* * *
Вечером в доме Александра Дмитриевича было небольшое застолье. Приехали Марина с Сергеем, навезли зелени, мяса, и из кухни уже через каких-то полчаса стали даже на балкон доноситься дразнящие пищевые ароматы.
Александр Дмитриевич, не допущенный на кухню, стоял облокотясь о перила балкона, рассматривая первые, одинокие еще снежины, повисшие в густом и влажном осеннем воздухе.
Вскоре позвали к столу.
- Саша, да ты ж последнее тепло выстудишь, закрой балкон! - Марина по-хозяйски суетилась между кухней и столом, приспособив вместо фартука яркое махровое полотенце.
- Братцы, я, право, не рассчитывал, все так неожиданно, и в доме ничего нет, кроме… - Александр Дмитриевич, приоткрыв створку шкафа, извлек красивую подарочную коробку, точно такую же, что презентовал утром Арсению, и керамическую бутылку с бальзамом.
- Так, это сразу же назад, оставь до Нового года, - забраковала Марина коробку. - А вот эта… а вот эта нам, как никогда, подойдет сегодня. У нас есть бутылка красного, плюс бутылка белого кавказского вина, плюс ба-альшой дефицит - корица с гвоздикой, и плюс, наконец, лавровый лист, который, надеюсь, есть у хозяина. Что получаем в сумме?
- Пунш какой-нибудь?
- Глинтвейн.
Вышел из кухни Сергей, поставил на стол сковороду, тарелку с душистой, слегка привядшей зеленью.
- Ой, Саш, с ней не соскучишься. Летом с нами на Волге прибалты были. Изобретательный народ: чуть что, у них то грог, то глинтвейн, ну чисто Запад. А эта, оказывается, запомнила, что к чему…
- Эт-та! Сейчас подам - пальчики оближете, навек забудете ширпотребовскую отраву.
…Пили душистый и терпкий, перехватывающий горло горячий напиток. Марина перебирала старые пластинки.
- Надо же, какую старину ты еще хранишь - Лолита Торрес, Алла Соленкова.
- Это лучшее, что было в моей юности, но я и теперь бы не променял это на многое из того, что мы слышим с эстрады и с экранов телевизоров.
- И что же тебе так не по душе? - спросила Марина, забравшись с ногами в кресло.
- Кривляние на сцене, визжащая, форсированная манера исполнения, что-то шутовское, не наше, не русское в облике певиц, да и сами-то певицы - настолько дутые величины… но я, право, не обо всех, и стоит ли об этом…
- Вот именно, - вмешался Сергей. - Что ты его заводишь, мы не на дискуссии.
- Извини, Саша, действительно, сегодня твой праздник. - Марина, дотянувшись рукой до Александра Дмитриевича, потеребила его волосы. - А скажи, пожалуйста, отчего ты грустный? Радоваться же надо - первая ласточка! Первая книжка… я так рада за тебя.
- Правда, Сашок, и я что-то тебя не узнаю. Встречаемся, что ли, мы редко теперь. Годы…
- Уж тоже мне годы… - ухмыльнулась Марина.
- Эх, Маришка, знала бы ты, что мы вытворяли с ним раньше. На целине, скажем, да хоть в армии возьми - на что дисциплина, а…
- Ну, уж ты-то - ясное дело, а вот Сашу никак не могу представить несерьезным.
- А вот, представь себе, все наоборот было…
- Ну что, расскажите что-нибудь из своих похождений.
- Похождения - это слишком громко. Может, и не было похождений, а вот жить мы весело любили, не унывали, точно, Сашок?
Александр Дмитриевич, отхлебнув из стакана, потянулся за сигаретой.
- Давно это было, Сережка, тысячу лет назад.
- Да… - вздохнул Сергей. - А я все вспоминаю, особенно армию. Тут на работе собрание было как-то, а я вдруг расхохотался. И смеяться нельзя, тема доклада серьезная, а удержаться не могу - вспомнил, как ты старшину отбрил когда-то на занятиях по уставам.
- Как это отбрил? - переспросила Марина.
- Сидим всей эскадрильей в ленкомнате на занятиях. Старшина спрашивает: что такое караульная служба? И показывает на Сашку, мол, сержант Знаменский, отвечайте. И что ты думаешь? Сашок сделал умную мину и рапортует… сейчас, дай бог памяти, ага, вот: с точки зрения оптимального гуманизма, конъюнктура караульной службы является тенденцией актуального индивидуализма. Старшина замялся было, замешкался, но потом согласился: в общих чертах правильно, говорит, но лучше, бы все-таки не отступать от устава.
- Это уже, по-моему, твоя редакция, - улыбнулся Александр Дмитриевич.
- Ну, нет, не скажи, все дословно законспектировано. У нас же занятия были, по программе.
- Да, с вами не соскучишься, пойду-ка чай поставлю…
- Погоди, Мариш. А кто-то еще рассказывал, Арсений, кажется, Степанов. Ну да, они же вместе поступали в институт. Спрашивают Сашку, уже после всех экзаменов, на мандатной комиссии: где работали, Знаменский, до этого? А он, не моргнув глазом, отвечает: на Московском газовом заводе аккумуляторных подшипников. А кем, спрашивают. Отвечает: опытным прессовщиком тянульщиков. Это хорошо, говорят. Пожали руку, зачислили.
Марина расхохоталась:
- Неужели правда, Саша?
- Это было давно и… может быть, неправда. Во всяком случае, сейчас я уже на такую абракадабру не способен.
…Расходились за полночь. Александр Дмитриевич вышел проводить гостей. Когда вошли под арку, Марина в темноте оступилась и тут же набросилась на Сергея:
- Хоть бы под руку взял, тюлень…
Сергей, чуть приотстав, прикуривал на сквозном ветру, прикрыв огонек лацканом пальто.
- Во мужья-то пошли… опора! - не унималась Марина, и не понять было, то ли наигранное возмущение было в ее голосе, полуирония, то ли действительно гнев.
- Цыц! - прикрикнул на нее Сергей, догоняя Александра Дмитриевича.
- Ну, братцы… - развел руками Александр Дмитриевич. - Посмотришь на вас - сама нежность, сама любовь!
Марина вздохнула:
- Нежность… что это такое после пятнадцати лет замужества?..
- А у меня перед глазами фотография ваша все время стоит… - раздумчиво проговорил Александр Дмитриевич, - где вы целуетесь под березой на даче…
- Ты знаешь, что наш Димка написал на ней?.. - Сергей даже остановился, возбужденный. - Комбинированная съемка! Да-а… А четырнадцатый год всего, седьмой класс…
- Машеньку давно видел? - спросила Марина, когда дошли до остановки.
- Не очень. После командировки встречались, в цирк ходили.
- Большая?
- Догоняет в росте. В будущем году музыкальную школу кончает.
- Инструмент-то купил ей, весной, кажется, еще собирался.
- Давно.
- "Стейнвейн" небось какой-нибудь, "Шредер"?
- Да нет, поскромнее.
- Да… года идут. - Марина взяла Александра Дмитриевича под руку, сжала локоть. - Года три уже, как ты в разводе, а то и больше…
- Заматерел мужик… - Сергей крякнул, глубоко затягиваясь сигаретой. - Слушай, а что-то, в самом деле, какой-то ты не такой сегодня, не в себе. Какая-то, понимаешь ли, загадочная грусть…
- Все-все, друзья мои, не надо слов. Когда-нибудь, как-нибудь, что-нибудь - в морозную ночь у камина. А сейчас у меня все в порядке. И вот ваш автобус.
Автобус, подобрав гостей, пыхнул пару раз выхлопной трубой, мигнул на прощанье у перекрестка глазом и смешался с потоком машин.
* * *
На другой день шел снег, обильный, густой, тяжелый. Медленно, точно исподволь опускался он на головы и на плечи прохожих. У Александра Дмитриевича запорошило шапку и воротник, ледяные ватные комочки слепили глаза, обжигали щеки и подбородок.
А в сквере неподалеку от дома уже намело легкие сугробы. Зима, как домовитая хозяйка, распорядилась уже первым своим днем. У входа в сквер, прижавшись к чугунной ограде, целовались парень и девушка. У их ног, распушив перья, деловито прохаживались мокрые неопрятные голуби. Тут же на влажной от подтаявшей пороши скамье двое мужчин сосредоточенно разливали в граненые стаканы водку. Не желая мешать занятым людям, Александр Дмитриевич свернул на боковую аллею. Посмотрел вверх. С неба все сыпало, сыпало. "Так же, как и сто лет назад, - почему-то подумал Александр Дмитриевич. - Идет снег. Так же целуются люди, пьют вино… А впрочем, так ли?.. И что же будет еще через сто лет? Если сейчас век Целины и Космической Целины, век прогресса, сексуальной революции и акселерации детей, то что же будет тогда, если Земля уцелеет? Хочется верить все-таки в разум…"
Миновав сквер, Александр Дмитриевич пошел вдоль трамвайной линии. Мокрые трамваи медленно обгоняли его с зажженными фарами. Нахохлившиеся деревья вдоль тротуара гнули к земле отяжелевшие от снега ветки.
Незаметно он вышел к Садовому кольцу. И от площади Маяковского по Бронной, по старым кривым переулкам добрел до Тверского бульвара. Вот и желтый двухэтажный особняк. Сколько часов он провел возле него в последние годы. Бродя рядом по бульвару, по тихим соседствующим переулкам или сидя на садовой скамейке в сквере напротив. Он приходил сюда в трудные и счастливые минуты. К дому, где родилась его мать. Где прошла ее юность. Александр Дмитриевич всегда мысленно здоровался с дремучими вязами у старинной решетки сквера. "Должно быть, они ровесники мамы, - думал он. - И помнят ее голос, ее шаги. И видели, как она когда-то, выпорхнув из-за дверей, легкая и стройная, садилась на извозчика, который приезжал к установленному времени, чтобы везти ее после каникул в Екатерининский институт. Или, махнув извозчику, не бежала, а летела вверх к Страстному и дальше, к Трубной, и еще выше, а потом, запыхавшись, вскакивала в подоспевший трамвай, предшественник нашей "Аннушки", сменивший знаменитую конку". И еще думает он о том, что по этой земле сквера, по тротуару и по земле небольшого двора ступали ее ноги. А к стенам дома, к воротам с литым чугунным крюком прикасались ее ладони, которые, может быть, гладили и нешершавую еще в ту далекую пору кору этих деревьев, и того двухсотлетнего дуба, патриарха московских деревьев, что живет до сего дня наискосок от дома и помнит Ломоносова и Пушкина, которые, наверное, не раз останавливались под его густой кроной, помнит великие времена и великих людей…
Потом мысли его переносятся к рассказам матери. Про магазин Елисеева, что в минутах ходьбы от дома. Как водили их, детей, туда за пирожными, за праздничными, рождественскими наборами конфет. Чтобы каждый мог выбрать по своему вкусу. И как бы между прочим, к слову, вспоминала она о подарках, что клали в этом доме детям под подушку в новогоднюю ночь. И никогда, никогда не забыть Александру Дмитриевичу, как мальчишкой находил он в новогодние ночи военных лет под своей подушкой яблоко, морковь или ржаную лепешку с кусочком сахара. И как раз в те голодные зимы она рассказывала про Елисеевский магазин и про корзинки с пирожными. И всегда повторяла при этом: "Вот подождите, теперь уже скоро кончится война, и опять у нас будет вдоволь хлеба, пирожных, сдобных плюшек". Ах как права и как мудра она была! Нет, не раздразнить голодного мальчишку стремилась она, нет. А подбодрить, прибавить хоть капельку сил. Ведь человек живет всегда надеждой, ожиданием. Даже маленький человек. Когда есть надежда, ему легче жить!
А как любила вспоминать она о театре, до которого было - тоже рукой подать. С каким упоением рассказывала она в длинные вьюжные вечера соседкам в эвакуации о Станиславском, Тарханове, о Книппер и юной Тарасовой, о Качалове. И, конечно, под влиянием этих рассказов Александр Дмитриевич еще ребенком пристрастился к театральным радиопередачам, а едва ли не с первых школьных шагов перечитал весь классический репертуар русского театра.
Так уж случилось, что поклониться праху матери Александру Дмитриевичу надо ехать далеко, в чужой, неродной город. И он бесконечно счастлив, что время и люди пощадили этот желтый особняк, хотя рядом снесли целый квартал крутобоких, приземистых, крепких еще домов - строили новый театр. И стоит он теперь здесь, кубический и фундаментальный, точно стиляга среди бояр, точно гигантский памятник кирпичу.
…Возвращался Александр Дмитриевич все так же пешком. Когда добрел до сквера, вдоль аллей медленно, как в театре, начали загораться голубые неоновые фонари на столбах. Стряхнув перчаткой снег с края скамьи, он присел. По странному совпадению на скамейке напротив, что при свете дня служила для желающих рюмочной, сидел и клевал носом сутулый плюгавенький мужичок. Фонарь светил прямо над его головой, и Александр Дмитриевич смог его хорошо разглядеть.
- Господи… горе мне с тобой! - послышалось вдруг слева, и из-за кустарника на аллею выбралась женщина средних лет, невысокая, в тонком пуховом платке. В одной руке она держала небольшие металлические санки с гнутой спинкой, другой вытягивала за пояс-кушачок из-за куста упирающегося парнишку лет четырех-пяти, и шубейка его, и валенки, и даже шапка были заляпаны мокрым снегом. Поставив ребенка на твердое место у кромки асфальта, женщина принялась тщательно сбивать с его одежды снег. В это время прикорнувший на скамье мужичок вдруг привстал, голова, по-видимому, перетянула его, на полусогнутых заплетающихся ногах он сделал несколько шагов и таким образом очень неуверенно поковылял к выходу.
- Мама, а что это с дядей? - тотчас же отреагировал мальчуган.
- У него ножки болят, стой, не дергайся, Андрюша.
Мальчик, надувшись, отвернулся. Но через минуту не выдержал:
- А разве взрослым можно обманывать?
- Ты о чем это?
- Я же вижу… он пьяный.
"Картинки жизни…" - невесело подумал Александр Дмитриевич и поднялся. За деревьями увидел свой дом, напоминающий отсюда огромный пятипалубный теплоход со светящимися окнами кают. На секунду вдруг показалось, что светится и его, крайнее на третьем этаже, окно под чужим балконом. Сделав несколько широких шагов, он отчетливо увидел в проеме между деревьями угол дома, свой этаж и темное свое окно и уже неторопливо свернул на боковую аллею к выходу.
* * *
В тот день Александр Дмитриевич был дежурным по номеру. После трехдневного "домашнего ареста" ехал в редакцию, вез свежую, пахнущую наборной машиной и краской, но уже вычитанную корректуру очередного номера журнала. Пощипывало уши, в ноздри ударяло терпким молодым морозцем. По улицам несли елки. Детвора раскатывала в подворотнях припорошенные снегом мерзлые лужи.
Возле редакции, в закутке у железнодорожного переезда, организовался маленький новогодний базар. Александр Дмитриевич замедлил шаг, взгляд его остановился на небольшой, пушистой и какой-то уютной, праздничной даже без украшений ели. И совершенно шальная мысль завладела им. Он купит эту елку! Купит и отнесет в комнату на чердаке. И поздравит Незнакомку. Ну, разве это не повод? В конце концов, может же он быть представителем Бюро добрых услуг! Александр Дмитриевич бегло взглянул на часы и шагнул через рельсы к подъезду редакции.
До двенадцати он разобрался по корректуре с каждым из отделов, сдал верстку в штаб редакции - всегда строгий и скрупулезный секретариат. Пообедал и покурил на "пятаке". Затем, сделав несколько деловых звонков по телефону, собрался было восвояси, но тут всех позвали к главному.
- Я пригласил вас, чтобы сообщить… - начал с паузой и игриво, по-гоголевски, шеф. - Одним словом, буквально через полчаса у нас будет гость… - он назвал фамилию космонавта. - Я думаю, мы успеем организовать чай.
И вот сидел он перед ними. Невысокий, не по-зимнему смуглый, скуластый, со светлым прищуром серых русских глаз. Разместив перед собой на зеленом сукне стола крупные с узловатыми пальцами руки, нервно пошевеливал ими. И говорил. Сбивался, волнуясь, делал большие паузы, подыскивая слова, но говорил страстно, по-юношески азартно, точно не он недавно вернулся из долгой орбитальной одиссеи, а кто-то другой, а ему лишь посчастливилось наблюдать полет, увидеть Героя и пожать ему руку и благодаря этому приобщиться к необычайному, неземному.
Говорил этот скромный и мужественный человек о вещах, в общем-то, неожиданных и необычных. Александра Дмитриевича, привыкшего к ежедневным информациям центральных газет, мало интересовал космос. Гораздо интереснее казались ему сами люди, обживающие его. И он слушал чутко этого парня, вдумывался в каждую его фразу. Когда тот умолк, начались вопросы.
- А с Гагариным вы дружили? - пискнула машинистка Света, мгновенно покрывшись румянцем.
Космонавт, присевший было, встал, развел руками и улыбнулся растерянно:
- Да нет… знаете ли. В апреле шестьдесят первого я заканчивал десятый класс. Потом было Качинское училище. А когда попал в отряд, Юрия Алексеевича уже не стало…