Взвод Проценко перед атакой залёг в каменных развалинах длинного строения. Ёжились в волглых шинелях солдаты, нервно курили, прижимаясь к грубо отёсанным камням, ожидая команды: "Вперёд!" За несколько минут до атаки скользнул откуда-то луч прожектора, осветившего ряды колючей проволоки и нагромождения деревянных и бетонных надолбов. В его свете увидел Максим среди глыб цементных странный блик. Понял, что снайпер. Мысли залихорадило. Вспомнил, что недавно был с вражеской стороны одиночный выстрел по закурившему и поднявшему голову над баррикадой красноармейцу. Может, неудобно ему сидеть было, затекло тело, может, просто выглянуть захотелось в эту настороженную, ощетинившуюся темноту и тишину. Кто теперь узнает! Но только и успел затянуться дымком махорки красноармеец. Выдохнуть не пришлось. Пуля ткнулась аккурат под козырёк каски, и солдат, даже не вскрикнув, повалился на спину.
– В атаку! Вперёд! – прервал мысли Максима приглушённый в сыряди голос Проценко, и он сам, первым, выскочил из прикрытия как раз в секторе обстрела финского снайпера.
Бойцы ринулись за командиром, ударяясь прикладами длинных винтовок о камни, путаясь в полах шинелей, матюкаясь и нестройно крича: "Ура!".
Максим скаканул вперёд, обогнал лейтенанта, на ходу развернулся к нему лицом, чуть не упал, оскользнувшись в густой грязи, и винтовкой плашмя толкнул командира в грудь, уловив в глазах Проценко мгновенно появившиеся ярость, злость и удивление. Повалил–таки лейтенанта в грязь. Успел! Пуля снайпера ударила в спину, бросила на Проценко.
Атака было не захлебнулась. Взводный ужом выскользнул из–под Максима и уже бежал вперёд, смахивая с лица грязь и подгоняя остановившихся в растерянности красноармейцев.
Через несколько дней после прорыва той чёртовой линии Проценко разыскал Максима в госпитале, уже прооперированного, но ещё не встающего с койки. Пуля прошла сквозь широчайшую мышцу, раздробив правую лопатку, и застряла под ключицей. Не знал Проценко, что и сказать Максиму, как благодарить его! Помолчали, украдкой покурили трофейных сигарет. Перед уходом лейтенант, стесняясь своей неловкости, сунул под подушку раненого газетный кулёк с леденцами и ушёл.
Тут же в госпитальном коридоре Проценко встретился с капитаном из НКВД, который долго расспрашивал о раненом красноармейце. Почему, да как так получилось, что не в самое мужественное место был ранен боец?
Похолодело всё внутри у Проценко от злости и обиды за солдата, от того, что струсил сначала, когда тихим голосом, упорно на чём–то настаивая, гнул свою линию капитан. Как же, крамолу нашёл, труса и предателя обнаружил!
Не дал в обиду Максима лейтенант Проценко. Доказал уже более высокому энкавэдэшному начальству, что никакой Максим не враг, а герой, своим телом прикрывший командира от вражеской пули.
Красноармейцы взвода лейтенанта подтвердили то же самое. Да ещё рядовой Митин приволок откуда–то с вражеских позиций немецкую снайперскую винтовку. Ту или не ту, попробуй, узнай! Тем более что покорёжена она была, и снайпера разнесло на куски почти прямым попаданием пушечного советского снаряда.
Ну, как бы там ни было, но Максима и Проценко оставили в покое.
Яростно бился на офицерском совещании и партсобрании полка Проценко, доказывая, что Максима просто необходимо представить к боевой награде. Полковник Урусов стоял на своём, что, мол, это – повседневный долг бойца, и за выполнение Устава РККА орденов–медалей в стране не хватит, и, пользуясь властью комполка, прекратил разговоры с лейтенантом и вернулся к более важному вопросу партийного собрания о неприличных высказываниях американского президента по поводу победоносной войны советского народа с белофиннами. После того, как гневно осудили Франклина Рузвельта и всех буржуев – капиталистов, о чём и было записано в протоколе собрания вместе со здравицами товарищу Сталину, все разошлись.
Урусов задержал Проценко:
– Ты, лейтенант, не горячись, не надо! Большей награды своему солдату, чем ты ему сделал, вытащив из НКВД, не придумать! Уж без медали или ордена он проживёт. Я тебя уверяю. А вот если опять туда, – ткнул почему–то в пол полковник, – когда наградной лист на него у меня на столе будет, а его подписываем я и комиссар, обязательно вспомнят, может, что не так было?! Как мыслишь, лейтенант? А!?
Прав был, конечно, Урусов. Прав!
После демобилизации уехал Максим домой. И не думал Проценко, что скоро придётся увидеться со своим спасителем.
Стрелковый полк энской дивизии заканчивал формироваться в Воронеже. Капитан Проценко, читая списки мобилизованных, набирал пополнение для своей роты. Наткнувшись на фамилию Максима, обрадовался и зачислил к себе. Учитывая боевой опыт Максима, назначил его командиром отделения. Уже потом, в ходе боёв по обороне Москвы, полк нёс большие потери, командного состава не хватало, и Максим в звании сержанта замещал командира взвода, младшего лейтенанта Кириченко, провоевавшего всего–ничего, погибшего под Волоколамском. Нареканий со стороны начальства ни Максим, ни его взвод не получали. Воевали, как и все – на износ, до изнеможения, до полусмерти, а то и до полной гибели.
– В общем, так, Максим! – заговорил Проценко. – Сдай взвод Мартынову. Получи документы на раненых и езжай. Пусть тебя хирург посмотрит. А то твой Чеботарёв – надежда слабая, хоть и уверяет, что с тобой всё хорошо будет. Если врачи подтвердят – возвращайся сразу назад. Да и лошадей с санями надо в село вернуть. Бедно тут у них. Голодно.
Максим, обрадовавшись возможности скорого возвращения в полк, согласно кивал, морщась от ноющей боли.
– Мы тоже утром выходим, – продолжал командир, неодобрительно глядя на жалкие попытки Максима скрыть боль. – Немцы группируются здесь, за рекой! – провёл ладонью по карте. – Днём мы должны выйти сюда. Артиллеристы сейчас подтягиваются, дадут огоньку. А потом уж мы!
Прищурившись сквозь папиросный дым, майор разглядывал давно изученные обозначения:
– Вы с Чеботарёвым пойдёте назад через позиции немцев, а там дорога влево сворачивает. До Громова по ней километров двадцать пять – тридцать. Фрицев там быть не должно. Успеете обернуться за сутки – догоните нас. Найдёте!
Максим поднялся.
– Да! – вспомнил комбат. – Возьмёшь у старшины паёк на всех, пару ППШ прихвати, ну, там патронов сколько да гранат. Всё! Давай, сержант, удачи!
Часть 5
Выехали до зари, часа в четыре утра. Максима знобило то ли из–за холода, то ли из–за раны, выворачивающей душу. Чеботарёв что–то ворчал, ругался с санитарами, пока те укладывали раненых на сани–розвальни, прикрывали их шинелями, подстилали сена.
За ночь умерли ещё четыре человека. Их унесли к окраине села, где глухо позвякивали ломы, скользя о мёрзлую землю. Сполохи костров, греющих землю будущей братской могилы, освещали фигуры солдат, роющих яму. Небо было ясное, с крупными сверкающими звёздами. Ни ветринки. Только мороз потрескивал.
Тронулись невесело сани с хрустом и скрипом по сухим кускам застывшего крошева изо льда, снега и грязи, что намесили вчера в бою ноги немцев и наших. Максим сидел на вторых санях. Править не надо было. Худой конь сам тянулся за впереди идущими санями Чеботарёва. Потянулись за линии отбитых вчера окопов, когда голос Чеботарёва перебил мрачно–смутные мысли Максима:
– Максым, жив, чи як?
– Живой, живой! – откликнулся Максим. – Поехали.
– Може тоби цыгарку звэрнуть, га?
– Ничего, Иван! Мне комбат папирос дал. Хочешь?
– Та ни, – отзвался Чеботарёв, – нэ трэба. Я к махорке привык. Смоли сам ти модни.
Помолчали.
– Слухай, Максым, ты пистоль-то сховав? – озабоченно спросил Чеботарёв, – Я учора, колы вбытых собирав, у твого крестника патронов трохи набрав. Може з пивторы десятка.
– Спасибо, Иван!
И опять тишина. Только полозья поскрипывают да иногда раненые стонут, а Колька Овчинников в забытьи воды просит и просит:
– Пи – и – и – ить, пи – и – и – ть, – доносится еле слышный шелест из растрескавшихся, в засохшей сукровице, с глубокими трещинами губ.
Но нельзя ему пить, никак нельзя! Иван сказал, что для раненого в живот, вода – мучительная смерть. И губы протереть тряпицей мокрой нельзя. Мороз такой, что не дай бог.
– Терпи, Колька! Терпи! – шепчет Максим, а сам погружается в полусон-полубред.
Мучается Максим раной. Как он сам считает – пустяковой, только воевать помешает. Если бы сильней ранение, был бы шанс на побывку домой после госпиталя поехать. Не трусит Максим, войны не боится! Но как хочется пацанов своих увидеть! Как они? Что с ними? Где Василиса питание добывает? Если бы сам приехал, может, что–нибудь из продуктов в госпитале бы сэкономил, да в деревню привёз. По Марине сильно тосковал Максим. Забывать стал её лицо. Никак не мог привыкнуть к мысли, что нет её больше. Мёртвой–то не видел. Даже где похоронили, не написала Василиса. Хотя, что и писать об этом. На старом кладбище, за оврагом. Где же ещё? На могилку бы сходить. Может, хоть на чуть выйдет игла цыганская из сердца. Да за могилой дочери некому присмотреть.
Проехали километра три, когда над недалёким уже лесом заалела чётким мазом полоска зари, едва освещая верхушки различаемых из сплошной массы деревьев.
Где – то далеко, за спиной Максима, тревожа коней, раздавался неясный гул. То ли самолёты шли высоко, то ли артиллерия начала свою работу.
– Да нет, рано! – выныривает из болезненной дрёмы Максим, прислушиваясь к гулу. – Наши ещё только вышли.
Максим заметил, что сани идут гораздо быстрее, переваливаясь по – утиному на ухабах заснеженной разбитой дороги. Очевидно, Иван, заслышав гул, поторопил своего коня вожжами. Сани двинулись резвее.
Чеботарёв оглянулся встревоженно:
– Шо цэ таке, Максым? Шось эта музыка мэни нэ глянэться… Га?
– Кто его знает, Иван! Давай–ка побыстрей в лес править, там уж разберёмся!
Рассвет серел, проявлял как на фотографическом снимке поле с редкими одинокими прутьями кустов, замёрзшее болотце с метёлками серой осоки и поломанными ветром камышинами, белую дорогу и темнеющий лес, в который уходила эта самая дорога.
Раненые зашевелились, закашляли, закряхтели, стали проситься до ветру. Максим поторапливал измученную лошадь, не отставая от саней Чеботарёва, только приговаривал раненым:
– Ребятки, потерпите чуток, самую малость! Сейчас в лес заедем, ребятки! Чуть – чуть осталось.
Торопиться в лес причины были. Гул всё нарастал, и уже можно было различить, из чего же он состоял. Это была артиллерийская подготовка. Но не наши орудия старались с раннего утра. Не с той стороны стреляли, откуда ждал огневой поддержки комбат Проценко. Максим чувствовал, что все идет не так, как было задумано. Очевидно, немцы перешли в контрнаступление. И что будет дальше, что ждет их в неизвестном Громове, как теперь вернуться в свой батальон, никто не мог подсказать старшему сержанту и ефрейтору Чеботареву.
Раненые молчали. Понимали, что надо терпеть и терпели, стиснув зубы, желтея в тусклом утреннем свете измученными лицами. Только совсем тяжелые, живущие в своем мире, невнятно вскрикивали, да Колька Овчинников уже совсем беззвучно просил воды.
Максим на всякий случай придвинул к ногам автомат, нащупал в вещмешке запасные диски и пяток гранат.
Сани уже въехали на опушку леса, пробегали мимо тоненькие кривые осинки да стройные березки с опущенными заснеженными ветками. Опушку проскочили быстро. Лес встретил обрушившимися снежными шапками, мягко ударившими в сани и разлетевшимися великим множеством снежинок. Проехали еще немного по узкой непроторенной дороге. Максим остановился, увидев, что Чеботарёв натягивает вожжи, слез с саней и, проваливаясь по колено в рыхлые сугробы, выкарабкался на колею, пробитую Чеботаревым, пошел к нему.
– Шо робыть будем, Максым? – заговорил Иван, как только Максим подошел к нему. – Мабуть пидождэм, шо там будэ? – кивнул в сторону гула. – Тай потом и поидэм!
– А раненые? – не столько Ивану, сколько себе задал вопрос Максим. – Их же в госпиталь надо!
Решили подождать немного. Кое-как раненые оправились. Дело осложнялось глубоким снегом, через который и здоровый-то с трудом сможет перелезть. Чеботарев с Максимом вытоптали тропинку между санями. Чеботарев достал вещмешок с продуктами.
– Вот, Максым, трохи хлиба и сала е. Я порижу, а ты баклажку с молоком визьми. Ось там вона! – Чеботарев показал рукой. – Пид кожухом, дэ я правыв.
Максим вынул еще теплую фпягу с молоком. Достал свою помятую аллюминиевую кружку и пошел поить солдат, обездвиженных болью. Подходил по очереди к раненым. Здоровой рукой приподнимал голову, подсовывая под нее что – нибудь из вещей, потом устанавливал в сено кружку, зубами отвинчивал крышку с фляжки. Губы примерзали к стылому металлу, оставляя на нем лохмотья кожицы и темные пятна крови. Плескал молока почуть на дно кружки и, грея ладонью край, подносил ко рту солдата. Бойцы глотали, с благодарностью глядя на Максима за ту малость, что он смог им дать. Только Семена Кучерова не смог напоить Максим.
Ранен был Семен во вчерашнем бою в нижнюю челюсть. Голова замотана бинтами как кокон. Большую часть пути Семен был без сознания, когда хоть немного приходил в себя, тоненько, как-то по-бабьи стонал на одной страшной ноте.
А Колька Овчинников умер. Когда Максим добрался до своих саней, лицо Кольки уже обнесло инеем; серебрились на морозе щеки с молодой редкой щетиной, брови заиндевели, глаза смотрели на склонившиеся деревья, с заснеженными, скорбно согнувшимися ветвями, а губы с глубокими трещинами, казалось, так и просили шепотом:
– Пи – и – и – ить...
Максим попытался закрыть Кольке глаза, но тело уже замерзло, и он прикрыл голову солдата его же шинелью, подтянув ее с груди. Подошёл Чеботарев, раздававший "хлиб з салом" по маленькому кусочку, поправлявший повязки и успокаивающий раненых:
– Ничого, хлопци, ось зараз у Громов приидэм, хирурги вас порежуть, зошьють, мисяцок боки поотлежуитэ у гостпитали, тай домой на побачення отправлють. Так шо тэрпить!
Теперь Максим с Иваном жевали по кусочку сала, хлеба не осталось, и размышляли, что же делать дальше, как быть.
– Долго здесь нам нельзя засиживаться, – говорил Максим, – холодно. Раненых поморозим. Костер, опять же, к примеру, развести – дым пойдет. Черт его знает, что там происходит!
– Надо йихать, Максым, – задумчиво произнес Чеботарев, ловко скручивая цыгарки себе и Максиму, – як плечо?
– Болит, – отмахнулся правой рукой Максим, принимая уже подкуренную самокрутку. – Да, надо ехать! – уже решительно сказал он. – Людей потеряем. Вон, Овчинников помер. Хоронить в Громове будем.
Грохот разрывов то приближался, то затихал, Где – то в небе надсадно гудели немецкие самолеты.
– Вот, твою мать, разлетались! – с досадой думал Максим, усаживаясъ в сани, оглядывая вновь притихших раненых. – Да, все не так пошло, как говорил комбат. Все не так!
– Готов, Максым? – крикнул Чеботарев, стегнув своего коня и, присвистнув, пустил сани вперед.
Полозья саней пристыли, и ощутимый рывок-толчок болью отозвался в ране Максима. Кое-кто из раненых вскрикнул, заматерившись на возницу. Ехали быстрым шагом, благо снег на дороге был неглубоким, и кони, хоть и не весело, но довольно бодро тянули свой груз.
Теперь уже Максим чутко прислушивался к окружающему. Не было возможности погрузиться в болезненный, но, в то же время, приносящий хоть видимость облегчения сон. По напряженной спине Чеботарева Максим видел, что и он прислушивается.
Сани шли между деревьями, изредка задевая низко наклонившиеся ветви или придорожные кусты, разлапистые под тяжелым грузом, нестерпимо сверкающие под солнцем, сбивая с них снежную легкую искристую пыль.
Если долго смотреть на снег, глаза начинали слезиться, появлялись темные пятна, заслонявшие весь мир, и начинала кружиться голова. Поэтому Максим старался смотреть на что-нибудь темное: то на круп коня, колыхавшийся впереди саней, то на свои рукавицы, то на сено, торчащее во все стороны. За вершинами деревьев иногда можно было видеть яркое иссиня-зеленоватое небо, но оно тоже вышибало слезы, и Максим опять возвращался к рассматриванию темных предметов.
Судя по времени, город Громов был уже недалеко. Максим надеялся, что там все выяснится, и, возможно, если не сегодня, то уж завтра наверняка, они с Чеботаревым вернутся в свой батальон. Но эта уверенность таяла, потомучто по мере удаления от места боя, который был вчера, гул взрывов не утихал, а, наоборот, все усиливался и усиливался. Теперь можно было иногда расслышать даже отдельные пулеметные очереди, пущенные с самолетов. Где-то в лесу упала бомба, разорвавшаяся со страшным грохотом, взметнувшая высоко в небо капли воды, пелену снега и ошметки деревьев.
Раненые поднимали головы, спрашивали Максима, что там происходит. Максим не мог ни видеть, ни предвидеть события, разворачивающиеся без его участия. Молча подгонял коня, стараясь не отставать от саней Чеботарева, все увеличивающих и увеличивающих ход. Теперь уже кони неслись, поднимая пелену снега.
Вскоре лес стал редеть, и иногда сани проносились по небольшим полянам, с одинокими деревцами и кустарниками. Откуда-то из-под саней вылетали птицы с громким испуганным хлопаньем крыльев.
Дорога вывела на опушку. Разом прекратился бег деревьев, теперь они уходили назад, оставаясь в достаточно безопасном лесу. Вокруг был только снег, да кое-где, потонувшие в глубоких сугробах, забытые в оккупации, небольшие стожки сена. Впереди Максим увидел избы. Это и был город Громов.
Часть 6
Въехали на улицу. По обеим сторонам потянулись темные бревенчатые дома, за дощатыми, сплошными почерневшими заборами. На улице царила суета. Метались люди. Лаяли собаки, шарахаясь то к саням, то, кидаясь, норовя схватить за ноги пробегающих ребятишек, Где-то неподалеку, из-за поворота улицы поднимались черные дымы. Очевидно, что самолеты, недавно пролетевшие над спешащими к городу санями, сбросили туда бомбы.
Максим ещё в лесу, поглядывая вверх, видел эту пару самолетов, с широкими черными крестами на серых крыльях. Огня с самолетов по саням не открывали, да и то сказать, не сорок первый, когда немецкие летчики в охотку гонялись за одинокими путниками-беженцами, расстреливали немыслимое количество патронов, нащупывая пулеметными струями напуганных баб и детишек на дороге, ломая пулемётными очередями бегущие фигурки, наслаждаясь своей меткостью и безнаказанностью. А сани с ранеными, бинты которых свысока хорошо видать, это совсем лёгкая добыча, и расстрелять её для немцев было бы одно удовольствие!
Так думал Максим, подгоняя коня. Теперь времена не те. А вот на город, вишь ты, сыпанули-таки, гады!
Въехали за поворот. Навстречу саням неслась полуторка с красным крестом на дверце, беспрерывно сигналя, гремя и скрипя на ходу деревянной, раздолбанной кабиной, хлопая порванной парусиной, натянутой на каркас кузова.
Максим хотел соскочить с саней, броситься наперерез грузовику. Но Чеботарев опередил его, остановил свои сани и бежал к машине, стягивая на ходу рукавицы. Тогда Максим направил сани к обочине дороги, наехав на доски тротуара, такие же заледеневшие, как и сама дорога, натянул на себя вожжи, схватил автомат, забросил его за спину и кинулся за Чеботаревым.