, когда я уже получил свидетельство об окончании средней школы, пришло письмо от отца.
В письме, написанном дядькой под его диктовку, отец просил прощения за то, что произошло четыре года назад. Он просил понять, что должен был чувствовать пожилой, проживший суровую жизнь человек, когда собственный сын, безусый мальчишка, отказал ему в повиновении. В запальчивости, раззадоренный водкой, он поднял на меня руку, но скорее дал бы ее отрубить, если бы знал тогда, в какой ад меня толкает. С тех пор он лишился покоя. Семья распалась, и люди постоянно попрекают его прошлым.
"Поступай теперь, как велят тебе совесть и разум. Я тебя, сынок, в добрый путь благословляю…"
Я читал письмо, и в моей душе стиралась и таяла застарелая обида. Переломить свою гордость и повиниться перед сыном… Тяжело же ему это далось!
В письме была также коряво нацарапанная приписка Власа Данилыча, сообщавшего, что слово свое он сдержал и о нашей встрече никому не обмолвился, а то, что ему сон привиделся, - так в этом он не виноват. Он просил также от имени села о скорейшем моем возвращении, а то люди подумают, что я нос деру и… "земляками не нуждаюсь, согласно мелкобуржуазному масштабу".
На другое утро я собрал свои манатки, обнял заменившую мне мать Нину Петровну и двинулся вдоль большого степного тракта.
Почему пешком, спросишь ты, не поездом, не машиной?
Потому что так я ушел из дому и так хотел вернуться. Да, впрочем, что может быть приятнее такого путешествия, если у тебя новенький диплом, здоровые ноги и девятнадцать лет за плечами?
Десять дней пути, и передо мной в степи встала над глубоким яром белая станица - как листок, вырванный из истории.
Я перешел речку вброд в том самом месте, что и тогда, в ту темную ночь. Вот оно, отцово поле… Я взял горсть земли - земли первых помыслов и мечтаний, растер ее в руке и заплакал.
Два раза в жизни я плакал: когда у меня гитлеровцы Леньку убили и тогда… Этих слез мне не стыдно.
Как старая Дергачева летала
В конце лета я сказал отцу, что собираюсь поступать в институт. Он предложил мне помощь, хотя бы в виде посылок, но я отказался.
- Это как же? От отца принять не хочешь? Стало быть, сердишься еще, не забыл?
- Нет, отец, не сержусь. Что было - то прошло. Но я себе слово дал: буду всего добиваться сам, без всякой помощи. Посмотрим, чего я стою.
Отец продолжал настаивать, я не сдавался. Наконец вмешался присутствовавший при разговоре дядька.
- Да оставь ты его. Дергачев ведь, не видишь, что ли? И ты такой же был, и я, и дед, и прадед. Все у нас такие. Дергачевский он, и баста! Не уступит.
Я мечтал не столько о врачебной практике, сколько о борьбе с причинами заболеваний, с миром микробов. Исследовательская работа в этой области требует, по крайней мере мне так казалось, постоянной практической работы и основательных знаний о животных. Поэтому я поступил сразу в два института и изучал одновременно медицину и ветеринарию…
Это были самые трудные годы моей жизни. Не стану рассказывать о них, скажу лишь, что, когда я наконец получил оба диплома, у меня было тяжелое нервное расстройство.
К счастью, я получил стипендию. К тому времени Ленька, мой кореш из банды беспризорных, перешел на третий курс машиностроительного института. Он раздобыл немного денег и предложил отправиться вместе в пеший поход по Кавказу.
Два месяца в горах поставили меня на ноги. Я взялся за работу с новой энергией.
В течение двух лет я был врачом в отдаленном районе. Потом написал небольшую работу о детском параличе и стал сначала ассистентом экспериментального института, а года через два - его директором.
Что там много говорить: незадолго до войны я добился всего, что мы называем счастьем! У меня была желанная работа, любимая жена, сын, материальный достаток. Меня уважали люди.
Одно из событий того года, я имею в виду 1939 год, навсегда осталось у меня в памяти как символ всего достигнутого.
Приехала ко мне погостить мать: ей хотелось вдоволь натешиться внучонком. Она пробыла у нас больше месяца. Я показал ей мир, в котором жил, который завоевал я, степной парнишка: большой город, театр, кино, концерты, свою больницу, лаборатории.
Когда она собралась в обратный путь, я попросил своего приятеля, летчика, отвезти нас на самолете.
И вот однажды, после полудня, когда работа в поле подходила к концу, над нашим селом появилась стальная птица. В поисках места для посадки она описала круг и начала снижаться.
Люди обезумели. Им, правда, иногда случалось видеть высоко в небе самолет, но тут мотор тарахтел над самой головой.
Они побросали работу и гурьбой побежали в ту сторону, где хотел приземлиться самолет. Несколько раз самолет взмывал вверх, подавая людям знак, чтобы они разошлись и высвободили место: не мог же летчик посадить самолет им на головы.
Только тогда они поняли, отбежали в сторону и замерли в неподвижности. Самолет приземлился. Дверца открылась, и вышла… старая Дергачева!
Ну, вот и все. На этом можно бы и закончить. Понимаешь, это было то самое главное, что я мог дать матери и своему селу: полет в небесах!
Представь себе, как мать делилась впечатлениями с другими старушками и как потом мы катали на самолете самых младших и самых старших, внуков и дедов.
Добавлю еще, что с той поры на селе сменился календарь.
Теперь, вспоминая что-нибудь, говорили: "Это было за два года до того, как старая Дергачева прилетела…" Или: "Это было в том году, когда старая Дергачева летала…"
"Русский доктор" замолчал.
В тишине ночи было слышно, как за окном барака в двойной сети электрических проводов свистит весенний ветер.
Майданек спал, освещенный бдительными прожекторами сторожевых башен. Лагерь, как и мы оба, грезил о временах без колючей проволоки, о людях без номеров.
- А что потом? - тихо спросил я доктора.
- А потом была война, лагеря, борьба в польском партизанском отряде… Хочешь знать все? Ладно… Завтра расскажу. Мы и так целую ночь проговорили. Скоро перекличка. Вздремнем-ка хоть чуточку, если сумеем…