* * *
– Я частенько вижу вещие сны, это у меня от бабушки, - сказал Пёттер Рудату на обратном пути. - И знаешь, мне открылось, что в ближайшие дни этот предприимчивый патриот падет жертвой трагической случайности. Выйдет ночью проверять караул и наткнется ненароком на спотыкач от дисковой мины. Сволочь так и напрашивается.
– Если б он еще разинул пасть насчет бутылок, я бы его прикончил, - сказал Рудат. - Хватит, я в этом свинстве больше не участвую.
– Гордые речи прекраснодушного воина, - похвалил Пёттер. - Будь я в курсе, ничего бы не случилось.
– Ты был пьян.
– Верно. И тем не менее. Девчонки-то не те, про которых ты думал, а?
– Нет. Другие. Но что это меняет? [64]
– Очень многое. Солдат ведь как-никак не привык убивать родных и знакомых. Для этого требуется внутренняя убежденность почище нашей. Только где ее взять?
Рудат почувствовал, что ему и вправду стало легче. Без всякой причины, но стало легче. Теперь он мог взглянуть на случившееся со стороны и поразмыслить. Может, они давно убили отца в Бухенвальде, а он тут таскает им пулеметы до самой Волги и обратно до Сейма и убивает по ночам пятнадцатилетних школьниц.
– Хватит с меня. Я им больше не цепная собака. Нет.
– Да брось ты копаться в дерьме, - оборвал его Пёттер. - Я вчера сменял твои кремешки на копченую гусиную грудку. Съедим сегодня, перед тем как идти к Красавчику Бодо.
* * *
Пауль Цимер выбрал для рапорта на редкость неудачный момент. Обер-лейтенант Вилле только что получил приказ участвовать в операции против партизан. Надо сказать, речь шла не о какой-то заурядной акции вроде сожжения деревни или выкуривания бандитского гнезда, нет, речь шла о широкой карательной экспедиции против главного партизанского штаба, обнаруженного в Требловских лесах. Партизаны поставили под угрозу материально-техническое обеспечение и подготовку летнего германского наступления на Курской дуге. Вот почему возникла настоятельная необходимость бросить против них довольно крупные фронтовые части совместно с подразделениями СС и жандармерии. Самая грязная и опасная работа, какая только могла выпасть на долю строевого офицера. И самая неблагодарная. Вилле было поручено командовать батальоном. "Уж конечно, никто из господ батальонных командиров не пожелает расстаться со здешней спокойной жизнью, - кипятился Вилле. - Черт бы побрал это кадровое офицерство! Знай себе подыгрывают друг другу. В голове только лошади, бабы да ордена. И пьянки. А priori - это для них один сорт шампанского, а posteriori - другой. И все-таки самое ужасное в этих операциях против партизан то, что ни передовой, ни тыла попросту не существует. Черт подери, ведь специально в офицеров метят. Ох и проходимцы!"
– Значит, так, Муле: принесите мне обычный маскхалат, поношенный, потом теплые сапоги и обычную фуражку.
"Должно быть, их тысячи - ведь каждую неделю только в районе Сум взлетает на воздух больше двадцати транспортов. А они еще занимают деревни, взрывают склады боеприпасов и устраивают в лесу аэродромы! Что ж это за люди? Для чего им это? Кто их заставляет? Массовая муштра. Массовые рефлексы и бездумно затверженные пропагандистские клише. Выделяют жертвенное мужество, как собаки желудочный сок - по звонку. Ну и, конечно, атавизмы - жажда смерти, жажда убийства, страсть к разрушению и так далее".
– Мои личные вещи, Муле, в любом случае отправьте в дивизионный медпункт.
– Все?
– Конечно, все! - гаркнул Вилле.
Он подумал, не присовокупить ли к вещам и рукопись, но не мог с нею расстаться. Тонкие голубые странички, плоть от плоти его… Вилле торопливо перелистал манускрипт. В глубине души его всегда охватывало волнение при мысли, что он, Бодо Вилле, - автор.
В таком вот смятении чувств и застал раздосадованного Вилле унтер-офицер Цимер, явившись с докладом.
Он вызубрил свой рапорт наизусть, но так и не сумел его изложить. Едва услышав имена Рудата и Пёттера, Вилле страшно разорался. Он сыпал невразумительными проклятиями, обрушивался на кадровых унтер-офицеров с нападками, какие Цимеру и во сне не снились. Цимер до того оробел, что не осмеливался даже стереть [65] капельки слюны, которые Вилле вместе с бранью изрыгал ему в физиономию. Стоял как бронзовая статуя или как молочная корова в родной Вестфалии.
Поведение Вилле Цимеру разъяснил Муле, намекнув непристойным жестом на вполне допустимые педерастические наклонности обер-лейтенанта. В воображении Цимера заговор принял вовсе чудовищные размеры. Секунду он серьезно взвешивал, не нажаловаться ли ему на командира роты. Но здравый смысл и тактические соображения все же победили. "Надо уметь страдать за свои убеждения и выжидать".
Как ни омрачилось настроение Цимера при виде того сброда, что вопреки всем уставам был обряжен кто во что горазд - вылезшие из блиндажей солдаты походили на пехотный взвод не больше, чем обезьянья задница на человеческое лицо, - он не поддался на провокацию. Мало того, даже подольстился к Рудату:
– Я взял свой рапорт назад, Рудат. Забудем о нем. Не стоит отравлять друг другу жизнь. - Он и руку протянул, но Рудат ее с не заметил.
– Не иначе Красавчик Бодо ненароком наступил нашему болвану на любимую мозоль, - сказал Пёттер. - Какого черта?! Лучше уж отсидеться в теплой кутузке, чем ловить по холоду партизан.
– Я им больше не цепная собака, - повторил Рудат, рассовывая по карманам лимонки.
– Вот что, милый друг, либо ты будешь делать то же, что и я, либо вообще ничего, - решительно заявил Пёттер.
* * *
Из своего расположения взвод прошлепал на батальонный КП. Откуда - на полковой. Из полкового - на КП вновь образованной ударной группы, развернутый в бывшем совхозном дворе.
Там солдат распределили по самоходкам, бронетранспортерам и машинам. Батальон Вилле вместе с мадьярами, власовскими казаками и литовскими эсэсовцами. Выдали водку и по две плитки шоко-колы. Национал-социалистский политофицер произнес речь, поминутно цитируя то германских философов Фридриха Ницше и Эрнста Юнгера, то непритязательные вирши какой-то медсестры.
Из его речи только с грехом пополам можно было понять, что населенные пункты партизанского края разрешено безнаказанно грабить. Большинство солдат уже изрядно подвыпили. Власовцы, выделывая головоломные трюки, гонялись на лошадях за свиньей. Визг, галдеж, улюлюканье. В обозе бабы. Вся эта низкопробность до глубины души возмущала Вилле. Черт знает что, так испоганить германскую идею! Ему было до тошноты противно, противно чисто физически. Получая приказ, он этого не скрывал и спросил:
– Почему водку не раздали позже и небольшими порциями?
– Потому что она нужна людям для работы, - отчеканил эсэсовский офицер, молодой хлыщ по фамилии Фюльманш. - Позднее вы поймете.
– Позвольте заметить, что мой батальон только координирует свои действия с вашим подразделением, однако не подчиняется вам, - холодно процедил Вилле.
– Несомненно. Поэтому вам и обеспечены все преимущества отдельного передового отряда. Равно как и эскадрону казаков, которые мечтают об автономии и тоже нам не подчиняются.
Вилле проглотил пилюлю. При обсуждении деталей карательной экспедиции ему пришлось еще не то проглотить. Он получил комплект боевых наград, в том числе несколько Железных крестов 1 класса и один Германский крест в золоте: батальон был отмечен особо, ибо иностранным подразделениям наград не полагалось.
Тем временем Рудат с Пёттером старательно набивали большой ящик из-под боеприпасов голландскими сигарами и австрийскими [66] сигаретами. Из запасов эсэсовского интенданта, который при скромных средствах обставил себе по-настоящему очаровательное гнездышко. Пёттер вскрыл его ломиком. Сейчас Пёттер сидел на стульчике в стиле рококо и пил шампанское, закусывая сырным печеньем. Рудат лежал на изящной дамской кушетке и глазел в потолок, разукрашенный охотничьими сценами в старонемецком духе: истекающий кровью благородный олень (четырнадцатилеток), преследуемый сворой собак, пересекал серебряную реку. Снаружи доносились свистки, выстрелы, грохот разогреваемых дизелей, разноязыкие команды.
– Грязная, истребительная акция, да еще с участием эсэсовских бандюг, - сказал Рудат.
– Точно, - отозвался Пёттер, обрезая голландскую сигару. - И я искренне заинтересован в том, чтобы ни ты, ни я не снабдили их первыми кандидатами на расстрел. Хороший солдат держится особняком, ибо только тогда он к концу войны останется в живых. Я всегда питал слабость к венгерской нации и венгерской кухне. А посему с помощью австрийских сигарет предоставил боевую силу нашего отделения в распоряжение венгерского продобоза, во обеспечение смычки с исконно германскими боевыми частями. По причине неблагонадежности мадьяры пойдут в середине колонны. Их шеф походатайствует перед Красавчиком Бодо, чтобы нас откомандировали. Пей.
Он налил Рудату шампанского. Тот выпил. Через окошко в уборной они выбрались из апартаментов интенданта и перед самым выступлением расположились на брезенте в кузове венгерского продприцепа, спрятав под плащ-палатками цветастые пуховики. Оба курили, глядя в бледно-голубое небо раннего лета. Облачка, тоненькие, как сигаретный дым. Зелень буков, будто свежелакированная. Моторы ровно гудели, прицеп покачивался, и Рудата клонило в сон. Он думал о Тане. Наверно, она все-таки спаслась… Рудат уснул. Пёттер вынул у него изо рта сигарету и швырнул ее на дорогу.
Колонна миновала хутор Плеское, сожженный дотла вместе со всеми хозяйственными постройками, жильем и молочной фермой. Пепелище еще дымилось. Тут явно поработали огнеметами два отделения саперов. Человек двадцать солдат завтракали, сидя под огромными вишнями. Опаленные кроны деревьев были пепельно-серые, вишенки съежились до размеров перчинки и почернели.
На опушке леса - трупы четырех жандармов, из-под брезента торчат только босые ноги. Среди убитых и тот фельдфебель, что поучал унтер-офицера Цимера.
* * *
Колонна длинной змеей медленно ползла вперед. Изредка вдоль дороги встречались деревеньки, все как одна безлюдные. Никто не знал, куда девалось население: то ли вывезено в Германию, то ли сбежало в лес. В одном из домов лежал в печке подгоревший, еще теплый хлеб. Не дождались, пока испечется. Власовцы шныряли по мазанкам, таща все, что под руку попадется, потом поджигали дома. Добыча убогая. Какой-то казачий офицер порол пожилого, хворого с виду киргиза за то, что тот высыпал из мешка овес и набил его русскими бумажными деньгами, которые нашел под полом разрушенной мельницы. Киргиз пихал деньги в мешок, а по лицу его бежала кровь.
Под вечер голова колонны беспрепятственно вышла к южной опушке Требловского леса.
Разбили лагерь, выдали продовольствие и спиртное.
Офицеров собрали на совещание. Шеф карательной экспедиция Фюльманш изложил обстановку:
– Все очень просто: четыре тысячи мерзавцев засели в лесу в районе Т., максимальная глубина - четырнадцать километров. Окопались по всем правилам, вооружены легким пехотным оружием и противотанковыми пушками. Все вокруг, естественно, заминировано. [67] Выступаем тремя группами. В течение ночи надо оцепить лесной массив. На рассвете начнем сжимать кольцо, постоянно поддерживая друг с другом связь. Задача дня: окружить партизан в квадратах С и Д 3 - 5 у деревень К. и Т. На следующий день при поддержке штурмовой авиации устроим мясорубку и, как водится, фейерверк.
Не дожидаясь вопросов, Фюльманш ушел. Адъютант назвал командирам батальонов конечные пункты марша. Батальону Вилле вместе с мадьярскими подразделениями надлежит в ноль часов выйти в квадрат 4 (западная опушка) к населенному ункту Гульевка и установить связь с продвигающейся с запада группой Хоэнзее.
Вилле был раздражен хамской атмосферой совещания. Ему претил казарменный тон. Специально зайдя к Фюльманшу, он поинтересовался, какая судьба ожидает безоружное гражданское население. Фюльманш расхохотался.
– Для меня чрезвычайно важно установить, что ответственность за это несете вы, - сказал Вилле и холодно откланялся.
"Трагизм всех великих идей в том, что осуществляют их невежественные мещане. Поступки оскверняют замысел", - записал он, вернувшись в батальон.
Потом долго изучал объявление о розыске партизанских вожаков. Пять плакатов с русским текстом: первоначально предполагалось, что развешивать их будут деревенские старосты. За соответствующую информацию населению сулили соль, спички и керосин. Батальонному командованию надлежало ознакомить с фотографиями личный состав. В случае поимки этих людей следовало сдать в гестапо. Непримечательные лица, решил Вилле, крестьяне, пролетарии, среди них еврей, типичный интеллигент, лицо асимметричное, вид неопрятный, волосы жирные, длинные. Судя по всему, партийные деятели, один в очках с никелевой оправой, какие в Германии даже больничные кассы уже не выписывают. Исключительно заурядные физиономии. Вилле сунул бумаги в планшет.
Муле доложил, что обер-лейтенанта дожидается какой-то эсэсовский интендант. Шумит, твердит, что, пока он отсутствовал, его квартиру обчистили люди из батальона Вилле.
Обер-лейтенант сдержанно спровадил его и дал приказ к выступлению. Интендант кричал что-то насчет воровства у своих и военно-полевого суда. Вилле только улыбнулся и велел запускать моторы. "Чиновничья душонка, нацистский бюрократ", - думал он. Зато Муле заинтересовался описанием пуховиков. У него был нюх на подобные вещи.
* * *
Батальон продвигался на запад вдоль южной опушки леса. Длинное облако пыли. Хутора - обычно три-четыре деревянные хибары - и тут стояли пустые. Солдаты вылезали из машин, гоняясь за бесхозными курами. Разыскали даже брошенного на цепи молодого пса. Каждому хотелось погладить собаку. На одном чердаке наткнулись на гроб с медными ножками в виде львиных лап, полный репчатого лука. Шутки ради гроб прицепили к бронетранспортеру. После обыска спецкоманды, как водится, поджигали домишки. В ранних сумерках зарево было видно далеко. К Гульевке вышли без происшествий в 21.40. Вилле даже усомнился, что партизаны еще находятся в здешних лесах. Или они вовсе круглые дураки в военном деле. На его взгляд, операция велась слишком открыто.
Гульевка оказалась большой деревней, но людей и тут - ни души. Однако сносный ночлег подыскать можно. Жители, похоже, удирали сломя голову. В чердачной каморке осталась только какая-то умирающая старуха. Запах жуткий. [68]
Вилле осматривал поповский дом. Одна комната битком набита иконами, расшитыми тряпками и всевозможной церковной рухлядью. Кругом лампады, черные кованые кресты, витиеватые латунные оклады. Странно. Чем-то они его раздражали. Пахло гнилыми фруктами и прогорклым маслом. "Холодная пышность окладов древних икон, только руки да лица выписаны кистью. Ни следа психологизма, - размышлял Вилле. - На всех руках стигматы, точно орнамент. Смерть, где твое жало?… Глубокая связь греко-православного культа с болью. Надо бы изучить". Большое изображение Христа, очевидно алтарное, по всему образу - следы крови. Вилле разглядел в ранах тончайшие канальцы и спрятанные в доске баллончики с высохшей краской. "Ну и ну! Ох, хитрецы! - Открытие поразило его. - Культ, обман и массовое внушение. Надо бы поговорить об этом с Рудатом. За ужином. Не исключено, что этот хлам представляет художественную ценность. И может весьма украсить современный интерьер".
Он позвал Муле. Поручил ему разыскать старшего рядового Рудата и привезти сюда.
– У нас есть приличное вино?
– Так точно, господин обер-лейтенант! - проворчал Муле. "Длинноносый золотушный кретин", - сердито думал Вилле, усаживаясь в машину. Он ехал проверять меры по охранению населенного пункта и юго-восточного участка лесного массива.
Ни Рудата, ни Пёттера Муле не нашел, хотя вдоль и поперек исколесил всю Короленко, где стоял мадьярский штаб. Он мотался по деревне до тех пор, пока какой-то говоривший по-немецки фельдфебель не показал ему их квартиру. Увидев на койках цветастые пуховые одеяла эсэсовского интенданта. Муле прямо расцвел. В доме ни души. Чутье привело денщика в импровизированный офицерский клуб, точнее, штабной кабак. Офицеры, вино, бабы. И Пёттер тут как тут. Играют на сотенные билеты и на матрасы - небось из штабного имущества. "У-у, балканское отродье!"
Рудат сидел поодаль, бледный и пьяный. Чернявая бабенка прижимала его лицо к своему пышному бюсту и слюнявила поцелуями смазливую мордашку.
– Приведи мне парня в порядок! Покажи ему, чем может порадовать человека жизнь и вечная женственность! - гаркнул Пёттер.
Девица еще крепче притянула Рудата к себе и расстегнула блузку, оголив белую грудь.
– Не хочу! Сказано тебе: не хочу! - вяло отбивался Рулад.
– Ротный тебя требует, - сказал Муле.
– Сейчас? На кой я ему сдался?
– К сожалению, я не царь Соломон, а всего лишь Эрнст Муле. Пошли! - Он усадил вдрызг пьяного Рудата в коляску мотоцикла и помчался назад в Гульевку.
– Небольшой перерывчик, - обратился Пёттер к своим партнерам, которые явно были в проигрыше, и пошел к себе на квартиру. Там он постарался предусмотрительно спрятать вещички, позаимствованные у интенданта. А пуховики сменял у одного казачьего капрала на две трофейные оленьи шкуры. Капрал определенно остался в барыше.
– В сорок лет жизнь только начинается, - объявил Пёттер, тасуя новую колоду. Ему по-прежнему везло.
Обер-лейтенант Вилле схлестнулся в это время с казачьим атаманом, в прошлом землевладельцем с Дона. Кое-кто из его людей негласно мародерствовал в лесных деревнях. При этом два патруля подорвались на минах. Потери: четыре лошади и трое людей. Другие казаки, вернувшись в подпитии из лесу, открыли стрельбу и ухлопали немецкий спаренный пост. Еще двое солдат из второй роты бесследно исчезли. Вилле фальцетом пролаял, что расстреляет любого власовца, который без приказа покинет указанные позиции. Атаман держался невозмутимо: ему доставалось двадцать процентов всей добычи. [69]
Вилле уже почти добрался до своей квартиры, когда его нагнал автомобиль с эсэсовцами. Обергруппфюрер - типичный ландскнехт с Рыцарским крестом - коротко сообщил ему приказ командования передислоцировать батальон в лесную деревню Хабровку, на семь километров в глубь леса, и блокировать с юга большой лесной проселок.?
– А почему, позвольте узнать? - холодно осведомился Вилле, чуя каверзу Фюльманша.
– Потому что партизаны отошли на север, господин обер-лейтенант.
– И вы ничего лучше не придумали, как сообщить мне об этом сейчас, когда батальон уже занял позиции и расквартировался?!
– Вот именно, - сказал обертруппфюрер. - Это ведь операция против партизан, а не тыловые учения военного училища.
– Это я заметил, - съязвил Вилле.
– Что "это"?
– Что в вашем приказе и не пахнет теми азами военной тактики, которые, кстати сказать, изучают в училищах! У меня пока нет связи с Хоэнзее, и я считаю безответственным гнать ночью через партизанский лес батальон, сформированный наспех, да к тому же усталый!
– Наша задача ознакомить вас с приказом, господин обер-лейтенант, а не пускаться в дискуссии, - послышался из машины сипловатый голос. Вилле думал, что там никого нет.