Верона и Кеннет Эскотт как будто наконец обручились по-настоящему. Эскотт провел в газете кампанию за "здоровую еду", против скупщиков-оптовиков. В результате он получил отличное место в одной скупочной фирме, зарабатывал столько, что мог подумать о женитьбе, и поносил безответственных репортеров, которые осмеливаются критиковать скупщиков, ничего не понимая в таких делах.
Этой осенью, в сентябре, Тед поступил в университет, на факультет искусства и литературы. Университет находился в Могалисе, всего в пятнадцати милях от Зенита, и Тед часто приезжал домой на конец недели. Бэббит очень беспокоился за него. Тед "вошел" во все, кроме занятий. Он пытался "пролезть" в футбольную команду полузащитником, с нетерпением ждал баскетбольного сезона, его выбрали в комитет по устройству бала первокурсников и, как уроженца Зенита (аристократа среди провинциалов), его старались "привлечь" две корпорации. Но на вопросы Бэббита о занятиях Тед ничего толком не отвечал и только отмахивался: "Да знаешь, все эти профессора - сплошная мертвечина, читают всякую чушь про литературу, про экономику…"
В одну из Суббот Тед спросил:
- Слушай, папа, почему бы мне не перевестись из университета в инженерное училище, на механический факультет? Ты сам вечно кричишь, что я не занимаюсь, а там я бы здорово стал заниматься, честное слово!
- Нет, инженерное училище по сравнению с университетом не марка! - рассердился Бэббит.
- То есть как это? Инженеры в любую команду могут попасть!
Начались пространные объяснения, что "даже в долларах и центах можно выразить, насколько ценен университетский диплом для юридической карьеры", - и красочные описания адвокатской профессии. Под конец Бэббит уже произвел Теда в сенаторы Соединенных Штатов.
Среди великих адвокатов, перечисленных Бэббитом, был также и Сенека Доун.
- Вот так штука! - удивился Тед. - По-моему, ты всегда говорил, что этот Доун - настоящий псих!
- Не смей так говорить о большом человеке! Доун всегда был мне другом, я даже помогал ему в колледже, я его наставил на путь истинный, я его, можно сказать, вдохновил! И только потому, что он сочувствует рабочему движению, некоторые тупицы, не обладающие широким кругозором и терпимостью, считают его чудаком. Но разреши тебе сказать, что вряд ли кто-нибудь из них загребает такие гонорары, как он, и потом он дружит с самыми влиятельными, самыми консервативными людьми в мире, например с лордом Уайкомом, с этим - м-ммм… с этим выдающимся английским аристократом, которого все знают. Что же ты предпочитаешь - торчать среди грязных механиков и рабочих или подружиться с настоящими людьми, вроде этого лорда Уайкома, бывать у них в доме, в гостях?
- Да как сказать… - вздыхал Тед.
В следующее воскресенье он примчался радостный, веселый.
- Скажи, папа, а можно мне перейти в Горный институт, бросить эти академические занятия? Ты говоришь - марка. Конечно, может, инженерное училище - не марка, но горняки! Да ты знаешь, что они получили семь мест из одиннадцати на выборах в Ну-Тау-Тау!
27
Забастовка, расколовшая Зенит на два враждебных лагеря - белый и красный, - началась в конце сентября: сначала забастовали телефонистки и монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь организованный профсоюз работников молочной промышленности тоже забастовал, отчасти из солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь застопорилась, весь город волновали слухи о возможной забастовке вагоновожатых, печатников, о всеобщей забастовке. Граждане выходили из себя, пытаясь дозвониться по телефону через бастовавших телефонисток, и беспомощно топтались у аппаратов. Каждый грузовик, выезжавший с заводов на железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который, стараясь принять равнодушный вид, сидел рядом с шофером-скэбом. Пятьдесят грузовиков, принадлежавших зенитскому сталелитейно-машиностроительному тресту, были атакованы забастовщиками, они бросались к машинам, стаскивали водителей, ломали карбюраторы и аккумуляторы под радостные крики телефонисток, стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов.
Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни был мистером Калебом Никсоном, секретарем Пуллморской компании грузовых машин, облачившись в длинный защитный френч, разгуливал в толпе с автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм - торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты в Спортивном клубе и удивительно напоминавший мопса времен королевы Виктории, - превратился в свирепого капитана и, семеня ногами, перетянув толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы, пискливым голосом кричал толпам зевак на перекрестках:
- Расходись! Не потерплю сборищ!
Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда толпа стала ломать газетные киоски, около них выставили охрану из гражданской милиции - какого-нибудь молодого, растерянного штатского в очках - бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный вид, в то время как мальчишки вопили: "Бей оловянных солдатиков", а шоферы-забастовщики ласково спрашивали: "Скажи, Джо, когда я воевал во Франции, ты где был - отсиживался в тыловом лагере или делал шведскую гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!"
Не было человека в Зените, который не говорил бы о стачке, не было никого, кто не стал бы на ту или другую сторону. Либо ты был храбрым другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности - и те и другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего друга, не выражавшего ненависти к врагу.
Подожгли склад сгущенного молока. Противники обвиняли в этом друг друга, и в городе поднялась паника.
И такое время Бэббит выбрал, чтобы во всеуслышание заявить о своем свободомыслии.
Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и сначала соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень огорчился, когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы, но, прочтя листовку, где сообщалось, что даже до снижения зарплаты телефонистки голодали, он растерялся.
- Все это вранье, цифры подтасованы! - сказал он, но в голосе его прозвучало сомнение.
На следующей неделе в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд была объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на тему "Как спаситель прекратил бы стачки". В последнее время Бэббит пренебрегал посещением церкви, но на этот раз пошел туда, надеясь, что у доктора Дрю действительно имеются сведения о том, как небесные силы относятся к забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом скамье, сидел Чам Фринк.
Фринк шептал Бэббиту:
- Надеюсь, что док отчитает этих чертовых забастовщиков по первое число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего вмешиваться в политику - пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит дискуссии, - но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он должен выступать, должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах!
- Н-да-а! - протянул Бэббит.
Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в поэтическом и социологическом раже и взывал трубным гласом:
- Неожиданные индустриальные беспорядки, которые в последние дни - признаемся в этом откровенно и смело - петлей захлестнули деловую жизнь нашего прекрасного города, вызвали поток пустых разговоров о том, что можно предотвратить беспорядки научным путем - подчеркиваю: научным! Разрешите же вам сказать, что нет в мире более ненаучного понятия, чем наука! Возьмите нападки на незыблемые догмы христианской церкви, столь распространенные среди "ученых" прошлого века. О да, это были мощные умы, и к тому же - горластые критиканы! Они стремились разрушить церковь, стремились доказать, что сотворение мира и все высшие достижения морального совершенства и цивилизации - только слепой случай. Однако церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его бесхитростной веры - это улыбка сожаления!
А сейчас те же псевдоученые стремятся заменить естественные условия свободной конкуренции какими-то путаными системами, и хотя они и придумывают всякие высокопарные названия, по существу это сплошной деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража и вообще против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую те превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я решительно возражаю против систем, где свободное распределение независимой рабочей силы заменяется заранее сфабрикованной шкалой заработной платы, минимальными окладами и всякими государственными комиссиями, рабочими союзами и прочей чепухой.
Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и предпринимателями зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят от братской любви, от практического применения христианской веры! Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение, есть хозяин, который проходит среди своих рабочих с улыбкой, и они отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем они должны быть - братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки будут так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи.
В этом месте Бэббит проворчал:
- Чушь!
- Что? - переспросил Чам Фринк.
- Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов.
- Может быть, но…
Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все время смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по себе.
Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но, по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в десять утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел толпу плохо одетых людей, направлявшихся в грязный, густо заселенный квартал за площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них он испытывал страх. "Бездельники проклятые! Была бы у них настоящая хватка, не остались бы чернорабочими!" - ворчал он. Он опасался бунта. Подъехав к сборному пункту демонстрации - треугольному скверику с вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, - он остановил машину.
И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели забастовщиками, молодыми людьми в синих полотняных рубашках и стариками в кепках. Среди толпы, перемешивая ее, как варево в котле, двигались представители Национальной гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: "Проходи - проходи - не задерживайся! Живей!" Бэббита восхищало их спокойное добродушие. Толпа орала: "Оловянные солдатики! Грязные псы - прислужники капитализма!" - но гвардейцы только ухмылялись: "Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!"
Бэббит был в восторге от Национальной гвардии, ненавидел мерзавцев, мешавших спокойному процветанию промышленности, восторгался жгучим презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и когда толстый торговец обувью - а теперь капитан - Кларенс Драм, запыхавшийся и злой, просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал ему: "Молодцом, капитан! Не пропускайте их!" Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были плакаты: "Никому не остановить нашу мирную демонстрацию!" Гвардейцы вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли дальше редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит с разочарованием понял, что никаких столкновений и вообще ничего интересного не будет, и вдруг ахнул.
Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым рабочим, шагал Сенека Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор Брокбенк, декан исторического факультета университета, старик с седой бородой, потомок одной из лучших массачусетских фамилий.
- Что это? - изумился Бэббит. - Такой почтенный человек - и с забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же! Дураки, нашли с кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное - без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем… с виду все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как мы все!
Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки.
- Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из нас! Это их улица, так же как и Кларенса Драма или Американского легиона! - ворчал Бэббит. - Конечно, они… они элемент отрицательный, и все же… э, черт!
Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая, как другие раздраженно говорили: "Черт знает, чем это кончится!" - или утешались, "разыгрывая" друг друга, как всегда.
Мимо прошествовал капитан Кларенс Драм во всем великолепии военной формы.
- Как дела, капитан? - спросил Верджил Гэнч.
- Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно, у них весь пыл угас, они и разошлись по домам.
- Чистая работа! И никакого насилия!
- Какая к черту "чистая"! - гаркнул мистер Драм. - Если бы моя воля, я бы им показал, так бы с ними расправился, что больше сунуться бы не посмели! Незачем смотреть им в рот, нянчиться с ними! Все эти забастовщики, как один, бомбисты, проклятые социалисты, убийцы! Один с ними разговор - дубинкой по башке! Так и надо - избить их всех в кровь!
И тут Бэббит вдруг услышал свой голос:
- Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди, как мы с вами! И никаких бомб я у них не заметил.
Драм рассердился:
- Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить забастовку? Расскажите полковнику Никсону, что забастовщики - невинные агнцы! Вот обрадуется! - И Драм прошагал мимо, а все соседи по столу уставились на Бэббита.
- Что за выдумки? Хотите, чтобы мы целовались и обнимались с этими подлецами, что ли? - спросил Орвиль Джонс.
- Неужели вы защищаете лодырей, которые хотят вырвать кусок хлеба у наших детей? - возмущенно крикнул профессор Памфри.
Только Верджил Гэнч угрожающе промолчал. Он сделал суровое лицо, будто маску надел: челюсть у него окаменела, жесткая щетина волос грозно встопорщилась, - его молчание было свирепее раскатов грома. И когда другие стали уверять Бэббита, что они его, очевидно, не поняли, по лицу Гэнча было видно, что он-то понял его отлично. Словно судья в тоге слушал он, как Бэббит, заикаясь, лепетал:
- Да нет, конечно, они хулиганы… Но я просто подумал… По-моему, нехорошо говорить, что их надо дубинками по башке. Кэйб Никсон так не думает. Он человек политичный. Потому его и назначили полковником. А Кларенс Драм ему просто завидует.
- Возможно, - сказал профессор Памфри. - Но вы обидели Кларенса, Джордж. Все утро он там торчал, весь пропотел, пропылился, не удивительно, что он готов выбить зубы этим сукиным детям!
Гэнч ничего не сказал, он только наблюдал за Бэббитом, и Бэббит чувствовал, что за ним наблюдают.
Выходя из клуба, Бэббит услышал, как Чам Фринк возмущенно говорил Гэнчу:
- Не знаю, что это с ним. В прошлое воскресенье док Дрю прочел потрясающую проповедь насчет справедливости в деловых взаимоотношениях, и Бэббиту она тоже не понравилась. Я подозреваю…
Бэббит почувствовал смутный страх.
Он увидел толпу, которая слушала оратора, взобравшегося на кухонную табуретку. Он остановил машину. Судя по газетным фотографиям, это и был небезызвестный проповедник-вольнодумец Бичер Ингрэм, о котором ему говорил Сенека Доун. Ингрэм был высокий худой человек, с взметенной гривой волос, обветренным лицом и беспокойным взглядом. Он уговаривал собравшихся:
- …и если эти несчастные телефонистки могут держаться, хотя они едят раз в день, сами на себя стирают и, несмотря на голод, еще улыбаются, так неужто вы, крепкие, здоровые мужчины, не можете…
Но тут Бэббит заметил, что на тротуаре, не спуская с него глаз, стоит Верджил Гэнч. Бэббиту стало как-то не по себе, и, тронув машину, он поехал дальше, ощущая на себе враждебный взгляд Гэнча.
- Есть же люди, - жаловался Бэббит жене, - которые считают, что, если рабочие бастуют, значит, они все сплошь негодяи. Конечно, тут идет борьба между крепким деловым миром и подрывными элементами, и, если они бросают нам вызов, мы их должны сломить, но, честное слово, не понимаю, почему нельзя бороться благородно, как порядочные люди, зачем называть их "сукины дети" и орать, что всех их надо перестрелять!
- Да что ты, Джордж! - спокойно сказала она, - мне казалось, будто ты сам всегда утверждал, что всех забастовщиков надо упрятать в тюрьму.
- Я! Ничего подобного! То есть я хочу сказать - некоторых из них безусловно надо. Безответственных вожаков. Но я хочу сказать, что человек должен быть терпимым, свободомыслящим.
- Как же это, миленький! Ты же сам говорил, что хуже так называемых "свободомыслящих" никого на свете нет.
- Чушь! Женщины никогда не разбираются в словах. Важен смысл, понимаешь? И вообще нельзя быть такими самоуверенными. Возьми этих забастовщиков. Честное слово, не такие уж они скверные люди. Просто им ума не хватает. Они понятия не имеют ни о товаре, ни о прибыли, как понимаем это мы, деловые люди, но в остальном они такие же, как все, и насчет зарплаты жадничают ничуть не больше, чем мы - насчет прибылей.
- Джордж! Если б тебя услыхали, - я-то тебя знаю, знаю, каким ты был сумасшедшим, необузданным мальчишкой, да ты и не думаешь того, что говоришь, - но если бы люди, которые тебя не знают, услышали, чего ты тут наговорил, они бы сказали, что ты настоящий социалист!
- Да какое мне дело, что про меня подумают! И, пожалуйста, запомни, - прошу тебя раз и навсегда понять: никогда я не был сумасшедшим мальчишкой, и если я говорю, значит, я так и думаю, я своих убеждений не меняю и вообще… Скажи честно, неужели меня станут называть чересчур свободомыслящим только за то, что я считаю забастовщиков порядочными людьми?
- Ну конечно! Но ты не волнуйся, милый: я-то знаю, - ты этого не думаешь. Пора ложиться. Не замерзнешь ночью под одним одеялом?
Он долго размышлял, лежа на веранде: "Не понимает она меня. Я и сам себя не понимаю. Почему я не могу относиться ко всему спокойно, как бывало?
Хорошо бы пойти в гости к Сенни Доуну, поговорить с ним по душам. Нет, нельзя - вдруг Вердж Гэнч увидит, как я вхожу в этот дом!
Познакомиться бы с какой-нибудь женщиной, настоящей умницей и милой, которая поняла бы меня, выслушала и… А вдруг Майра права? Вдруг люди действительно подумали, что я спятил, - и только из-за моей терпимости, свободомыслия… Как этот Вердж на меня смотрел…"