IV
Если не море, так по крайней мере целое озеро лысых и косматых голов волновалось у дьячковского высокого крыльца, изукрашенного узорчатыми перилами и роскошно прикрытого свежей, гладко причесанной соломой. В растворчатые окна дома толпа ясно могла видеть, как дьячок стоял перед зеркалом и расчесывал большим костяным гребешком свои длинные волосы.
- Зачем повещали? - спрашивал у всей толпы зараз седой сгорбленный старик. - Ко мне внук прибежал, говорит: "Иди скорей, дед, к дьячкову дому, а то беда будет".
- Говорят, книжка какая-то из Питера пришла, и будто та книжка живая. Выведет ее дьячок к нам, а она сейчас скажет: "Здравствуйте, ребята! Садись-ка все да учите меня". Всех будет учить.
- Что ты?
- Ей-богу! Она уж про все это с Лукашкой толковала, когда он ее из города вез. Ты вот спроси у него.
А Лука между тем, осажденный со всех сторон тысячью вопросов, решительно растерялся.
- Что же она тебе, как являлась-то? Ты расскажи: говорят, она пишшаньем пужала тебя?
- Нет! про это что грешить. Пишшать не пишшала, а так это быдто белое что-то завиднелось под вешкой, только я вспомнил, как мне солдат говорил, так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.
- Как же она расходилась?
- А так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман, только не в пример больше будет турмана-то…
- И руками махала?
- Махала тоже и руками, - удовлетворял Лука. - Жалостно эдак махала, прощалась бы, што ли, с кем…
- Смотри, парень, не околей! - предположил кто-то в толпе. - Это она с тобой, знать, прощалась-то.
- Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.
- То-то, ты гляди, - вспомни… Ведь у тебя, парень, робят много.
- Идет, идет! - зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
- Вона, вона их сколько! - послышалось в толпе. - Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.
- Она, она! - внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. - Как есть она! Я ее сразу узнал.
- Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
И воцарилось молчание.
Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.
- Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?
- С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..
Послышалось сдержанное женское всхлипывание.
- Православные! - громко вскричал дьячок. - Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.
При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.
- Мы на это не согласны! - возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:
- Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?
Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:
- Пишут мне видите как - не скорописью, а печатью: "Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому".
- Вот так-то! - позавидовал кто-то дьячковским титулам.
- Пишут так: исстари Европа… а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы… потому что умственная пища… потому что лекарство душевное… и так как тьма и вообще недостаток просвещения… а посему к искоренению… употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее… Поняли? - спросил дьячок, прочитавши лист.
- Как не понять…
- Изъявляйте желание и несите деньги.
В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:
- Мы на это не согласны!
- Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, - дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
- А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
- Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?
- А приказные и делают, - господа. Это недавно выдумали.
- Жили и без них!
- Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! - громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. - Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..
V
Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
- Что это дьячок читал вам? - спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.
- А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!
- Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
- Тебе только дела-то, что лаять.
- У тебя много по кабакам-то делов…
- Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! - прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.
А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
- Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая… Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
- Что же ты сам не послушал? - укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу. - Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
- А не в догадку стало, - закончил молодой, пробираясь на полати.
- А это опять к тому подбираются, чтобы назад… По воле штоб… Слухи такие ходят… - таинственно шептал в своей убогой каморке двум-трем мужикам отставной солдат. - Беспременно фальшь какая-нибудь. Я видал в Питере настоящие газеты, - те не такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы свита старая.
- Не такие те?
- Не такие! Те так… просто… - И при этом солдат сделал какой-то поясняющий жест.
А на пчельнике, густо засаженном березками и липами, тоже шел тихий, едва слышный разговор - и все про нее.
- Говорят: по ночам будет шастать…
- Я ее беспременно тогда расшибу, так-таки вдребезги и расхлопну, потому я их, ведьмов-то, не очень боюсь. Я как схвачу ее за язык-то, - длинные у них языки, красные, - у меня не вот-то скоро вырвется…
Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный пятак, говорила:
- Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!
- На что тебе? - спросил обрадованный было дьячок. - Ведь ты грамоте не знаешь?
- Я от живота… Сказывали, что с вином ее дюже будто бы хорошо от живота…
- О, дура! - ответил ей дьячок и потом обратился к другой: - Тебе что?
- А Лукашка сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу, Марфа, сходить…
- Зачем?
- А ему, говорит, прислали энту, а в ей, солдат сказывал, все моря описаны…
- Никаких тут морей не описано, - осердился дьячок. - И что тебе за охота пришла глядеть на них?
- А как же, кормилец! Там мой Ефимушка стоит у моря-то. Онамедни он так в письме прописал: а стоим, говорит, мы, родимая матушка, у самого Черного моря.
- О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до смерти тошно!.. Она у меня у самого вот где сидит, - и при этом дьячок указал на свою собственную шею.
VI
Вечером, после сходки, господин исправляющий должность сельского учителя впал в сильную тоску по тому поводу, что как бы это ему половчее сочинить ответный рапорт палате. С этою целью он заранее распорядился насчет штофа и целого блюда соленых огурцов - и принялся. Домашних ни души не осталось в горнице, потому что они, видя, как хозяин то и дело клюкает и все больше и больше впадает в тоску, до грозы разбрелись спать по дальним амбарам, по овинам, по ригам и гумнам.
Всю ночь горел огонь в дьячковой горнице, доселе обыкновенно засыпавшей вместе с приходом вечернего стада. Наконец, к утру уж, труженик прищуренными и слезящимися глазами разбирал на белейшем листе бумаги следующее:
"Еще исстари благопопечительное и благомудрое… но врагам нашим - супостатам никогда не восторжествовать над нами, потому что, во-первых, мы русские, во-вторых… в-третьих, уповая и надеясь, не постыдимся…"
- Этак-то, пожалуй, не позвончей ли еще ихнего будет? - сказал наконец сочинитель, самодовольно улыбаясь и награждая себя за свое бдение зараз двумя рюмками.
"А что касается до "Столичных ведомостей", то, при всем моем рвении, поселяне нашего прихода покупать их не согласились, ибо не просвещенны, потому я самолично отправил их на хранение, впредь до обратного востребования, в колокольный чулан, где они будут находиться в полной безопасности и чистоте, а то у меня ребят много, пожалуй изорвут как-нибудь или замарают. Имея честь донести о сем, повергаю себя к стопам ног ваших" и проч.
В то же время, как дьячок дописывал свою отповедь, один сосед-помещик во весь дух мчался на своих лошадях в уездный город с жалобой к благочинному на дьячка Вифаидского в тех смыслах, что якобы Вифаидский хотя за болезнью своего священника и состоит исправляющим должность сельского разгоняевского наставника, но в газете ничего не смыслит и что, по всем правам, ее следовало получать ему - недорослю из дворян Ореховнику, что он, Ореховник, и повергает на благоусмотрение высшего начальства…
1865
Бесприютный
I
Я сидел у ворот на лавочке в одной маленькой пришоссейной деревушке, весь отдавшись немому созерцанию шумных шоссейных проявлений.
Все обстояло благополучно: в десяти домах, из которых состояла деревушка, я насчитал шесть кабаков, три белые харчевни, два постоялых двора и несколько мелочных лавочек. Такой широкий коммерческий размах и притом в таком незначительном уголке давал бы самое отличное понятие о торговой предприимчивости туземцев, если бы вся деревенька в буквальном смысле не была залита мертвецки пьяными толпами, которые бесновались на улице на разные манеры.
Звуки гармоник и балалаек, лившиеся из широко распахнутых кабаков, горластые песни и унылые взвизги искалеченных шарманок - все это скорее располагало думать не о торговом пункте, в котором кипит энергическая и более или менее молчаливая работа, а как бы о каком-то сказочном острове беспрерывных веселостей и наслаждений…
Бравой походкой, нисколько не свойственной сивым бородам, ко мне подскочил вдруг какой-то старик, голова которого вся поросла седыми лохматыми космами. Театрально подперши руки в бока, он уставил в меня свои маленькие, суженные глазки и с азартом закричал:
- Подь сюда! подавай мне, майору, сию же минуту лепорт.
Тут старик топнул ногою, сморщил брови, повелительно надул губы - и в такой позе долго и пристально всматривался в меня, как будто заранее обсуждая содержание ожидаемого от меня лепорта.
- Ха, ха, ха! - разразился он наконец старческим хохотом, пополам с удушливым кашлем. - А ты думал, золотой, что это я на тебя вправду командую? А, ха, ха, ха! Нет, брат, я добрый.
Несмотря на разные развеселые шутки, которые проделывал старик, мне легко было поверить словам его рекомендации: красноватые и слезливые глаза его в действительности была очень добры и кротки.
Еще в первые дни моего знакомства с деревушкой, прежде всех ее шоссейных див, я уже приметил этого старика в истасканном сером чапане, молодецки накинутом на одна плечо, и всегда без шапки. Случалось и так, что его выкрики залетали с шоссе в мою комнату и будили меня. Они даже предупреждали ранние звуки пастушьего рога. Одним еще только глазком солнце поглядывало на шоссейные безобразия, проделанные ночью, а уже мне слышно было, как старик то, как бы буйствуя, погаркивал на проезжавшие по улице народы, возводя их, более чем скромные, общественные положения в высокие ранги генерал-майоров, полковников и даже, как он говорил, фидьмаршалов, то своим обыкновенным ласковым тоном он приветствовал всю эту трудовую, закорузлую и потому страшно обозленную толпу грациозными эпитетами, вроде: золотенького, милашечки, голубочка, андельчика и т. д. до бесконечности.
Еще на желтом от ночной росы шоссе реяли какие-то серенькие игривые тени, обыкновенно летающие в предутренней молчаливой природе, еще из пьяных голов, беспомощно приютившихся в канавах, прохладная ночь не успела прогнать сумасбродных грез, а старик уже дежурил на шоссе и, по своему обыкновению пошумливал и погаркнвал:
- Литенант! Ты што делаешь, бес? А?
- Пааш-шол-л тты!.. - уклончиво отвечало ему веселое утро угрюмым и пропившимся басом.
- Как пошол! Ты это, дьяволок, лошадей-то мутной водой поить вздумал? Ты рази не знаешь, как лошади на вашего брата за это серчают?.. А?..
- Па-аш-шол!..
- Осина горькая! Поди чаю напейся с похмелья-то али вина. Очнись! Я уж сам коней-то напою. Нечево кулачиной-то намахиваться. Сам тебя завсегда могу смазать, золотенький! Этак ли тебе сладко покажется от моего засвету!.. Хе, хе, хе!
- Па-аш-шол-л! - Вместе с пропившимся утренним голосом погромыхивали бубенцы чьих-то измученных и потому вздрагивавших лошадей.
Слышно было, как кто-то пересиливал кого-то, потом что-то тяжелое грузно бухалось в телегу, раздавался топот копыт, сопровождаемый звоном бубенцов, - и после всего этого на затихшем на минуту шоссе снова полетывал беззаботной птицей веселый крик старика:
- С бог-гом! Супруге! Деткам! Скажи им: дед, мол, вам по гостинчику обещал принесть. Хе, хе, хе! Любят ребята гостинцы-то есть…
Как-то особенно приятно было просыпаться от этого веселого и шутливого голоса.
Встанешь, разбуженный им, выйдешь к воротам и видишь: стоит на шоссе какой-то отрепанный старикашка в самой обеспеченной позе, распевает он различные веселые песни, прерывая их по временам для того, чтобы предупредить путников насчет приятных случайностей, могущих встретиться с ними на шоссейном пути.
- Э-э-э! Проснись, проснись поскорее, удалец! А то на одной оглобле домой-то поедешь. Вишь, вон молодцы-то какие милые в канаве-то залегли. Это они твои бочоночки облюбовывают…
- Што? што? - торопливо спрашивает сонный проезжий.
- Ничево! Губернатор проехал сейчас, так приказывал тебе верхнюю губу колесом отдавить. Распустил ты ее очень по дороге-то. Эх! Не бережлив же ты, паренек, насчет губ, - шутил старик, между тем как милые молодцы, любовавшиеся на бочонки проезжего, подняли из канавы шершавые головы и принялись грозить старику:
- Погоди, майор! Погоди, старая шельма! Попадешься ты к нам когда-нибудь в лапы. Мы тебя погладим…
- Ладно! - соглашается старик - и в ту же минуту всем его вниманием овладевает какая-нибудь другая жизнь, появившаяся на шоссе.
Мне давно хотелось затащить к себе этого старика - и вот он сидит со мной на приворотной лавочке, наивно рекомендует свою собственную доброту, дружески поталкивает в бок и, осмотревши меня своими как бы на что-то жаловавшимися глазами, вдруг осведомляется:
- А что, полковничек (как бы тебе о сем деле доложить?), нет ли у тебя пятачка взаймы до завтрашнего утра? Верь, друг, отдам. Вот наношу завтра воды в трактир - и отдам. Я на этот счет справедлив. Ты, может, полагаешь, что я, выпивши, забуяню или за нехорошие слова примусь? Ни! Ни! Выпить я - выпью; но забидеть кого… Да сохрани меня царь небесный!
Говорил это старик убедительным тоном человека, который все свои силы направил к тому, чтобы и другие, как и он, выпивать бы себе выпивали, а буянить или нехорошими словами ругаться - ни, ни! Сохрани бог!
- Ух! Забрусило как натощак-то! - блаженно покряхтывал старик, закусывая крендельком наскоро обделанную выпивку. - Как есть по-майорски хватил - цельную косушку. Хе! То есть так это приятно спросонья старичку божьему опохмелиться. Очень дюже согревает. Я только одним вином и держусь теперь. Ежели бы я им не занимался, давно бы уж и порешил. Так точно! Ты, брат-полковник, не сомневайся! Нечево на меня глазами-то вскидывать… Мне об этом лекарь один говорил. Он теперь, известно, сам с кругу спился - и, признаться, даже в запивойстве в своем приворовывать по-малости стал: но л-леч-чить… размое мое!.. Можно чести приписать! Имеет похвальные листы от именитых господ. Бумаги широкие - и все с разноцветными печатьми: кое место из красного сургуча приляпана, кое из зеленого. Ну, теперича ходит он по нашим палестинам и, к примеру, исцеляет… Так што же я тебе скажу, сударь ты мой? Сидим мы с ним однажды в кабаке, он мне и объявляет: ежели ты, говорит, Федор, не желаешь скончаться скоропостижно, так до самой смерти без перерыву и пей. И не увидишь, говорит, как умрешь. Словно как бы на тележке под гору скатишься… А перервешь, будет с тобою удар. У него таких случаев много бывало, - как же! Я, признаться, верю ему, потому ах какой добрый человек этот лекарь! Да по нашим сторонам и все ему верят и денег с него никто не берет ни за еду, ни за ночлег; а бабы ему так и рубашками жертвуют - старенькими. Нельзя, друг, не жертвовать. Слаб, слаб; а все же он человек есть. Так ли я говорю, господин фидьмаршал?
- Так! Так! - поспешил я согласиться с стариком, не желая прерывать ринувшегося на меня словесного потока, который лился из стариковских уст с тем поражающим обилием, с каким обыкновенно разговаривают люди, приученные своею придорожною жизнию непременно потолковать с первым встречным.
- Не такай, голубица! Не поддакивай! - остановил старик мое поспешное согласие с выраженным им мнением. - Сами знаем, что добродетель-то значит. У нас тут, вот я тебе расскажу, каков случаек был: пленного турку ребята наши до смерти зашутили. От Севастополю он остался. Встретился кто, бывало, с ним на улице, сейчас его в бок. "Здравствуй, говорят, туретчина!" Известно, он одинокий - и опять же нехристь. Бывало, хватят-хватят по колпаку-то по ихнему; а он только что глаза уставит, ровно бы барашек бесноватый, а из глаз у него слезы-то, слезы-то… Ах, б-боже ты мой милосердый! Помирать стану, так вспомню, как эти грешные слезы точились… Три года мучился он таким-то манером, - ругаться было по-нашенскому привыкать стал, и все-то это в аккурате; ну, однако, слег - не стерпел… Вижу я, расплохие его делишки, прихожу: сейчас ему водки, горяченького пирожка такожде кое-откуда раздобыл. Гляжу: он пялит на меня глаза, словно бы и я его, как ребята наши, бить собираюсь, - руками на небо кажет и со слезами хрипит мне: Рус! Рус! Старык! Господы!.. Так вот ты и думай тут, господин полицмейстер, что значит добродетель-то свою объявить человеку: нехристь, а ежели ты с ней по-душевному обойдешься, так и ей небось господь-то бог батюшка за первое дело припомнится…
Но в этом разе я очень грешон! - сокрушенно исповедовался старик. -