Я жутко переживаю по поводу Мигеля. Мы вроде как дружили. Со мной он мог пообщаться. Но теперь я перешел границу, подобно его мамаше, в мир крэка. Мне хочется объяснить: я не такой, но… Как заставить губы заработать снова? Что надо сделать, чтобы сформулировать слова и выпустить их в воздух перед своим лицом?
Я останавливаюсь, пристально глядя в никуда. Перед ошпаренными глазами краска на стенах начинает мерцать и пузыриться. Весь мир пылает, но языки огня невидимы. Их присутствие ощутимо лишь через полосы жара, проходящих сквозь кожу. Я не вижу пламя, но чувствую его. Сколько времени? Я ищу часы. Случайно попадаю взглядом в зеркало над ее туалетным столиком, вижу свое лицо: от его вида сдавливает сердце. Кожа сияет малиновым цветом. Глаза как будто обмакнули в лак для ногтей. Ебаный Господь, мне надо собраться, но ладони бьет такая крупная дрожь, что мне удается только держать их перед собой. Если пущу себя на самотек, я могу взлететь и удариться прямо об потолок.
Дита перехватывает мой взгляд, и я вижу, что она хохочет: "Ты готов, hombre".
- Легкое затмение, - пожимаю я плечами, будто это самая естественная в мире вещь. Словно мини-удары у меня случаются ежедневно. Ну и ну. "Я нормально, нормально", - добавляю я, хотя язык елозит во рту туда-сюда, как хвост у ящерицы. Мне кажется, что я говорю сквозь гелий.
Дита все продолжает кудахтать. Но она просто ненормальная, а не бессердечная. В порыве вспыхнувшего сострадания, за который я буду вечно молиться за нее, как-то проступившего сквозь ее крэковое безумие, быстро перерастущего в фатальное, она запалила ложку. Извлекла иглу из блестящей жестянки CALAVERA и втянула на мизинец шоколадно-коричневой чивы через ватку.
Дрожащими руками я с благодарностью принял ее. Полностью беззащитный в своем желании. И даже не сделав попытки перевязаться, сжал кулак и задвинул иглу в Хайвэй-101 - проступающую, изгибающуюся на локте вену, которую я разрабатывал с самого начала - вздохнул с безграничной признательностью, когда забурлила красная кровь на контроле, словно на нарисованном термометре.
- Да-а-а-а, - выдохнул я и рухнул навзничь у стены за одноместной кроватью, задев полочку с шестидюймовым распятием.
Дита не утруждает себя ее поправить. Лишь загребает щепотку фарфорового цвета пыльцы на грамм для себя и размазывает ее на жестяном квадратике, разглаженном на туалетном столике. Не больше пачки "Кэмела". Дита никогда не двигается - только курит. Скрутив соломинку из обертки от "Рэйнольдз" натренированными руками, она берет ее губами, прицеливает трубочку на героиновое пятно. Она крепко держит фольгу левой рукой, щелкая "биком", и подносит пламя под дозняк правой. От одной-единственной умелой затяжки вещество капает ровной шоколадной струйкой с фольги вниз, без малейших потерь. Охота на дракона.
- Угу-гу, - произносит она словно в ответ на некий вопрос, только что ей заданный. "Угу-гу", - повторяет она снова и стреляет безумным, но уже более расслабленным взглядом в мою сторону. "Так вот, Джерри, как поживает твоя жена?" - спрашивает она и гогочет так, что полочка снова трясется, и на пол летит еще одно распятие.
- Да нормально, - отвечаю я. И вставая, понимаю, что совершенно забыл о Сандре. Забыл все о предстоящем дне. Мы едем осматривать дом. Конечно, я не могу разговаривать с Дитой о покупке дома так же, как не могу разговаривать с Сандрой про курение крэка и вмазки с Дитой. Это два отдельных мира, и мне просто удается существовать в обоих. Или нигде.
Не зная даже, провел ли я там пятнадцать минут или полтора часа, я неуверенно поднимаюсь на ватные ноги. Шатаясь, покидаю спальню Диты и Розы, огибаю стол с пластмассовым букетом, фотографии ее сыновей в бисерных рамках. Только остановившись в дверях, я вспоминаю, зачем приходил.
Я поворачиваюсь взять грамм вещества перед уходом. Голова кажется переполненной кипящей морской водой. Я должен зайти за квартой молока до того, как направиться домой. Чтобы было похоже, что я где-то был…
Я направляюсь к машине и смотрю на часы - 7:45. Дамы уже собрались на краю пересохшего фонтана. Они сидят, разведя ноги, их длинные вышитые юбки заправлены между ними, дети сидят на коленях. Коричневые, бесстрастные лица в обрамлении брызгов цветной материи. Они глядят в мою сторону, когда я прохожу мимо, и сразу же отворачиваются, если я перевожу на них свой взгляд.
Может, Сандра будет все еще спать… Дозняк, по крайней мере, крепко зацепил. Меня распирает от сомнительной благожелательности, когда я завожу машину. Новый день!
Я срезаю в сторону Рэмпарта, на север. При виде ребенка, торгующего цветами перед обанкротившимся магазином барахла, я останавливаюсь. Мексиканские розы, обрызганные бог знает чем. Отлично! Когда я открываю дверь машины, ручку клинит, и я чуть не вываливаюсь на тротуар. Еще нет восьми. Карман набит деньгами, банкноты вылезают сами, когда я лезу их достать. "Вот, - пою я. - Вот, держи".
Пацаненка, которому никак не больше десяти, не радует перспектива сделки. Он, скорее, кажется напуганным. Но отчего? Я сую пару банкнот ему в ладонь и бреду назад к своему кадди.
- Sen~or, sen~or!
- Да? - откликаюсь я. Вдруг я ему и вправду понравился… Только я бы предпочел, чтобы он не называл меня "sen~or". - Да?
- Вы забыли chor цветы.
- Ах, да, ах, да…
Я хватаю их, настроение все улетучилось, и швыряю больные бутоны на заднее сиденье. Что со мной не так? Ебучий кокаин шакалом запустил зубы в мой приход. Мне стоит двинуться снова по приезде домой. Господи! Теперь я вижу кровь у себя на пальцах. Наверное, как-то поранил руку. Кровь пошла, когда я заворачивал обратно рукав. Я не помню. Но алое пятнает мне пальцы, как у мясника. Бог его знает, что подумал пацан. Хорошо еще, что я это увидел до того, как меня попозже притянут. Ничто не сравнится с тем, как тянешься к своим правам, вежливый как Оззи и Гарриет, и вручаешь ксиву пальцами, вымазанными человеческими выделениями. "Ой, тут ничего такого, офицер. Просто занимался убоем в коптильне… Сейчас сезон убоя овец, знаете ли… Итак, как продвигается ваш ночной бизнес?"
Господи Иисусе! Мне придется шествовать по незнакомым домам через полтора часа, и я чувствую себя ошпаренным. Я поглаживаю комок в кармане своей рубашки. К настоящему времени я успел усвоить моду на круглогодичные длинные рукава, популярную среди конченых торчков. Можно сколько угодно ширяться бесследно, если имеешь нулевую музыку. Но я никогда так не делал.
Оценивать героин я умею. Но не дома! Никакой кошмар не передает весь тот ужас спектакля, которым плотно увлеклась моя жена. Тот, о котором я обречен писать в обозримом будущем. Я представляю будущий заголовок, и меня тянет блевать: ЗАКУЛИСНАЯ ЖИЗНЬ В ТРИДЦАТЬ-С-ХВОСТИКОМ!
Разве мы не пара восьмидесятых? Ох, ты, ох, ты…
* * *
Как обычно, Сандра делает все необходимое: банк, ссуда, риэлтор. Пассивная какашка вроде меня про все это только слышала и согласно кивала. Это аксиома в наших отношениях, что все вещи реального мира - поиски дома, дантиста или правильной плетеной мебели - по ее части.
В собственной ненавистной манере я любил Сандру за ее компетентность. Любил ее так, как человек без рук любит сиделку, которая кормит его с ложки овсянкой: смесью стыда за свою неполноценность и благодарности, что нашелся хоть кто-то, достаточно терпеливый или ненормальный, чтобы помочь ему через это пройти.
Впрочем, моя мать даже не позволяла отцу руководить. И не приведи Господь, мы сядем слишком близко у открытого окна! У мамы был друг, чьему сыну оторвало руку по локоть проезжающей мимо фурой. И все оттого, что его мама разрешала ему высовываться из окна. У нее имелся легион таинственных друзей, у которых все дети пострадали от тяжелейших невообразимых несчастий, поскольку их матери не заботились о них так, как она о своих. Одному мальчику, сыну еще одной беспечной мамаши, врачи отрезали ступни потому, что он ходил в теннисных туфлях без носок, и от пореза на ноге "заразился потом". Мы с сестрой, наверное, и не догадывались, как нам повезло с такой бдительной мамой; но наши невредимые ступни и локти служат живым доказательством, чего стоит такая осторожность.
Когда бы эти двое ни садились в наш семейный "Валиант", штурвал брала мама. И, что важнее, папа позволял ей его брать. Папы остальных детей вовсю руководили своими семействами, а вот мой нет. В нашем доме всегда заправляла мама. Это напоминало фискальное господство моей возлюбленной, простой данностью. Картина незабываема: вот мама, пальцы сжимают руль, глаза устремлены вперед - движется на своих патентованных двадцати милях ниже любого скоростного ограничения. Я сжался позади нее - в нашей машине не ездят, а сжимаются - в легкомысленном бесстыдстве разглядывая прожилку корпии, которую она несла на себе каждый день своей жизни. Папа скорчился под каким-то немыслимом углом, застыв на пассажирском сиденье.
Он всегда сидел в своеобразном полуразвороте, прижавшись спиной к дверце машины. Я однажды решил, что он это делает для того, чтобы постоянно смотреть на мать, когда они болтают, но теперь уже не уверен: может, чтобы люди из других машин, оказавшихся поблизости, его не видели.
Ребенком я не просто был свидетелем отказа от родительской власти, я его впитывал в себя. Спустя десятилетия, когда пришло время выбирать свою собственную супругу, я нашел ту, кому могу перепоручить штурвал.
В первом доме, куда мы заглянули, отштукатуренном грязно-белом здании в тени вещательной башни "АВС" в Лос-Фелизе, я как-то само собой продефилировал в ванную, пока моя компетентная половина трепалась с хозяйкой дома про крошение фундамента и устойчивость при землетрясениях. Я не нашел в аптечке ничего интереснее мотрина и загрустил. Хотя колпачок был открыт и горсть маленьких говнюков свободно рассыпалась посреди кью-типов и дезенексов, мой взгляд на состояние сознания хозяйки вызвал несколько больше виноватого восторга. Нет ничего восхитительнее того, что профессиональный Подглядывающий Том мог бы преподнести в день вялых новостей.
Впрочем, не неудача с аптечкой доконала меня, а эта громоздкая телебашня, маячащая на заднем дворе. Предчувствие постоянных низкочастотных вибраций: неявные причины рака, лучевые волны, писклявые мутанты, лезущие прямо в окно спальни. Нет, спасибо!
Видите ли, пусть я и джанки, но я разбираюсь в здоровом образе жизни. Я разбираюсь в том, что вредно. И еще я не ем мяса. Ни курятины, ни рыбы. Вегетарианец в течение многих лет, и горжусь этим. Думаете, я суну в рот кусок стейка, чтобы в меня проникли эти франкенштейновские гормоны?
Черта с два, я калифорнийский джанки. Редко проходит день без того, чтобы я не заглянул в Соковый Бар в Беверли-Хиллз оросить свои внутренние органы бокалом двойной порции морковного сока с пыреем.
Итак, хорошо, в крайнем случае мне действительно придется набрать в шприц туалетной воды и приготовить себе раствор. Это совсем другое! В смысле, эй, вы ее кипятите? Для этого существуют ложка и зажигалка. Даже если спустя все эти годы я кончу с хроническим гепатитом С, уверен, что дело тут не в сомнительном содержимом ложки. Никакого шанса. Вероятно, я поцеловал девушку, забывшую почистить зубы… Сегодня вокруг гуляет столько гадости, что не мешает перестраховаться…
Надо сохранять неусыпную бдительность.
Мы осмотрели не меньше дюжины домов. Через какое-то время набеги по осмотру жилищ слились в одно глубокое ощущение. Обычно запах. Особый аромат присутствует всегда. А однажды - в случае с мужиком, сидевшим одиноко в темноте и приветствовавшим нас бутылкой виски в одной руке и мягким игрушечным кроликом в другой - стояла вполне отчетливая вонь старых носков, острый попкорновый запашок пропотевшего бен-лона, хрустевшего под ногами. "Вонь от носков", - сразу определите вы. Но имя ей - одиночество.
Любитель кроликов находился дома один. Его дом на Бронсон-Кэньен, расположенный на невысоком холме, отгораживала от улицы решетка выше человеческого роста, где бились за место вьюнок и бугенвиллия. Снаружи, благодаря этим переплетенным лозам, воздух приятно ласкал ноздри. Внутри же висела токсичная туча.
Я удивился тому, что, когда эти два обонятельных фронта соединились, дождь не хлынул прямо на крыльцо. Но мы остались сухими.
Мы так и не пошли дальше веранды. Там под люстрой, похожей на бронзовое крысиное гнездо, полностью в пятнах зеленого медного гуано, Сандра посмотрела мне прямо в глаза с выражением "давай отсюда валить", которое на свой лад придумывают женатые пары. Я пожал руку крольчатника, поразился его железной хватке, и мы вынырнули наружу.
- Кошмарный тип, - заметила Сандра, когда мы еще раз прошагали сквозь пещеру из бугенвиллий и вьюнков, глотая полной грудью благоуханный воздух. - Почувствовал, как там пахнет?
- Может, он коллекционирует носки, - ответил я. - Вдруг все его приятели коллекционируют вина, а ему хочется заняться чем-то другим. Понимаешь? У некоторых имеется довоенный лафит, а у него носки с 1930 года.
- Даже не смешно, - сказала она, отстранясь, чтобы я открыл пассажирскую дверь.
- Может, и нет, - пожал я плечами. - Просто я пытаюсь оправдать его за недостаточностью улик. В любом случае запах ничего о нем не говорит. Ему надо чем-то заниматься, чтобы платить за жилье. Спорим, там полно комнат.
- Шесть, считая ванную и спортзал в подвале.
- Спортзал! Ух ты! - мои глаза затуманились бы, если бы с самого начала не были такими замороженными. - Я всегда мечтал заделаться парнем со спортзалом.
- Зачем? - Сандра, фыркнув, защелкнула ремень. - Ты вроде и так успешно разлагаешься без него.
- Опа!
Я завел машину. Как мог я не любить эту женщину? Но ее ротик, как и вся эта лапочка в целом, наводил на меня скуку.
- Там определенно что-то не так, - заявила она. - Наверняка он женился на какой-то тетке с деньгами и довел ее до смерти своими благовониями. Теперь ему достался дом.
- Ты так считаешь? Господи!
Две минуты - и она уже обвиняет человека в аморальности. Я почувствовал необходимость защищать его.
- Я не знаю. Я в некотором роде его понимаю, - сказал я. - Сидеть вот так, в темноте…
- Разумеется, - усмехнулась она, но не без нежности.
Я думаю, мы оба сели в "Кадиллак", радуясь, что не вынуждены вести такую же жизнь, как этот сидящий-во-тьме, тискающий кролика домовладелец.
У меня никогда не было набивных кроликов.