* * *
Когда они нашли Вилле, у него был вид человека, который пережил тяжелый удар судьбы и мучится жесточайшей мигренью. Любое решение давалось ему чудовищным усилием воли. Например, решение о том, что остатки батальона займут у Хабровки круговую оборону, пока не будет установлена хоть какая-то связь с другими подразделениями. Батальон Хоэнзее, видимо, полностью истреблен в Гульевке.
Закрыв глаза, Вилле сидел у колодца на вытащенном из автомобиля сиденье, а Муле ставил ему на лоб горячие компрессы. Воду грели на примусе. Обер-лейтенант с детства страдал такими приступами, любая сильная встряска вызывала спазмы мозговых сосудов. Половина черепа раскалывается от боли, стреляющей в затылок, и каждая мысль оборачивается сверхчеловеческим напряжением. В это время Вилле не выносил света, шума, а пуще всего - неприятностей. Услышав голос Рудата, он поднялся. Этот голос успокаивал. Он подал Рудату руку, и ему показалось, что боль куда-то ушла: "До чего же велика сила симпатии".
Какой-то мадьярский фельдшер, выматывая Вилле нервы, допытывался, как быть с ранеными: запас морфия кончился, он ничем не в состоянии им помочь и больше не в силах выдерживать их вопли; что, если попробовать вывезти хотя бы самых тяжелых?
– Куда? - напустился на него Вилле. - Ведь лес кругом заминирован. А Гульевка, видимо, в руках партизан. Куда же мы их вывезем?
– Сами-то не подыхаете! - крикнул фельдшер, нервы у него были на пределе. В конце концов Вилле мог понять его. И не стал возражать, когда обер-ефрейтор Пёттер вместе с Рудатом вызвался рискнуть и попробовать пробиться на самоходке. По крайней мере отделался от настырного венгра. А в случае удачи можно доложить Фюльманшу и позаботиться о деблокировании Хабровки. Фельдшер требовал выслать конвой минимум из трех самоходок.
– Это исключено! - отрезал Вилле и только хотел ехидно спросить, кто же тогда останется в Хабровке, как в деревне вспыхнула паника.
* * *
На площадь высыпали солдаты с криками:
– Танки! Русские! Танки!
Все, кто хоть как-то мог передвигаться, устремились в лес. Слышались разрывы мин, рев танковых дизелей, крики брошенных раненых.
Вскоре все стало ясно: разыскивая Вилле, Фюльманш с танковой колонной пробился в Гульевку, а оттуда к Хабровке. Выскочив из башни, он сорвал с обер-лейтенанта погоны.
– Знаете, чего вам это будет стоить?!
– То обстоятельство, что мы оказались под вашим командованием, стоило нам нынче ночью двух батальонов, - горько сказал Вилле. - Напоминаю, я предупреждал о безответственности этой операции.
– Кого предупреждали? - спросил Фюльманш.
– Тех господ, которые привезли мне в Гульевку ваш приказ идти на Хабровку. Ваш шеф гестапо может подтвердить. [76]
– Приятно слышать, - осклабился долговязый детина с костлявым лошадиным лицом и длинными золотыми зубами. - Очень рад видеть вас снова.
– То есть как? - не понял Вилле.
– Я - начальник гестапо. Разрешите представиться - Хазе, к вашим услугам. Мне все известно. Если не ошибаюсь, в Гульевке я был значительно меньше ростом. Надеюсь, теперь вы не станете отпираться. - Он сунул под нос Вилле объявление о розыске человека в никелевых очках и громко заржал.
– Это невозможно. - Вилле побледнел. - Совершенно невозможно. Он же был без очков. - Но в глубине души Вилле знал, что человек с длинными золотыми зубами не шутит.
– Однако невозможное случилось, - заметил Фюльманш - Командиры двух немецких батальонов кинулись выполнять приказы партизана, объявления о розыске которого лежат у них в планшетах. Вы и Хоэнзее. Вы добились, что партизаны улизнули из котла, а ваши батальоны сели в лужу! Хороша ответственность! Знаете, что я могу с вами сделать?
Вилле был раздавлен. Все ясно. Фюльманш держит его за горло. Надо было запросить подтверждение приказа. Он был обязан запросить подтверждение. Фюльманш мог хоть сейчас арестовать его, мог испоганить ему всю карьеру. Вилле колотила нервная дрожь, он твердо решил пойти на попятный. В свое оправдание он живописал, с каким утонченным коварством партизаны обвели его вокруг пальца, сослался на подорванное здоровье и на особое доверие, которое он, Вилле, чуть ли не с пеленок испытывает к СС. Завершил он свою тираду просьбой разрешить ему искупить вину. Писклявый, как у канарейки, голос обер-лейтенанта прерывался от волнения, глаза подернулись влагой, как всегда от сострадания к себе самому. Большим и средним пальцами он прикрыл веки. Этот жест Вилле пеленял у прежнего начальства и считал необычайно выразительным.
Снова открыв глаза, он увидел холодный блеск очков эсэсовского интенданта, того самого, которому отказал в розыске похищенного имущества. Интендант только что подошел в сопровождении унтер-офицера Цимера. Вилле участливо осведомился, выяснилось ли недоразумение с вещами.
– Нет, - сказал эсэсовец и добавил, что в соответствии с поступившим сигналом приказал обыскать вещи личного состава батальона. На его поджатых губах застыла улыбка.
– Чьим сигналом? - раздраженно спросил Вилле.
– Моим, господин обер-лейтенант! - Цимер, вытянувшись по стойке "смирно", сделал шаг вперед. Лицо его побагровело, он сознавал, что поступил вызывающе, действуя в обход установленного порядка. - Я позволил себе сигнализировать, что упомянутые господином интендантом цветастые пуховые одеяла были замечены в Короленко, господин обер-лейтенант!
– Почему мне не доложили? Я требую, чтобы мне докладывали обо всех нарушениях! - горячился Вилле, радуясь, что разговор съехал на побочную тему, которую он считал безобидной. - Вам известно, у кого они были замечены?
– Никак нет, господин обер-лейтенант! - выпалил Цимер и победоносно поглядел на Петтера и Рудата.
Вилле понял этот взгляд, так же как и нарочито спокойный жест, каким Пёттер раскурил сигарный окурок. Понял, почему рапорт был адресован не ему, а интенданту и почему интендант корчил из себя важную птицу. Понял, а потому решил не поддерживать Рудата.
– Я не потерплю этих безобразий! - заорал он на Цимера. - Хватит смотреть на все сквозь пальцы! Хватит замазывать! Я требую, чтобы виновный понес примерное наказание! [77]
– Ну, в этом вы можете спокойно положиться на нас, - сказал Хазе. - Как видите, мы работаем быстро и всегда готовы помочь.
Он показал на приземистого мужчину с бесформенными ушами, который медленно шагал через площадь, волоча сверток с пуховыми одеялами. Это был Умфингер, правая рука Хазе, нюрнбергский кельнер, славившийся силой своих пальцев. Развернув сверток на брезенте перед интендантом, он сказал:
– Все в лучшем виде, обер-интендант, без единого пятнышка. А уж легкие - ну чисто пушинка.
Собравшиеся с интересом разглядывали цветастые пуховики обер-интенданта.
– И где же вы разыскали эту драгоценность, Умфингер? - спросил Хазе.
– Изъял у казачьего капрала. Этот жирный боров упирался и потому приказал долго жить. Он, видать, и столовое серебро коллекционировал, только, к сожалению, бессистемно. - Умфингер извлек из кармана маскштанов мешочек с серебряными ложечками и показал Хазе.
Цимер прямо остолбенел. Он твердо рассчитывал на успех, не зря же послал туда еще Муле.
А Вилле испытал облегчение - и не только из-за Рудата.
Пёттер выплюнул окурок:
– Так как же, господин обер-лейтенант, раненым-то где помирать - тут или на дивизионном медпункте?
– Всех раненых, способных выдержать перевозку, отправить в Короленко, оттуда их повезут дальше, - распорядился Фюльманш.
– Тогда пошли, - обернулся Пёттер к Рудату. Тот едва на ногах стоял - так ему было худо.
– Он погиб из-за тебя, - сказал Рудат, когда они с Пёттером остались вдвоем. - Из-за тебя! Из-за тебя! Только из-за тебя! - Широко раскрыв глаза, парень смотрел на Пёттера.
– Ну, знаешь! С этой минуты чихать я на тебя хотел, - разозлился Пёттер. - Если б вышло по-моему, не кто иной, как Цимер лежал бы себе сейчас мордой в грязи. Сам палец о палец не ударил, а тоже рот разевает! Как истеричка-монахиня, которая без мужика бесится! Ну и ступай к Красавчику Бодо, пусть он сунет тебя в группу управления. Небось водочка и сигареты пришлись тебе по вкусу, а?
– Твое место среди эсэсовцев! Там твердолобые скоты вроде тебя как раз нужны! Знаешь, кто ты? Ты… ты…
Он вывернул карманы, швыряя под ноги Пёттеру пачки сигарет. Тот спокойно подобрал их.
– Катись отсюда, парень. Я и без тебя выдюжу.
– Я тоже, - сказал Рудат, думая о том, что ему уже не хочется выдюживать, ни в одиночку, ни с Пёттером. Он до того вымотался, что едва на ногах стоял. Как пьяный, он брел на пять шагов впереди Пёттера, а в голове неотвязно вертелась одна мысль: он больше не хочет, не хочет!
Самоходку с ранеными они не застали. Ушла в Короленко, и вместе с нею их вещи. На том оба и расстались. Цимер искал Муле, чтобы допытаться, как же это они оскандалились. Он подозревал, что Муле работает на два фронта, и потому припер его к стенке, пригрозив, что не пощадит, если Вилле вздумает прищучить его, Цимера, из-за рапорта. Муле объявил, что у него-де память плоховата и он не виноват, что они осрамились. Когда он подошел, Умфингер уже и пуховики отыскал, и казака придушил. А потом начал рассказывать ему, Муле, что в юности выступал в вольной борьбе и звали его Душителем. Что тут было делать? Пёттер, по всей видимости, пронюхал. Жаль, конечно. В конце-то концов Муле тоже был заинтересован в положительном исходе дела. Хотя бы из-за Рудата. [78]
Чтобы слегка возместить Цимеру убытки, Муле намекнул на подслушанный им довольно нескромный разговор между Вилле и Рудатом. Цимер не поверил. Едва они распрощались, к нему подошел Пёттер:
– Еще неизвестно, за кем будет последнее слово, взводный.
От откровенной угрозы Цимер сразу присмирел. Пёттер, похоже, в силе.
* * *
Фюльманш разрешил Вилле искупить вину. Когда огромное кроваво-красное солнце поднялось над Хабровским лесом, Вилле повеселел: еще легко отделался! Мертвых похоронили, раненых увезли, искореженную технику и конские трупы танками и тягачами отволокли на обочину. Лес вокруг был редкостной красоты, буковый, густой, темно-зеленый. В ясном небе - немецкие самолеты-разведчики, связь север - юг обеспечивали части СС. Прибыло даже несколько тяжелых "тигров", и солдаты поговаривали, что под Орлом в полной боевой готовности ждут летнего наступления тысячи таких танков. Вилле видел их впервые и исполнился эстетического наслаждения и уверенности в победе. Не то чтобы он совсем забыл о своей неудаче, особенно об унижении на глазах у рядового состава ("Всяк судит по-своему, то-то и оно"), но, получив от Фюльманша задание сформировать из остатков батальона роту специазначения, оправился от меланхолии и мигрени. Задание вполне почетное, решил Вилле.
Фюльманш приказал ему к полудню выйти с ротой в центр котла - к позициям на западной окраине населенного пункта Требловка - и проделать в минных полях проходы для тяжелого оружия. С этой целью роту усилили саперным взводом, оставшимся от Хоэнзее и располагавшим миноискателями. Власовцы тоже остались при нем. Лучшей возможности проверки в деле и пожелать трудно, не так ли?
– Совершенно верно, - кисло проговорил Вилле. И испросил самоходку, так как его автомобиль вышел из строя.
* * *
Измученный и ко всему безучастный, Рудат уснул в неглубокой воронке возле лесопилки. Он лежал ничком, и во сне ему казалось, будто его череп лопается с тонким, на диво мелодичным, на диво многозначительным звуком.
Звук шел от каски, упавшей в воронку возле его головы. Упустил каску унтер-офицер Цимер. Он собирал взвод.
– Сожалею, что помешал, - сказал Цимер, - однако вы срочно нужны в саперной команде, там без вас как без рук.
– Ротный приказал? - спросил Рудат и сплюнул.
– Это я приказываю, я - Пауль Цимер, я не позволю подложить себе свинью, не на такого напали! Живо! - "Вот ведь встретишься взглядом с этим косорылым мерзавцем, так прямо с души воротит".
Наконец рота вышла на западную окраину Хабровки, и тут выяснилось, что Цимер ненароком прикомандировал к саперам всех своих "любимцев". В том числе и Пёттера, который припоздал, потому что ездил в Короленко за вещами. Он подъехал на мотоцикле и швырнул Рудату под ноги его вещмешок. Молча. Вилле счел своим долгом выступить перед вновь сформированной ротой с речью, в которой говорилось о памяти коварно и злокозненно убиенных друзей, о справедливой твердости и германской пехоте, созидающей историю. Какой-то сапер рядом с Рудатом буркнул:
– Видать, сегодня опять горячим обедом не пахнет.
Группы саперов с допотопными миноискателями вошли в лес первыми. Им надлежало отметить свободные от мин проходы для идущей следом роты и тяжелого оружия.
К счастью, минная полоса оказалась не глубже трехсот метров, так что потери были умеренными. Четыре человека почти одновременно [79] подорвались на самодельных партизанских минах; корпус у этих мин был деревянный, и миноискатель их не обнаруживал. Двое солдат были убиты наповал, третьему оторвало мошонку, и заметил он это, только когда по ногам потекло что-то теплое. Четвертому вывихнуло ступни и обломками дерева раздробило левую руку. Он радостно заковылял назад, рассматривая раненую руку, - может быть, отправят в госпиталь в Германию?
Вилле подтянул свои пехотные взводы и приказал двигаться быстрее - хотя к Требловке лесистая местность заметно повышалась, обзор из-за густого кустарника и высокой, похожей на тростник травы становился все хуже. Вилле ездил на самоходке по взводам и, горя желанием загладить хабровский позор, подгонял унтер-офицеров.
Солдаты последними словами кляли обер-лейтенанта, так как он не потрудился даже организовать транспорт для перевозки их имущества. Каждый тащил свои манатки на собственном горбу. Солнце, белое и жгучее, поднималось все выше, лес превратился в душную теплицу, полную влажных испарений. Люди взмокли от пота. Из низкого кустарника на них кидались полчища комаров.
Вилле разносил солдат, у которых не было москитных сеток. Орал что-то насчет малярийной опасности и пассивных увечий и в наказание велел назначить их связными.
– Бочонок холодненького пивка за тропическую малярию, - сказал сапер рядом с Рудатом. Рудат бросил и вещмешок и противогаз. Но Цимер снова притащил ему противогаз, а вдобавок еще чей-то пулемет: ведь Рудат же без вещей. Цимер понемногу опять распетушился и приказал пухлому штудиенратовскому отпрыску - тому самому, с фотоаппаратом - шпионить за Рудатом и Пёттером. Малый оказался смышленым, по совету Цимера, он рассказал шефу гестапо Хазе о девках из Рыльска, а также о своей стычке с Рудатом и Пёттером.
– Странно. Когда эти мерзавцы провернули номер с Вилле, Рудат опять-таки был рядышком. Весьма странно, - заметил он.
Хазе заинтересовался. И человеческими симпатиями Вилле к Рудату, и историей Рудатовой семьи. А потом в свою очередь подзавел Умфингера, чьи здоровые национальные чувства были на редкость легко возбудимы.
Из своей самоходки Вилле держал радиосвязь с Фюльманшем и сигнализировал разноцветными ракетами о выходе на тот или иной рубеж. Наблюдение и руководство операцией по затягиванию петли вокруг Требловки велось с борта двух самолетов ближней разведки типа "физелер шторх". Вилле был заворожен тем, что все идет как по маслу. Это отвечало его представлениям о войне в нынешнюю техническую эпоху. Он лишь недоумевал, почему партиэаны не делают попыток вырваться из котла. Наверняка ведь не все ушли. Только численность подразделений, инсценировавших ночью псевдоатаку на севере, оценивалась в четыреста - пятьсот человек. Вряд ли они позволят согнать себя, как овец, в Требловку и перестрелять. Или все-таки надеются ускользнуть оттуда под видом гражданских лиц? Едва ли они настолько наивны. Но кругом тишина - людей нет, никто не стреляет, никто не сопротивляется.
Даже оборудованные полевые позиции, заложенные в нескольких километрах от Требловки, судя по всему в оборонительных целях, были покинуты, и притом не заминированы. Странно. Вилле еще не забыл беспрепятственный марш на Хабровку.
Получив донесение, что власовцы спугнули притаившихся в густо заросшей ложбине полдюжины баб, обер-лейтенант прямо с облегчением вздохнул. И немедленно выехал на самоходке, чтобы допросить их. Когда он прибыл на место, пять раздетых обезображенных трупов уже качались на суку. Допрашивали мальчишку лет пятнадцати, переодетого девушкой. С него сорвали одежду, подвесили за ноги [80] над костром, и атаман задавал вопросы. Мальчишка невразумительно мычал, если его подтягивали вверх, и дико вопил, едва лицо оказывалось вблизи огня.
Вилле приказал немедленно отвязать пленного. Мальчишка упал в горячую золу и стоял теперь перед Вилле - голый, лицо и шея в ожогах. Светлые волосы обгорели, изо рта течет кровь. Круглое заплаканное лицо распухло, тело судорожно вздрагивало. Мальчишка отчаянно старался унять дрожь, но не мог.
Пытаясь успокоить его. Вилле положил ему на плечо руку и дал плиточку шоколада. Затем через переводчика задал несколько деловых вопросов относительно численности партизан и их местопребывания и пообещал отпустить мальчишку, если тот ответит. Пленный смотрел на обер-лейтенанта точно на диковинного страшного зверя. Глаза у него были большие, светлые и - спокойные. Лицо беспрестанно дергалось, видимо непроизвольно, а глаза оставались спокойными. Взгляд их пронизывал Вилле насквозь. Он приказал повторить вопросы еще раз, и мальчишка ответил, что вчера партизаны прошли через Требловку, а больше он ничего не знает, ведь он нездешний, из Рыльска, приехал в Требловку к тетке, он согласен работать в Германии, он хороший работник. Говорил он захлебываясь, с какой-то поющей интонацией, неотрывно глядя на Вилле и гримасничая, а когда упомянул про работу, даже бицепсы напряг. Вилле кивнул и велел перевести, что в Германии ему будет неплохо и что сейчас ему дадут банку тушенки и перевяжут раны, пусть только он перестанет врать и тем самым докажет, что действительно заслуживает спасения. Пока переводчик говорил, Вилле, наблюдая за мальчиком, многозначительно потрогал кобуру пистолета. Мальчик покосился сперва на власовцев, потом на дерево с повешенными, сунул в рот кусочек шоколада и несколько раз лизнул окровавленную губу. "Словно лягушка или ящерица", - подумал Вилле. Ему показалось, что мальчик принял решение. Да, принял, но какое! Он неожиданно бросился на обер-лейтенанта, едва не сбив его с ног, так что Вилле не оставалось ничего другого, как выхватить пистолет и выстрелить. Прямо в тощий живот. Дважды. Скорченный труп сжимал в кулаке половину шоколадки.
– Сразу видно, маловато у вас опыта в обращении с этими, - ухмыльнулся бритоголовый власовский атаман и выплюнул папироску.
Вилле повернулся к нему спиной и в двух шагах от себя увидел Рудата.
– Ужасно, - сказал Вилле. - Ужасно сознавать, что застрелил подростка, школьника.
– Дело привычки, - заметил Рудат. - Способности человека безграничны, чему он только не научится!
– Но что мне было делать, Рудат? Я ведь только хотел спасти мальчишку.
– Я никому не скажу, господин обер-лейтенант. - И Рудат заковылял вслед за солдатами, которых этот эпизод заинтересовал лишь постольку, поскольку они смогли урвать пару тачек для перевозки собственного барахла. В тачках лежали вещи повешенных женщин: постельное белье, кастрюли, ходики.