И вот потянулись дни медленного, кропотливого переучивания себя. Трудно было ходить прямо. Поначалу Падала. Пугалась, старалась меньше ходить. Но меня это не устраивало. Упорно доискивалась: в чем секрет свободного шага. Наконец поняла: надо быть уверенной в том, что можешь пройти прямо. Надо уметь ощупывать почву ногами.
Как выяснилось, у меня поражена центральная часть сетчатки глаз. Периферией я еще вижу. Пользуясь сдвигом глаз, научилась получать короткие мгновения видения. Они помогали контролировать дорогу. Постепенно моя походка стала мало отличаться от походки других.
Но однажды я вышла дежурить в платье, надетом наизнанку. Услышала смех соседок. Вспыхнула, огорчилась до слез. Больше со мной этого не повторится! С тех пор, надевая платье, я всегда тщательно ощупывала швы. Продукты определяла на вкус. Стеклянную посуду не замечала, била стаканы нещадно. Заменила их чашками с темными рисунками - контрасты различала.
По-прежнему манила зелень сада. Синева в тенях была так соблазнительна… Схватила краски, наколола бумагу. Пишу. Сначала ничего. Потом все темнее. Блестящие искры, круги перед глазами.
"Ничего. Надо дать им отдохнуть", - утешаю себя. Напрягаю зрение сильнее. Слезы полились. Не могу, ничего не выходит!.. Со всем справлялась, а это горе больше меня.
Я напряженно думала. Искала выход. Пришлось зрение заменять слухом. Он у меня был совсем слабо развит. Глаза - наоборот - умели быстро и точно схватывать. Первое время в городском шуме не могла различать звука приближающегося автомобиля, уловить, с какой стороны он идет. Медленно стала разбираться в звуках. Теперь только слух давал мне знание.
Привыкнув широко чувствовать жизнь, хотела по-прежнему знать о ней все. Читать не могу. Радио нет. Ходила к соседям или на Кировский проспект слушать передачи. По расспросам, случайным разговорам старалась познать жизнь, созданную войной. Кропотливо, медленно приходилось мне все познавать. Скрывать не буду. Были моменты: хотела пойти в зону обстрела, но при этом каждый раз вспоминала Маяковского:
В этой жизни помереть не трудно, -
Сделать жизнь значительно трудней.
Меня не привязывал к жизни даже инстинкт самосохранения. Умереть было легко. Бомбили кругом. Удерживало нежелание покориться. Необходимо было победить даже в таких условиях. Казалось позорным - умереть побежденной.
Муле я рассказывала о своих печалях. Она сама чувствовала, видела, как мне трудно. Хотела всеми силами помочь.
Должно быть, человек не может успокоиться: я освоилась немного с плохим зрением, и тоска по живописи вспыхнула с новой силой. Много раз подходила к краскам, опять хотелось попробовать. Не решалась. Неожиданно пришла Муля.
- Смотри, что я тебе достала! - сказала она радостно и положила мне на колени огромный букет пионов.
Красно-белые, трепетно-нежные, они смотрели на меня… Как я была благодарна другу!
Расправив цветы, поставили их в наполненную сведен водой вазу. Не могла от них оторваться. Что бы ни делала в этот день, о чем бы ни думала, - возвращалась к цветам, подолгу глядела на них. А они, выпрямившись в свежей воде, точно требовали от меня чего-то.
- Я не могу перенести вашу красоту на бумагу. Я не вижу.
Пионы засияли так, точно внутри их зажглись огни.
Мария Владимировна поняла, как мне помочь. Она разложила на столе краски, заставила меня запомнить, где какая находится. Наколола лист ватмана на фанеру и сказала:
- Попробуй!
Меня охватило знакомое чувство напряженного волнения… Как писала - сама не знаю. Хотелось передать на бумаге живую прелесть цветов во всю силу!..
Работала два дня. Чувствую: вот здесь нужно голубую краску… Тут - красную. Муля сказала: кармин - пятая справа. Отсчитываю пальцем…
А пион загорается все ярче, ярче. Точно в нем что-то светится между лепестками.
- Что у меня вышло?
Муля долго не отрывала глаз от рисунка. Потом тихо сказала:
- Ты победила слепоту!
- Да. Но это последний мой рисунок, Муля…
И действительно, все дальнейшие попытки взяться за краски приводили только к отчаянию. Тогда Муля напоминала мне о моих уже напечатанных воспоминаниях о Горьком и Маяковском и непрестанно твердила: "А ты пиши, пиши книгу!" Но как буду писать я, слепая? А может… может, я еще буду видеть? Произойдет чудо?
Время шло, а чуда не было. Я вытащила лист бумаги, начала записывать виденную сценку. А сама чувствую: строчка лезет на строчку, слова сливаются. Сама прочитать не могу. Большие буквы разбираю только в лупу. Глаза быстро устают. Они могут напрягаться лишь на короткое мгновение. Потом слезы льются потоками, и никакими силами нельзя заставить глаза что-либо видеть. Отложила бумагу в сторону.
А тут еще резко ухудшилось питание. Это так же сильно влияло на зрение. Туберкулез тоже давал себя знать. Надо было думать, как теперь организовать свою жизнь.
Еще в гимназии я начала сама зарабатывать. Все время работала, даже выйдя замуж. Михаил Васильевич просил, сердился, убеждал:
- Моего заработка вполне хватит па двоих. Оставь службу, отдохни.
- Я привыкла к свободе, независимости. Не делай меня домашней хозяйкой. Так больше будем понимать друг друга.
Он знал меня хорошо и не настаивал. После смерти Михаила Васильевича я имела право на половину его персональной пенсии. Друзья торопили меня с оформлением. Я смеялась и говорила:
- Зачем мне эта пенсия? Я же работать могу! А если заболею, то сама за свой долголетний труд получу пенсию. Не заставляйте меня преждевременно переходить на собес.
Теперь я сама подняла вопрос о пенсии за выслугу лет, а не за инвалидность, и получила пенсию. Ее мне вполне хватает на выкуп пайка. Кроме того, осталась еще небольшая сумма от заработка на выставке. Денежный вопрос не тревожил. Мучило сознание непригодности в такие тяжелые дни. Это было трудно. Старалась сделать все, чтоб не быть в тягость близким. Дежурства и обязанности пожарника продолжала старательно выполнять. Делала всю несложную домашнюю работу: пилила и колола дрова, убирала квартиру, стирала, варила суп. Нелегко это было. Да и такая работа не давала удовлетворения, не приносила внутреннего покоя. Надо делать что-то общественно важное. Но что?
По-прежнему тянула к себе живопись. Чувствую, как хорошо блестят на солнце золотые листочки, розовеют стволы берез. Хочется их нарисовать, можно без деталей, взять только общее ощущение осени.
Разложила краски, наколола бумагу. Вода, кисти - все готово. Впечатление острое - любимая осень! Пишу уверенно. Знаю, какая где краска лежит. Сначала, казалось все идет хорошо. Хотела посмотреть, что на бумаге… и ничего не увидела! Привычные нежные тона мои глаза теперь не воспринимают! Для них все нужно резче, контрастнее. До крови закусила губы, убрала все - и краски, и кисть, и бумагу.
"Надо попробовать словами передать виденное".
Писать! Да, буду писать! В памяти многое хранится, живет, как ненарисованный этюд.
Поставила чернильницу, снова взяла лист бумаги, представляю тени, перебегающие по золоту листьев. Кажется, уже появилась зеленая полоса на синем небе - сигнал холода. Солнце заиграло в траве. Это легко нарисовать!
А слова?.. Какие найдешь слова, чтобы ими заменить краски? И чернила кажутся противными, грязными. На бумагу легли, как линейки транспаранта. Нет, не моту! Не хочу забыть краски!
Заметалась по комнате. Схватила чернильницу и швырнула в окно. В бессилии упала на стол, зарыдала, жалуясь жизни на жизнь…
Кто-то ласково коснулся моей спины, положил голову на колени. Неро! Друг мой… Вытерла слезы. Стыдно стало…
- Неро, пойдем искать чернильницу. Зря ее выбросила.
Шарю в траве, не могу найти. Вдруг Неро весело залаял, подбежал ко мне. Ощупываю его морду руками - в зубах у него чернильница.
Глава шестая
Налеты всё чаще и продолжительнее. Фашисты неистовствуют. Давно уже прошел срок, назначенный ими для взятия Ленинграда, а город наш такой же не неприступный, сильный и гордый.
Дежурить на открытом воздухе стало опасно: градов сыплются осколки от зенитных снарядов. Пришлось перейти на крыльцо, под навес. В открытую дверь все видно кругом. Рядом со мной усаживается Неро, спрятав за мою спину голову. Он очень боится бомбежек! Неистово лает при первых звуках сирены, залезает под диван. Диван для него - своеобразное убежище. Ему приходится в лепешку расплющиться, чтобы залезть туда. Но Неро предпочитает какое угодно положение, лишь бы спрятаться от выстрелов и воя сирены.
Большинство жильцов уходило в бомбоубежище. Но мне оно казалось каким-то каменным мешком. Вскоре подростки из соседнего дома вырыли в саду щель. Все жильцы нашего двора полюбили новое убежище и забираются туда вместе с ребятами.
Все реже приходится делиться впечатлениями и думами с моими друзьями. Мулю выбрали начальником труппы самозащиты. Эта работа отнимает у нее много сил, и она редко бывает у меня. Ира, занятая на заводе, приходит поздно, усталая, измученная. Торопливо поев что-нибудь, засыпает коротким, тяжелым сном. Каждый день приносит горе, смерть, разрушение. Задача записывать все, что наблюдаешь, встала передо мною остро, как дело жизни.
Я долго училась не сливать строчки на бумаге. Для этого вырезывала тонкую черную полоску и накладывала ее на бумагу, после написанной строчки. Когда перо залезало высоко, оно натыкалось на полоску, соскальзывало с нее, и строчки таким образом ложились ровно. Правда, первые дни получались сплошные кляксы, но постепенно напрактиковалась. Выработался даже своеобразный ритм, и я механически делаю равные промежутки между строчками. В темной полоске уже не нуждаюсь. Но справиться с тем, чтобы слово на слово не налезало, не могу. Иногда строчка вытягивается в одно непрерывное слово. Ничего! Когда будут переписывать, разберемся.
Трудно было привыкнуть попадать пером в чернильницу. Постоянное царапанье пера о стекло раздражало.
"Научусь", - успокаивала себя. Наблюдала за движением руки. Заметила - надо чернильницу ставить на определенное расстояние. Должно быть точное движение руки - одна и та же дуга. Угадала: перо стало сразу попадать в чернильницу. Теперь не раздражает царапанье.
Была еще одна помеха: перо поворачивалось другой стороной. Ощупывать его постоянно - отнимало много времени, пачкались пальцы. Приучилась, не выпускай вставочки, держать правильно поставленное перо в одном положении. Дело пошло лучше. Только рука затекает. Оказывается, ко всему можно привыкнуть. Все это мелочи, но их надо понять, преодолеть.
Пришла Ася. Их комсомольский отряд возвратился с оборонных работ. Прошел слух, что они попали в руки врагов. Я очень волновалась, не хотела этому верить. И вот передо мною Ася - загорелая, веселая. Обнимаю, целую ее.
- Какая ты черная! Точно на юге побывала. Страшно было? Рассказывай-ка.
- Страх уже прошел, - смеясь отвечала Ася.
Она была начальником отряда, в котором насчитывалось больше двухсот комсомолок - работниц фабрики. Отряд выполнял срочное задание на переднем крае.
И Ася рассказала о пережитом. Говорила она, как обычно, бодро, но голос не всегда повиновался ей, срывался:
- Мы шли всю ночь. Утром попали в небольшую деревню, совсем близко от фронта. Наши войска отступали. Мы копали рвы у самой деревни. Совсем не отдыхали. Пить хотелось, да, признаться, и есть приходилось немного. Копали, носили землю, пот лил градом… Спину разогнуть было некогда. Подошел ко мне старый дед с ведром в руке. "Подкрепитесь, говорит, яблочками, из наших садов, ишь какие наливные". И высыпал яблоки из ведра, крупные, желто-розовые. Как грызли мы их! Сил сразу прибавилось. Приналегли на работу. Тут самолеты налетели и ну поливать нас из пулеметов. Мы, конечно, в окопы спрятались. До ночи просидели. Ночью опять начали копать. Светло было, как днем. Кругом горели деревни, их немцы подожгли. Выстрелы уже совсем близко, бой приближается. К нам подошел военный и велел срочно уходить в соседнюю деревню. Шли сначала лесом. Потом нас предупредили, что лучше на дорогу выйти, близко, мол, вражеские танки. Вышли на дорогу, дышать боялись. Каждый шорох слушали. Мне казалось даже, что сердце стучит слишком громко. Тяжелые это были минуты, что и говорить! Страшно беспокоилась о товарищах. Ведь мне доверили их жизни! С детства я трусиха была, но тут о себе не думала…
На рассвете миновали опасное место. Хотели передохнуть. Но нужно было снова копать. Военные остановили отряд. Просили срочно закончить окопы. Откуда только силы взялись! Когда закончили работу, военные послали станции, на поезд. Ноги у всех были разбиты до крови. Все же пошли. А на станции узнали, что недавно отошел последний состав. Мы так и остолбенели, не знали, что делать. Ждать было бесполезно, но идти тоже не могли, Длились от усталости. Это была третья бессонная ночь. Я пошла к начальнику воинской части, и он отвел нам для отдыха пустой дом. Заснули моментально. Ничего не слыхали. Утром бойцы рассказывали, что немцы сильно бомбили станцию, и дом наш качался, как былинка. После сна ноги распухли - встать мы не могли. И все же пришлось снова копать. Но работали не очень долго. Ну, вот и все страхи… Вот и опять в Ленинграде. Видите, живы, здоровы, - сказала Ася и задорно тряхнула кудрями, точно хотела отбросить мысли о пережитом. - На фабрике сейчас работы - ужас сколько! Военные заказы.
…Рассказ Аси глубоко взволновал. Какал чудесная у нас молодежь! Разве таких победишь?!
Я еще глубже, еще убежденнее стала верить в пашу победу.
Каждое слово Асиного рассказа записала.
Тревога!..
Открываю окно. Сырая холодная тьма врывается в комнату.
Грохот зениток усиливается. Одевшись потеплее, иду в щель. Пробираюсь по темному саду, то и дело попадаю в лужи. В щели уже несколько человек.
- Господи, когда же легче-то будет? - вздыхает Ведерникова. На руках у нее завернутый в одеяло племянник Минька.
- Проклятые! Не дают покоя, десятый раз сегодня сюда таскаюсь, - причитает старая женщина.
- Не десятый, тетя, а одиннадцатый, - поправляет десятилетняя Кира.
- Да, уже одиннадцатая тревога, - подтверждав соседка. - Муж ругается, говорит, зачем таскаться? Сиди, мол, дома, ничего не будет. Разве можно? Слышите, как бомбит.
"Дз-з-ж-ж-жжззсс!"
- Ой, летит… - прошептала старая женщина.
Страшный удар и шум. Земля задрожала. В щели посыпался песок.
- Ир, я боюсь, - заплакала Кира.
- Посмотрю, жив ли наш дом, - сказала я и вышла.
Под темным осенним небом мирно спал наш домик. Я подумала: "Он точно меня успокаивает".
Опять поднялась неистовая стрельба. Вернулась в щель.
- Снова прилетел, проклятый!
- Я боюсь, он в нас бросит! - всхлипывает Кира.
- Бросит, бросит, заладила одно! Ну и бросит, что с ним сделаешь? Зачем в щель тащилась? Звала тебя в убежище, не пошла. Вот и сиди! - сердилась Ведерникова.
"З-з-з-з-з-з-ззз!.." Страшный свист резнул слух. Все шарахнулись в угол.
- Сюда?
- Нет, в конце сада упала!
- Еще!.. Вторая!.. Третья!..
- Смотрите, горит!
Точно магнием освещенный, стоял каменный двухбайтный особняк. Совсем близко, у маленького деревянного дома, горела зажигательная бомба. Забегали люди с песком, лопатами, баграми. Из щели были видны все их движения, как из зала театра хорошо освещенную сцену.
- Чего копаетесь?
- Бомбы потушить не умеете! - кричали из всех этажей соседнего дома. Бомбу засыпали. Сразу стало темно. Загремели зенитки.
- Осколки!
Все разбежались.
- Как светло-то было! Точно днем! - оживленно заговорила Кира.
- А ты трусила! Видишь, как здесь интересно!
- Очень интересно, только страшно!
- Ничего, привыкнешь.
- Отбой!..
- Отбой!.. - раздалось со всех сторон.
- Слава богу!
- Наверно, еще раза два придем сюда за ночь.
- Подержите Мишутку. У меня руки и ноги затекли. Кира, где ты? - волновалась Ведерникова.
- Зде-е-сь! - кричала девочка уже с крыльца.
- Вы сегодня дежурите с часу ночи до пяти. Распишитесь.
Высокая стройная девочка подала мне лист и карандаш.
- Мая, я должна дежурить завтра. Ты опять перепутала.
- Заболели многие. Пожалуйста, Ольга Константиновна, согласитесь!
Мая - связист но дому. Она умоляюще глядит на меня.
- Хорошо, отдежурю. Кто со мной в паре?
- С вами Филонов.
Ветреная осенняя ночь. Скрипят старые липы. Холодный резкий ветер срывает листья, забирается под пальто, заставляет зябко ежиться. Заплутавшись в темноте крикнула:
- Павел Николаевич!
- Я, - отозвался Филонов.
Он давно живет в соседнем каменном доме. Это художник, человек большой воли. О нем говорили, как аскете-подвижнике, отдавшем всю жизнь искусству. Он действительно работает много, очень много. Картин своих не продает и почти не выставляет. Когда началась бомбардировка города, он вызвался быть бессменным дежурным на чердаке. Длинный, худой, с высоким лбом, легко одетый, часами стоял он там. Я как-то попросила начальника пожарного звена заменить Филонова.
- Простудится, - убеждала я. - Он так легко одет. Освободите его.
- Что вы! - улыбнулся начальник. - Разве он согласится? Он хочет спасти свои картины от пожара и никому не доверит дежурство.
Филонов подошел ко мне.
- Здравствуйте, Павел Николаевич! Ночь-то какая выпала на нашу долю, зги не видно.
- Ничего, скоро рассвет. Тогда хорошо будет, - ответил он.
- Рисовать вам удается?
- Да, работаю.
- Счастливый! А мне трудно сладить с собой. Так много кругом горя…
- Мои девиз - работать при всяких условиях.
- И помотает этот девиз?
- Еще как!
В его голосе послышалось оживление.
- Откуда же вы берете время? - удивилась я.
- Мало сплю. Пользуюсь каждой минуткой. Пишу сейчас большую картину.
Тихо разговаривая, мы подошли к воротам.
Из второго этажа дома, сквозь занавешенное окно, проникал свет.
- Смотрите, - указала я на это окно.
- Сейчас заставлю затемнить.
Он зашагал размашисто. Походка у него была особенная, точно плыл, резко отталкиваясь.
- Вы не боитесь остаться одна? - донесся его голос из-за поворота.
- Идите!
Я прислонилась к железным прутьям ворот. Во мраке улицы бесшумно скользили черные тени автомобилей. В саду ветер гнул деревья. Шуршали листья. Казалось, кто-то пробирается крадучись.
"Темнее той ночи встает из тумана видением грозным тюрьма" - затянул кто-то на чердаке. Подумала: "Вот нашел тоже песню!"
…В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздается протяжно: "Слу-у-шай! Слу-у-шай!"
"Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…" - весело перебил унылого певца дежурный соседнего чердака.