- Отлично, - отозвался Унтилов. - Так и запишем в рапорте, что Николай тоже рисковал. Так рисковал, что черкеску забыл, - прибавил он зачем-то и не без удивления заметил, как передернуло князя Васильчикова.
Затем Унтилов окинул взглядом прочих членов комиссии: они бродили по дороге, то вскидывая воображаемые пистолеты, то вертя головами и прикидывая, с какой стороны в ту пору светило солнце, а после соображая - никакого солнца не было, шел дождь, небо было затянуто тучами…
- Ну что ж, господа, - повысив голос, произнес подполковник Унтилов, - полагаю, здесь нам больше делать нечего. После разъяснений господ секундантов касательно места поединка общая картина дуэли становится более-менее ясной. Предлагаю вернуться в Пятигорск и составить там отчет.
* * *
Ильяшенков встретил главу следственной комиссии сообщением:
- Я, Филипп Федорович, распорядился, чтобы всю компанию перевели на гауптвахту: и Мартынова, и обоих секундантов…
Унтилов замер. Затем осведомился:
- Могу я полюбопытствовать - для чего?
- Можете, Филипп Федорович. - Ильяшенков обмакнул лицо платком. - Можете. Я вам даже отвечу…
- Да не трудитесь, - резко проговорил Унтилов, - небось для того, чтоб им врать ловчее было. Что, угадал?
- А хоть бы и угадали! - Ильяшенков, очень красный, глянул устало и разозленно. Он не любил злиться, сразу утомлялся. - Ну да, разумеется, они будут врать. Принято ведь - оставшегося в живых поединщика всеми силами выгораживать. Непременно будут выгораживать! Так пусть хоть сговариваются между собой и врут складно, не то нам с вами в несколько месяцев от этого дела будет не выпутаться. Уже ведь и старому князю Васильчикову сообщение отправлено. Через недельку начнут нас с вами из Петербурга теребить - чтобы обелили, сколько возможно, господ Мартынова с секундантами и закрыли производство дела. Вы опросные листы уже составили?
- В общем и целом, - сказал Унтилов. - Осталось только их написать.
- Пусть они между собой сообщаются, а? Арестанты, - почти просительно сказал Ильяшенков. - Если попросят бумагу, не препятствуйте и дайте им. А для освидетельствования тела пригласите молодого лекаря, господина Барклая-де-Толли.
- Что не господина Реброва? - осведомился Унтилов. - Он вроде бы более опытен.
- У господина Реброва много дел с живыми, пусть покойниками молодой занимается. Покойникам все равно. - Ильяшенков фыркнул. - Был бы сей Барклай такой же мастер делать из полумертвых - живых, каков был мастер делать из живых - покойных тот, прежний Барклай… Ну, тогда бы другой разговор.
Унтилов видел, что Ильяшенков силится пересказать чужую остроту и безнадежно в ней путается, однако прерывать или огорчать коменданта не захотел, засмеялся послушно. Ильяшенков остался доволен.
- Стало быть, на молодом лекаре настаиваете?
- Не настаиваю, а просто говорю вам, как поступить, - сказал комендант. - Пусть подробно все отпишет. Сами поприсутствуйте.
- Родственники будут настаивать на церковном погребении, - начал новую тему Унтилов.
Ильяшенков, предвидя новый букет затруднений, застрадал.
- Давайте завтра этот вопрос обсудим… Ступайте, Филипп Федорович, ступайте! Отправьте господину Барклаю-де-Толлн предписание заняться этим делом, да и лично с ним поговорите. Подготовьте окончательно опросные листы… Все прочее - завтра.
- Ладно, - сказал Унтилов, вставая.
"До чего невежлив, - думал Ильяшенков, приникая к новой чашке горячего чаю, - невежлив и умеет быть неудобен. Но… понятлив и честен. Главное - понятлив. Хотя совершенно без сострадания".
Он дунул на пар, расплескал несколько капель на блюдце и шумно отпил первый глоток. Когда в брюхе от чая делается пожар, то и раскаленный полуденный воздух кажется не таким горячим. Тем Василий Иванович и целился от здешнего климата.
* * *
Эмилия Александровна, старшая дочь генеральши Верзилиной, пришла к дому капитана Чилаева ближе к вечеру шестнадцатого июля. Десятка полтора человек из местных мещан зачем-то толкались во дворе, вытягивали шеи и прислушивались к происходящему в доме. Велись вполголоса разговоры, пересказывались досужие сплетни и сообщались различные пророчества.
"Удивительное дело, - подумала про себя Эмилия Александровна, - отчего русскому человеку непременно нужно прийти и стоять поблизости от умершего? Какой-то в этом, несомненно, кроется важный смысл. Желание участвовать, должно быть… Нет, - продолжала она рассуждать, медленно приближаясь к домику и уже хорошо видя размазанные по его беленым стенам потеки после вчерашнего ливня, которых уже завтра не будет видно и следа, - нет, несомненно, для многих созерцание мертвого тела доставляет определенного рода наслаждение. Но ведь эти-то даже мертвого тела не видят, просто стоят целый день на солнцепеке у стены, за которой лежит мертвое тело…"
Тут она попыталась заранее представить себе это мертвое тело и содрогнулась. Несколько дней назад они танцевали. И в день смерти опять собирались танцевать…
- А вот ведь и она самоё, - прозвучал голос у нее за спиной.
Эмилия повернулась, но по лицам стоявших во дворе не смогла определить, кто именно это произнес.
Ясное дело, сплетничали о женщине, из-за которой два офицера стрелялись и один убил другого. Эмилия чуть прикусила кругленькую нижнюю губку. Она была красива и хорошо сознавала это. Но вместе с тем Эмилия была уже немолода - и это она тоже знала. С покойным Мишелем ровесница. Но если Мишель еще считался "юношей", то незамужняя Эмилия - уже "старая дева". Хоть поклонников по-прежнему море. Потому что был в Эмилии Александровне тот неистребимый польский перчик, унаследованный от матушки, который до пожилого возраста делает женщину привлекательной. Вот и матушка, Мария Ивановна, хоть и генеральша, хоть и солидная дама, а все равно - "дьявольски хороша". Тот же Мишель за ней полушуточно увивался, ручки целовал. Как она в обморок-то упала, когда о Мише сказали!..
Эмилия не могла бы в точности для себя определить, приятны ей все эти перешептывания и косые взгляды - или отвратительны. В конце концов - сделав еще четыре шага - решила: отвратительны. Конечно, для какой-нибудь кокетки и отрады нет иной, кроме как считать себя причиной смерти молодого, полного сил и жизни офицера. Только все это бесчеловечно и в конечном счете - глупо. Они с Мишелем были добрые друзья.
Эмилия ступила на порог и скрылась за дверью прежде, чем услышала новый голос:
- Точно говорили ведь, что примет смерть из-за спорной женки… Вчера кучер ихний рассказывали. Был такой разговор.
В комнатах было темно, так что глаза не сразу привыкли, а отрадная после каленого жара прохлада показалась едва ли не могильной. Затем все вокруг прояснилось, и Эмилия тихо пошла по комнатам: миновала столыпинские и, завернув за угол, оказалась в тех, что снимал для себя поручик Лермонтов. Там было людно и вместе с тем как-то уютно. На столе у раскрытого окна, прямо против ломящихся в дом пахучих веток, лежал Мишель, до груди закрытый покрывалом. Свечи не горели, и в комнатах не было удушливого воскового запаха, который вкупе с монотонным бормотанием читающих Псалтирь обычно наполняют помещение совершенно особенной, тоскливой атмосферой смерти. Ни старушек-богаделенок, ни монашек, ни стекшихся со всех краев нищих с их характерным запахом - ничего. Напротив, было свежо и покойно.
Эмилия остановилась на пороге, постояла, свыкаясь с обстановкой. Лермонтовский грузин - шестнадцатилетний мальчик, крепостной Чилаева, нанятый Лермонтовым вместе с комнатами, - с убитым видом сидел в головах на табурете и сгонял мух. Он был светленький, с тонким удлиненным лицом, почти акварельной наружности. Слаза и нос у него покраснели - видать, всю ночь плакал.
С другой стороны стола сидел художник Шведе. Он приехал в Пятигорск вместе с одной богатой семьей, где давал уроки живописи, и прекрасно проводил время - рисуя местные пейзажи и местных прелестниц. Сейчас он снимал портрет с покойного Мишеля. Краски, кисти, ножички для очинки свинцовых карандашей - все это позвякивало тихо, деликатно, точно медицинский инструмент.
Красавец Алексей Аркадьевич Столыпин застыл поблизости на диване. Он не переменил положения даже после того, как Эмилия вошла, только на миг встретился с ней взором и тотчас отвел глаза.
Эмилия ощутила некоторую растерянность. Она не знала, как себя вести, когда мужчина не встает, не идет торопливо ей навстречу, не целует руки и не предлагает сесть. Поэтому она избрала другое поведение - не светское, а "простонародное": приблизилась к покойному, осенила себя крестом несколько раз и чуть приложилась губами к его лбу, а после сама уселась в единственное свободное кресло и сложила на коленях руки.
Так прошло некоторое время - в безмолвии. Затем Эмилия встала, решив, что просидела довольно и сейчас самое время уходить. Столыпин неожиданно сквозь зубы ей сказал:
- Останьтесь, Эмилия Александровна.
Она послушно опустилась опять на кресло.
- Что ваша матушка? - спросил Столыпин.
- Огорчена.
- А сестры?
- Надя испугана до полусмерти, - ответила Эмилия. - Она ведь совсем дитя, никогда не видела смерти и боится. Все повторяет: не может такого быть, чтобы Мишеля убили из пистолета! А главное, Алексей Аркадьевич, она совсем не понимает, из-за чего случилась вся ссора.
- А вы? - спросил Столыпин.
Эмилия удивилась:
- По-вашему, я должна что-то особенное понимать? Или мне, как вашим дворовым людям, повторять эти вздорные разговоры о "спорной женке"?
- Какая еще "спорная женка"? - не понял Столыпин.
- Мне-то откуда знать! - Эмилия чуть пожала плечами. Плечи у нее были очень хороши, округлые, бледные, и кружево чудесно их оттеняло.
Поразмыслив, Алексей Аркадьевич вдруг криво улыбнулся:
- Да, помню. Мишель как-то рассказывал. Будто в детстве ему цыганка нагадала. Что-то в таком роде: мол, не в бою, а из-за женщины… Одно время даже любил этим бравировать. Все высматривал - которая из столичных или московских прелестниц подходит на роковую роль…
- Мне бы не хотелось, чтобы такое говорили про меня, - сказала Эмилия.
- А что - уже начали?
- По крайней мере, в спину мне сегодня шептали…
- Они стрелялись вовсе не из-за женщины, могу вас утешить, - молвил Столыпин, глядя в сторону. - Из-за глупой шутки, которую Мишель сказал вечером в доме вашей матушки.
- Какая еще глупая шутка? - удивилась Эмилия. - Разве была какая-то ссора?
- Ссора случилась потом, когда они уже выходили из дома, - ответил Столыпин.
Эмилия поднялась.
- Мне и правда пора, - произнесла она и снова посмотрела на Мишеля. - Какой он стал… красивый. Говорят, хорошие люди после смерти делаются наружностью лучше, чем были при жизни. Это их Бог так отмечает. - Она повернулась к живописцу. - Вы, господин Шведе, надеюсь, оставите нам облик Мишеля во всей его красе!
- Большего никто уж сделать не сможет, - тихо отозвался художник.
- К священнику посылали? - спросила Эмилия.
Столыпин, страдая, кивнул. Эмилия молвила, не заметив, как омрачилось лицо ее собеседника:
- На отпевании все мы будем. И Надя - тоже, хоть она покойников до смерти боится. Прощайте пока!
И поскорее вышла из дома.
* * *
Если молодой лекарь не стал возражать, когда его привлекли к следствию и поручили ему осмотр мертвого тела, то молодой священник оказался гораздо более горьким орешком.
В Скорбященской пятигорской церкви служили двое: протоиерей отец Павел Александровский и молодой иерей, всего лишь два года в священнодействии, отец Василий Эрастов.
К этому-то отцу Василию, полагая найти его более сговорчивым, обратились Столыпин и примкнувший к нему Дорохов - последний с мрачным видом бродил по городу и то и дело останавливался. чтобы начать чертить носком сапога в пыли узоры невнятного назначения и смысла.
Едва услыхав о просьбе господ офицеров, отец Василий замахал руками.
- Вы… это… Вы, господа, должны все-таки иметь соображение! - закричал он, не желая больше слушать приводимых доводов. - Да и как это я сделаю в обход отца протоиерея? Сперва к нему надо обращаться, а уж после - ко мне, если настоятель изволит…
Он отвернулся, пожевал губами и прибавил:
- Да и кто согласится хоронить вашего ядовитого покойника… Если бы меня спросили, я бы вам так сказал: самоубийц, которые против Духа Святаго погрешили, надлежит веревкой за ноги обмотать и стащить на бесчестное место и там зарыть…
Дорохов потянул шашку из ножен, медленно оскаливая зубы. Столыпин повис у него на локте.
- Остановитесь, Руфин Иванович!
В углах рта у Дорохова вскипела желтоватая пена.
- Я его… - выдавил он с трудом и вдруг обмяк. Шашка скользнула обратно, усы опустились, зубы исчезли. - Что же, вот так и закопают - без отпевания?
Отец Василий повернулся, посмотрел прямо и бесстрашно - как враги смотрят, готовые и убить, и умереть:
- А вы как надеялись? Мы ведь что поем? "Со святыми упокой…" Со святыми! И что тут, простите меня за выражение, будет упокаиваться со святыми?
- Что? - зашипел Дорохов.
Столыпин стиснул его локоть.
- Идемте, Руфин Иванович. Здесь мы ничего не добьемся. Да и прав ведь отец Василий: нужно с протоиерея начинать, а не в обход идти.
- Самоубийц не отпевают! - сказал напоследок отец Василий. - Слышите? И у отца протоиерея ничего вы не добьетесь. Святейшим Синодом запрещено - и никто против Святейшего Синода не пойдет. Можете и не стараться.
Они отошли подальше. Столыпин сказал:
- Матушка отца Павла, протопопица, Варвара Ивановна - она ведь вроде бы была дружна с генеральшей Верзилиной?
Мария Ивановна Верзилина похлопотать о покойном Мишеньке перед протопопицей согласилась, но Варвара Ивановна - ни в какую, только головой качала и тихо прижимала руки к груди:
- Голубушка моя, и скорбь ваша мне понятна, и вас я всей душой люблю… Но и вы меня поймите: у отца Павла ведь семейство, а Святейшим Синодом действительно ведь запрещено предавать христианскому погребению поединщиков… потому как самоубийцы ведь они, истинные самоубийцы…
Мария Ивановна заплакала:
- Если Мишель и самоубийца, то странный! Говорят, и стреляться не хотел, и не верил, что тот выстрелит…
- Господь разберется, - бормотала Варвара Ивановна. - Господь все управит… А мы с вами, матушка, только молиться теперь можем…
Ничего не добившись, генеральша уплыла и по дороге домой, сопровождаемая бессловесной Эмилией, только вздыхала и прикладывала к глазам угол платка.
Приближаясь к дому, Эмилия Александровна наконец дала себе волю.
- Будь я офицером, - высказалась она, - я бы казачий полк сюда привела и под дулами заставила бы отца протоиерея Мишелю погребение петь!
Мария Ивановна обратила к старшей дочери распухшее от слез лицо.
- Да уж, вы-то, Эмилия Александровна, сущий Дорохов в юбках! Одно только для нас, грешных, везение: бодливой корове Бог рог не дал, не офицер вы и не приведете сюда казачий полк! Все меньше шуму, позора и скандалу… - И помолчав, совсем тихо вздохнула - из глубин души выпустив: - А может, и стоило бы…
И чуть повернула изящной полной рукой, словно бы готовясь стрелять из невидимого ружья.
* * *
Ординатор Пятигорского военного госпиталя Барклай-де-Толли обладал внешностью весьма заурядной - "немецкой" (то есть, точнее выразиться, "нерусской"): лицо лошадиное, взгляд неподвижный, так что и улыбка на этой физиономии являлась совершенной неожиданностью для собеседника и могла поставить его в тупик.
Получив предписание конторы Пятигорского военного госпиталя, основанное на отношении пятигорского коменданта, он приступил к делу на следующий день. Поручик Лермонтов ему нравился: не капризничал, пил те воды, какие предписано, принимал те ванны, какие рекомендовано, и перемен для своего лечения не требовал. Просил только время от времени, чтобы господин лекарь преуменьшал последствия лечения и указывал побольше болезней в листке. Но это все просили, кто желал задержаться в Пятигорске подольше.
Вся следственная комиссия в полном составе, включая и жандармского подполковника, явилась к госпиталю рано утром семнадцатого числа, до наступления сильной жары, и, подхватив с собой лекаря, направилась к дому Чилаева. Поклонники погибшего еще не поднимались с постелей, и во дворе было пока пустынно. Принесенные вчера букеты, разбросанные по двору и порогу, привяли. Несколько их хрустнуло под сапогами; кто-то шепотом выругался, и лекарь оглянулся через плечо с недовольным видом: он не любил, когда произносили бранные слова.
Алексей Аркадьевич Столыпин не спал. "Удивительно хорош собой, - подумал Барклай-де-Толли, оглядывая его мельком и сохраняя на лошадином лице полную неподвижность. - Даже сейчас, после бессонной ночи, не утратил красоты, а только потемнел… точно из светлого ангела сделался черным, как в одном стихе покойного".
- Прошу, - тихо проговорил Столыпин.
Члены комиссии вошли в небольшую комнату, распределились у стены. Лекарь быстрым шагом приблизился к столу, отогнул и снял покрывало.
- Рубашку тоже надо снять, - сказал он.
Распустили завязки и пуговицы. Затем, держа Мишеля под мышки, приподняли, открывая выходное отверстие пули. Лекарь некоторое время рассматривал оба отверстия, затем поднял глаза на Столыпина и тусклым тоном вопросил:
- Что, так и писать в отчете?
Столыпин вдруг рассердился:
- Так и писать! А что, по-вашему, вас для того призвали, чтобы вы сочиняли романы?
Барклай-де-Толли сказал:
- Позвольте лист бумаги… и можно ли воспользоваться вашим столом?
- Стол занят, - ответил Столыпин, бережно опуская покойника и снова застегивая на нем рубашку. - Как видите, здесь писать покамест невозможно.
- В таком случае я составлю отчет в конторе, - сказал Барклай-де-Толли. - Благодарю вас за содействие, ваше высокоблагородие. Господа, - он обратился к членам комиссии, повернувшись к ним для этого всем корпусом, - результаты освидетельствования тела я направлю господину коменданту, если нет иных возражений.
- Иных возражений нет, - сказал за всех Унтилов. - Пишите, как увидели.
Барклай чуть раздул ноздри, затем повернулся на каблуках и резко вышел из комнаты.
Спустя час на стол коменданта Ильяшенкова легло "Свидетельство":
"При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер".
Внизу находились "общий подпис" и герб личной лекарской печати.
Унтилов сидел напротив коменданта на кончике стула, как напроказивший ученик, вызванный для "пробора". Ильяшенков медленно читал и перечитывал "Свидетельство". Он чуть шевелил губами и ощутимо наливался гневом. Затем поднял глаза на главу следственной комиссии.
- Что это означает? - осведомился господин полковник.
Унтилов готовился к этому взрыву и встретил удар достойно, грудью.